В ней что-то есть

– Ой, мать, когда на мне черти едут, я ничего не соображаю. Так что нет, почти не хозяйка.

Сказано это было очень естественно и таким усталым голосом, что Вере стало её очень жалко. Ника как всегда быстро заснула, а Вера всё смотрела на неё, на её странный сон. Спала Ника как уработавшийся тракторист. Вера всю жизнь прожила в городе и никогда не видела спящих трактористов, но почему-то была уверена, что они спят именно так – как будто окаменев от усталости и лишь кончики пальцев подрагивают от напряжения – то ли пытаясь гайки закрутить, то ли что-то удержать, а может, и оттолкнуть. Вера вздохнула и повернулась на бок. Потом в её памяти вспыхнул и пропал этот звериный оскал. Показалось? Наверное. Темнота, а тут и фонари с улицы, и цветомузыка. Опять колыхнулась жалость, которая, как ни странно, успокоила её и дала наконец заснуть. Жалость к Нике не была беспочвенной – благодаря общежитским сплетням, она в общих чертах знала историю подруги. Этот первый курс был вторым первым курсом в её жизни.

3

Ника родилась и выросла в пригородном посёлке. Тридцать минут на электричке – и вот шумный мегаполис. Тридцать минут в обратную сторону – и вот она в своём доме. В боковом переулке, вроде в уединении, а в то же время недалеко от главной улицы, где располагались и почта, и магазин, и школа, в которой Ника вполне успешно закончила десять классов. Её родители, Регина и Вадим Аберкас, были из родов обрусевших немцев. Бабушек и дедушек Ника до последнего времени не знала. Жили они мирно, дружно, были счастливы тем счастьем, которое не осознаешь и не ценишь, пока не потеряешь.

Год назад она была зачислена в институт, спокойно собиралась приехать к началу учебного года и уже собрала все сумки, когда в один из августовских дней её мать убили посреди бела дня прямо в посёлковом магазине. Отец же покончил с собой на третий день после её смерти, прямо перед похоронами у гроба жены, на глазах у дочери. И всё-таки Ника приехала в институт и даже проучилась почти до ноября, как вдруг исчезла, никого не предупредив. Через пару дней приехал её дед, показал все необходимые документы и объявил, что у его внучки случился нервный срыв, и она на этот год учёбу прекращает.

Вера пару раз видела Никиного деда. Высокий, седоватый, как две капли воды похожий на великого полководца Суворова, каким он изображён на картине кисти Николая Уткина. От фельдмаршала Степан Ильич отличался высоким ростом и гражданским платьем. Надо сказать, что одевался он модно, а если быть понимающим человеком, то очень модно: не вычурно, а с тем неявным шиком, какой придают качественные вещи. Ну, ещё бы – свободно владея тремя языками, дед работал в министерстве внешней торговли, с "зарубежными товарищами". Таков был единственный близкий родственник Ники, появившийся практически ниоткуда, чтобы помочь своей внучке справиться с горем.

Благодаря его деньгам Ника не бедствовала и не познала в полной мере голодную студенческую жизнь, да и жила по тем временам просто роскошно. Она занимала большую комнату, в которой никто не жил, кроме неё. Уж как это удалось Степану Ильичу, какой дефицит раздавал он нужным людям, неизвестно, но факт оставался фактом. Среди общежитского хаоса и обшарпанных стен оазисом сияла комната номер шестнадцать. С диваном для хозяйки и креслом-кроватью для гостей, на котором и ворочалась половину ночи Вера, решая простой вопрос: “Как это я буду следить? К себе поводком привязывать, что ли? По-человечески, не по-человечески, тоже мне, пойди, разберись.”

А память услужливо подсовывала те моменты, которые её, может быть, удивляли, но проходили мимо сознания в суете весёлых институтских дней. Ведь всё время к "Сонечке" приставали те, кто, казалось бы, находились уже в отношениях, в крепкой паре, а то и в браке. Не бывает же таких совпадений. Или бывает? Наконец, утомлённая Вера уснула, провалившись в какой-то несуразный короткий сон, в котором кто-то грозил ей пальцем перед лицом и кричал: “Не смей!”

На самом деле всё оказалось гораздо проще, чем можно было предположить. После тех "чёрных скачек", пришедшихся на конец новогодних каникул, их захватил такой вихрь событий, что стало совсем – совсем не до флирта и не до танцев, да и подруги пока что сговорились не ходить на них. Новый студенческий театр, весенние праздники, повальное увлечение большим теннисом и, как результат – Вера завалила сессию. С треском, с шумом, с грохотом камнепада в горном ущелье. Два неудачи из пяти, два несданных экзамена.

Верины родители, безнадежные отличники, опасливо-уважительно интересовались: может, она не захотела получать “три” и решила получше подготовиться? Её не ругали, за ней ухаживали, окружили заботой, и эта забота и стыд разрывали сердце на тысячу пылающих сердец, каждое из которых она готова была отдать родителям, лишь бы их успокоить.

Так что первые летние месяцы были посвящены тому, чем нужно было заниматься весь год, а когда, наконец, все "хвосты" были сданы, от лета остался небольшой кусочек, который Вера провела в опустевшем городе, валяясь с книжкой и ожидая сентября.

4

У Вероники же никогда не было проблем с учёбой. И на всё лето дед её отвез не куда-то там, а в Германию к каким-то очень дальним родственникам по материнской линии… Из поездки Ника привезла ей подарок – набор косметики известной фирмы, и по сей день дорогой, а тогда ещё и недоступной. Поэтому перед "осенней практикой", как тогда называли поездки в колхоз, Вера от всей души накрасилась. Вот она, сияет: тени до бровей, румянец в полщеки, губы алеют чуть ли не до ушей – огонь-девка!

В деревне Вере нравилось абсолютно всё, как раз своей непохожестью на прежнюю городскую жизнь. Их разделили на две бригады: девчачья бригада копала картошку, вернее, выбирала из борозды, следуя за трактором, как весенние грачи. Под вечер разламывалась спина, болели рученьки-ноженьки, как ни от одной тренировки, но было "и больно, и смешно".

Поселили их в странном одноэтажном здании, обнесённом заборчиком и с роскошным палисадником. Осенние цветы разноцветным фонтаном устремились к синему небу и всё ещё жаркому солнцу, и щедрыми копнами свешивались через невысокую ограду. Внутри всё было оборудовано проще некуда: комната номер один для девочек. Большие, от стены до стены полати для сна – милости просим. Комната номер два, для мальчиков, через коридор, оборудована точно так же. Всё. Удобства во дворе, умывальник там же, еда в столовой, баня по средам и субботам. Веру это забавляло и изумляло, но для чудесных, почти летних дней, хорошей компании и всего двухнедельного срока все неудобства казались просто пустяками.

"Старшей по бараку", как называли её студенты, была молодая преподавательница физики, Алла Юрьевна, которую все звали Арюрю. Арюрю была ненамного старше своих подопечных, которых называла "мои бедные приблудыши". Она работала наравне со всеми, каким-то странным образом держала строгую дисциплину, а по вечерам развлекала всех картами – гадала "на четырёх королей" и научила раскладывать пасьянсы.

В ту ночь Вера проснулась, как будто уже наступило утро, она выспалась, и пора собираться в поле. Но, открыв глаза, увидела, что в окно светит полная луна, словно уличный фонарь. Ники рядом не было. Сони, которая засыпала раньше всех и с таким трудом просыпалась! Вера удивлённо села в кровати и увидела сквозь распахнутое окно знакомую фигурку в светлой пижаме, которая тихо перелезла через забор и направилась к дороге. Вера соскочила с кровати, натянула трико и рубашку и рванула за подругой. Она нашла Нику на краю небольшой лощины, которая простиралась сразу за домом, через дорогу. Над лощиной слоился белый туман, это нагретая за ночь земля отдавала своё тепло. Ни один листок не шевелился, не звенели цикады, и молчали ночные птицы. Одуряюще пахли травы, стояла кромешная тишина, всё напоминало театральную декорацию, освещаемую яростным светом луны.

– Ника, – тихо шепнула Вера.

Ника обернулась и крикнула:

– Верка, беги!

И тут же её лицо превратилось в жуткую маску с глазами-точками, ярко-красными губами, которые растянула полуулыбка – полуоскал. Чудовище медленно двинулось к Вере, как будто поплыло, протягивая руки, ставшие очень длинными и узкими. Вдруг тело существа как будто кто-то дернул за плечо, она развернулась в другую сторону, раскинула руки и… полетела.

Вера была охвачена ужасом, но глаза не врали: она увидела, как Ника легко оттолкнулась от земли и стремительно, словно стриж, понеслась над землёй. Через секунду было уже не разобрать, что это – клочья тумана или Никины волосы и белые руки. Веру била крупная дрожь, тело не слушалось, зубы стучали друг о друга. Жалкие сто метров до дома показались мучительно длинными. Она залезла через окно в спальню, негнущимися пальцами задвинула все щеколды, потом, обмирая от страха, побежала по коридору, чтобы проверить, заперт ли входной замок. Закуталась в одеяло, сжалась в комок, забилась в угол, благо их с Никой места на полатях были с краю. И стала лихорадочно соображать: а что делать? Разбудить всех? Поднять тревогу? Зажечь везде свет? Но кто ей поверит? Ники нет? Так это, "до ветру" пошла. Надо дождаться пения петухов, как в “Вие”. Она вспомнила “Вия”, панночку, и слегка завыла от страха, продолжая трястись.

Минут через двадцать появилась Ника, меньше всего похожая на нечисть.

– Ты зачем окно заперла? – она покрутила пальцем у виска. – Пришлось через пацанячью лезть! Хорошо, не разбудила никого.

Вера спохватилась, что да, одно раскрытое окно она забыла.

– Ты кто? Ты что? – и неумело перекрестила Нику.

– Пых! – взмахнув руками, изобразила та взрыв. – Всё, я исчезла! Тоже мне – крестишь шиворот-навыворот, а ещё комсомолка!

Выглядела она обычно, пахло от неё луговыми травами и ночной свежестью, а не адской серой и разрытыми могилами. Улыбалась устало и была такой обыкновенной, такой знакомой, что Вера, выдохнув шумно, спросила:

– Что это было? Мне показалось, да? Гипноз?

– Я всё расскажу, клянусь! Ты часов в семь сходи к Арюрю, скажи, что мне стало плохо, отпроси нас двоих, мол, меня домой до врача довезёшь, а сама на следующий день приедешь, – договаривала она уже через силу, засыпая на полпути к подушке.

Вера же не могла уснуть и, когда стало хоть немного прилично будить старшую, постучала в дверь соседнего домика.

Всё прошло гладко, и спустя некоторое время они уже сидели в почти пустом вагоне ранней электрички, ехавшей по направлению в город.

– В ту ночь, когда погиб папа, – начала Ника и споткнулась, помолчала немного, отвернувшись к окну, а потом решительно продолжила.

5

В ту ночь, перед похоронами матери, онемевшие от горя, они сидели перед гробом, не в силах уже смотреть на неподвижное, дорогое лицо и не в силах встать и уйти. Но всё-таки Ника поднялась и крепко взяла отца за ледяную руку.

– Пап, пойдём пройдёмся, хотя бы до поворота, – голос её дрогнул.

Прогуляться "хотя бы до поворота" было обычным делом после утомительного дня, когда вся семья уже поужинала и ожидала, когда начнётся любимый фильм и заварится чай со смородиновым листом. "Хотя бы до поворота" – это было недалеко, минут пятнадцать неспешной ходьбы.

Вадим повиновался нехотя, но постепенно тепло ладони дочери стало растекаться по всему телу, он приобнял её, и они молча дошли до поворота на главную улицу. Было довольно поздно, но со стороны "проспекта" доносились то звуки одинокого мотоцикла, то голоса загулявших сельчан. Постояв немного, они повернулись и пошли назад. Дом издалека смотрелся очень мрачно, несмотря на то, что свет оставался включённым. Их семья всегда так делала, чтобы любоваться издалека уютной картиной. В этот раз их жилище казалось мрачным логовом или циклопом, на лбу у которого светился единственный глаз.

Нику удивила абсолютная тишина вокруг – не так далеко от проспекта, а уже не доносилось ни единого звука. Когда же они зашли в комнату, то увидели, что возле гроба Регины стоит фигура в чёрном плаще. Ника сдавленно крикнула, указав на неё пальцем. Отец проследил за рукой, увидел то же, что и дочь. Фигура была плоской, как будто вырезанной из чёрной матовой бумаги. На крик существо дернулось и неровными, мультяшными движениями поползло к девочке. Отец кинулся наперерез, но чёрная тварь небрежно чиркнула рукой по его горлу. Вадим рухнул на пол, прижимая руки к ране, из которой бил красный фонтан, орошая всё вокруг кровью. Несколько конвульсивных движений, и тело затихло. Ника же почувствовала лёгкий толчок в грудь и погрузилась в темноту.

Минуту спустя, со второго этажа, сошла женщина. Совсем неприметная, среднего роста, одетая по случаю траура в тёмную одежду. Она оглядела комнату, улыбнулась, взяла, обернув руку платком, кухонный нож. Провела им по ране на шее у Вадима, затем вложила в его холодеющую руку и отошла. Достала зеркальце, сделала несколько гримас и, выбрав подходящую, побежала к дому участкового, чтобы, запыхавшись, заколотить в дверь и закричать: "Помогите!"

На стук быстро открыли. Несмотря на позднюю ночь, участковый не выглядел заспанным. Он спросил негромко:

– Кто вы и что случилось?

Затем повернулся к собаке, которая бесновалась, пытаясь сорваться с цепи, и рявкнул:

– Гай, фу! Что за концерт? – и вновь повернулся к женщине.

– Там у Аберхастов, Вадим… самоубийство. – последнее слово ночная посетительница выговорила особенно чётко, как будто стараясь, чтобы именно его запомнили. Отметив про себя эту странность, участковый сказал:

– Зайдите в дом. Как вас зовут?

– Марина, Марина Миронова, я подруга Регины. Была, – она попыталась заплакать, но мужчина быстро спросил:

– Как вы оказались в доме так поздно и что произошло?

Слушая её, профессионально отмечая в уме все важные моменты, он в это же время делал несколько дел одновременно: одевался, отдал распоряжение жене тут же позвонить доктору и сказать, чтобы подходила немедленно.

Подумав секунду, добавил: