Лилия Белая. Эпический роман
– Они еще вырастут, – отворачиваясь от ошеломленной девушки, пообещал ее неожиданный друг и что-то смахнул со своих пунцовых век.
«Фаечка преставилась, а я осталась жить, – думала меж тем Уленька, покорно принимая от Германа чашку с крепким травяным настоем. – Она, чья-то обожаемая дочь, была, наверное, по-детски влюблена в красавца соседа, а сгорела в нещадном огне сыпного тифа. Я же, не нужная даже родимому батюшке, осталась жительствовать на этом беспощадном свете, который возлюбила нежданно-негаданно, благодаря своей внезапно найденной, напророченной Марфой, судьбине».
– Фаина умерла, ухаживая за нами обоими, – будто услышал невеселые мысли беглянки хозяин дома. – Царствие ей небесное. Отец говорит, что такие люди обязательно попадают в Рай.
– А кто твой тятенька? – выныривая из обличительного болота, печально поинтересовалась Ульяна.
– Ксендз, – осветился улыбкой парень. – Большевики называют таких, как мой батя, попами. И новая, советская, власть не признает Бога.
– Не признает? – удивилась Уленька и вспомнила важного сорокинского священнослужителя.
Он с безразличием бубнил под нос молитвы над покорными его воле новобрачными и, сосредоточенно думая о чем-то, размахивал дымящимся кадилом. Тогда, на Покров, помышляла Уля о смерти и кликала ее всеми силами. А сейчас?
– Я научился печь блины, хотя в Белоруссии большей частью почитают драники, то есть, оладьи из сырого картофеля, – оповестил воскресшую хозяин дома и отошел к печи, чтобы помешать в огромном чугуне что-то непрерывно булькающее. – Не зря нас называют бульбашами. Бульба по-белорусски – картошечка.
– Ты варишь что-то на всю деревню? – улыбнулась выздоравливающая.
– Это постельные принадлежности, – пояснил подопечной неприличные звуки Герман. – Много пришлось перекипятить мне всяческого белья, прежде чем я извел этих гадких вшей. Зато теперь в нашем доме чисто.
«В нашем»? – вздрогнула Уля и почувствовала, как робкая искорка счастья, стыдливо пробравшись за пазуху, защекотала ее обвыкшую уже к бесконечным напастям грудь.
Прошло две недели. Мороз заботливо поил и кормил девушку, менял на ней промокшее насквозь белье, мыл почти обнаженное тело сгоравшей от стыда пациентки и говорил, говорил ей ласковые, ободряющие слова. Изредка он мимоходом касался чисто выбритой головы Уленьки, а потом, словно обжегшись, отдергивал трепещущие от неизвестных ей чувств пальцы и немедленно покрывался полыхающим румянцем, словно малое, нашалившее исподтишка дитя.
А однажды Ульяна почувствовала, что совсем здорова. Слабость, охватывающая до сих пор ее юное тело, отодвинулась на приличное расстояние, уступив место неожиданному приливу сил.
Герман сидел рядом и что-то писал. Уля взглянула на старый, пожелтевший от времени, листок бумаги, на котором красовались отчетливые ровные буквы, и неожиданно вспомнила церковно-приходскую школу, в которой ее так кстати обучили грамоте.
– Проснулась? – встрепенулся юноша и отложил обломок растрескавшегося карандаша в сторону. – Я вот строчу сейчас письмецо батюшке, что скоро мы приедем к нему в гости. Родители обязательно полюбят тебя, Лилия.
– Лилия? – удивилась Уленька и тотчас с радостью осознала, что теперь-то уж никогда не будет одна.
– Лилия Белая, – пристально вглядываясь в ее счастливые голубые очи, повторил чудные слова Герман. – Я теперь, душа- девица, на тебе готов жениться. Видела ли ты когда-нибудь себя со стороны, милая? Свое белое, как снег, тело, драгоценные платиновые волосы, похожий на волшебный аленький цветочек рот?
– Платиновые? А были пшеничные, – погружаясь с головой в его приводящие в смятение речи, изумилась Уля, и что-то горячее поднялось из руин надорванной души, чтобы поглотить ее, сиротинушку, без остатка. И это что-то не было той самой ужасной болезнью, которая, как ни странно, стала причиной ее приближающегося неспешно счастья.
– Платина – белый драгоценный металл, он гораздо дороже золота, – пояснил между тем парень и нежно поцеловал тонкие, дрожащие от волнения, пальчики подаренной фривольной фортуной возлюбленной.
Время остановилось. Только пылающий от страсти рот с жадностью впивался в трепещущее тело девушки, стараясь напоить его силой, присущей внезапно свалившейся с непредсказуемых небес чистой, но безрассудной любви.
– Хочешь молока? – вскакивая с кровати, невнятно пробормотал Мороз и, пряча от Уленьки пристыженный взгляд, метнулся к печи, чтобы принести оттуда крынку с топленым желтым содержимым.
– Хочу, – пламенея от необъяснимого поступка юноши, прошептала девушка и с удивлением осознала, что страстно и страшно хотела того, что могло между ними произойти. Но почему-то не произошло. И кто тому виной? Она, Уля, ее неумение, стыдливость или….
– Пей, – по-прежнему отворачиваясь в сторону, будто недовольно, пробурчал парень. – Мука пришлась очень к месту, так как я ее меняю на продукты животного происхождения, необходимые выздоравливающему человеку. Кстати, – он замялся и долго-долго вздохнул. – Кстати, прости негодяя, если сможешь. Никогда я не поступлю с тобой подобным образом. Веришь?
Уленька верила, но совершенно не понимала, почему Герман отказался от нее после созидающих поцелуев, воскресивших ее почти умершее тело и год назад почившую душу.
– Ты выйдешь за меня замуж? – вновь приближая к нареченной пылающее лицо, тихо спросил хозяин дома. – Ты будешь моей женой, Лилия?
– Буду, – невольно обхватывая руками мощную шею суженого, жалобно простонала беглянка. – Только даст ли мне развод ирод окаянный?
– Расскажи о себе, – решительно убирая осмелевшие ладошки большого ребенка со своего взбунтовавшегося не на шутку стана, сухо приказал юноша. – Расскажи о себе, родная.
– У меня был муж, – поморщилась Уленька и сразу же заметила судорогу, пробежавшую по настороженному лицу возлюбленного. – Меня за него выдали силком, и…, – Уля помедлила, – я страшно ненавидела Тришку Макарова.
– Значит, твоя фамилия Макарова, – невесело подытожил слова подопечной Мороз. – И что произошло дальше?
– А после свекор стал приставать ко мне, и я убежала, – Улюшка волновалась. Она вновь почувствовала приближение тошнотворной жаркой волны, которая, не спрашиваясь, налетела на нее из темного, завешенного тряпицей, угла, где, наверняка, таились животворные иконки. Почему-то стало нестерпимо стыдно, и, пытаясь спрятать от чужого, по всей вероятности, непорочного мужчины настырные едучие слезинки, Уля устало прикрыла обезображенными болезнью веками выцветшие от болезни глаза.
– Муж, супруг, спутник жизни, благоверный, – будто не слушая Уленьку, со скучающим видом проговорил спаситель и поднялся, чтобы брезгливо вымыть руки под повидавшим виды железным рукомойником.
Время остановилось. Где-то надоедливо капала вода, но это был не дождь, так как Ульяна отлично помнила, что во дворе хозяйствовала зима.
«Он отказался от меня, – прислушиваясь к ровному стуку совсем не весенней капели, невесело думала беглянка, – ошиблась Марфа. Видно, и ведьмы порой ошибаются. Что ж, вылечусь и уйду от Мороза куда-нибудь, а возможно, к Коновалову на завод подамся».
– Таков, видимо, мой удел, – скучно молвил неожиданный в ее жизни мужчина, – и ничего с этим не поделаешь.
«Он никогда не простит мне моего позора, – вздрогнула от его реплики Уленька и с замиранием сердца стала следить за тем, в кого, наконец-то, по-настоящему влюбилась, только и на сей раз злодейка-судьбина отшатнулась от горемычной, чтобы вдоволь посмеяться над ней, рабой божьей. Впрочем, верила ли Уля в Господа, она не знала, только не выходил из ее головы ослепительный образ наикрасивейшего и наилучшего в мире мужчины – Иисуса Христа. Еще в отрочестве младшая дщерь Назаровых, спрятавшись за согнувшимися в благоговейных позах спинами взрослых, восторженно любовалась сверкающими в полутьме ленивых свечей иконами, среди которых именно прекрасный Христос прочно занял свое почетное место в целомудренном сердечке простой крестьянской девушки-полуребенка с трепетной и полыхающей от неизведанного и необъяснимого чувства душой.
– А теперь мы съедим эту восхитительную кашку, – насмешливо произнес кормилец и протянул к пересохшим губам хворой ложку аппетитно пахнущей рассыпчатой гречки.
Уля послушно открыла рот.
Глава 8 Сестры
Добротный пятистенник Назаровых по-хозяйски расположился подле промерзшего чуть ли не до донышка небольшого пруда, в котором с весны по позднюю осень весело плескались рядышком с дикими сородичами многочисленные сорокинские утки и гуси. Вместительная горница в избе Василия Ивановича, служащая гостиной, справа и слева занавешенная цветастыми ситцевыми шторками, разделяющими друг от друга махонькие, в одну кровать, спаленки, была разобщена с кухней тщательно выбеленной огромной русской печью. Угрюмая чистота жарко протопленного помещения освещалась парой-тройкой свечей, гордо восседающих на бронзовых городских канделябрах.
В своей крохотной светелке Наталья тихо плакала в подушку, вспоминая любимую младшую сестренку. С Матреной никогда не были они так близки, как с Улей. Да и близки ли они были со старшей сестрой когда-нибудь? Держала себя Мотя высоко, чуждалась сельчан, с достоинством несла надменную голову и будто не примечала низкорослую Натальюшку, да и всех парней в округе, вместе взятых. Только Гришку гордячка к себе подпустила, да и потому только, что он городской да пригожий больно. Уехала Матрена в Михайловск, и будто не было в ее жизни родимого Сорокина. А Уля, Улюшка бы этого не сделала. Не отрешилась бы она от хромоногого брата и уродки сестры. Видимо, Господь забирает к себе, на небо, самых наилучших. А поганые ему и там не нужны.
– Груня, – послышался недалече быстрый хриплый шепоток Филимона. – Грунечка, ясынька моя ненаглядная, поди ко мне.
Наталья затихла. Догадывалась она и раньше о безответной страсти Фильки к злой мачехе, догадывалась, да свиданий их бесстыжих не видела. А тут….
– Окстись, окаянный, – умиротворенно фыркнула за занавеской Аграфена Петровна. – Небось, безмозглый батяня твой прослышал про наши сношения. Прибьет он тебя, паря, прибьет, не пожалеет.
– Ну и пусть порешит, – между тяжелыми вздохами, будто запыхавшись, противно прогундосил Филька. – Не мил мне свет без тебя, любезная. А то я и сам прикончу супостата, а без него поженимся. Хошь?
Долгий женский стон прорезал настороженное безмолвие родной избы, и Наталья, почувствовав необъяснимое волнующее напряжение внизу живота, обессилено откинулась на край кровати, хватая обескровленными губами пропахший травами воздух дорогого сердцу жилища. Вспомнился Тиша Баранов, его пронизывающие насквозь фиалковые очи, косая сажень в плечах.
– Баба! – внезапно ворвался в грезы девушки зычный голос Василия Ивановича. – Грунька, куды ты запропастилась, проклятущая?
Недолгая тишина взорвалась множеством мельчайших взбудораженных черных точек, которые тут же осели на крепкую немудреную мебель примолкшей от изумления горенки.
«Мне показалось, – ощущая всем своим естеством отчаяние тех двоих, притаившихся за ситцевой завесой, удивленно подумала Натальюшка. – Или Господь посылает знак, чтобы я, ненужная никому, пошла бы навстречу его могущественным желаниям. Каким»?
Грохнув табуреткой, вылетел во двор хозяин дома.
– Грушка! – стараясь перекричать ветер, заорал он, стоя под окнами. – Грушка!
Уткнувшись в подушку, чтобы вдоволь выплакаться, тотчас почувствовала средняя дочь назаровская, как вынырнула из спаленки пасынка наглая Аграфена Платоновна, отряхнулась, будто снесшая яйцо курица, и гоголем пошла туда, навстречу зову нелюбимого старого мужа.
Девушка притаилась. И тогда внезапно поняла она, что не может больше жить на этом несправедливом свете, который заносчиво отвернулся от нее, сиротинушки, чтобы, непрерывно награждая колкими тумаками, злобно посмеиваться за ее согбенной спиной. Приняв единственное правильное решение в своей короткой и смурной жизни, Наталья решительно встала и, столкнувшись нос к носу с куда-то спешившим братцем, накинула на себя старую шубейку, чтобы под прикрытием ночи навсегда покинуть опостылевшее без матушки жилище.
Матрена смеялась. Она никогда еще так долго не хохотала, ибо исполнилась ее давнишняя мечта. Исчезла Мотина соперница Улька, утопла в болоте Ведьмином. Так ей и надо, шалаве востроглазой. Чуяло Матренино сердце, чуяло, что и Гришенька ненаглядный иной раз искоса поглядывает на худосочную младшую сестрицу. И в кого она такая тощая да белокожая уродилась? Не иначе как маменька с благородным переспала. Не иначе. Только где сейчас благородные те? Кто без подштанников заграницу подался, а кто и в землицу, сложимши ручки, лег. Пристрелили буржуев недорезанных комиссары народные. Вот и ихней Ульке, словно буржуйке, каюк вышел. Не будет бесстыжими зенками зыркать, чужих мужиков приваживать.
– Какая же ты бессердечная, – с удивлением наблюдая за противоестественным весельем жены, осуждающе покачал головой Григорий.
– Влюбился? – впервые закричала на мужа старшая дочь Василия. – Чего молчишь, кобель михайловский?
То ли померещилась Матрене, то ли нет, но сверкнула в зрачках супруга лютая звериная злоба, сверкнула да за ресницами утаилась.
Как-то странно хмыкнул Гриша, резво вспрыгнул на ноги да, ни слова не говоря, из дому удалился.
Ойкнули внутренности у Моти, почуяли они беду неминучую, а потому вскочила Матрена с кресла и, накинув шубейку овчинную, выбежала на заснеженное крыльцо.
Старательно чеканя шаг, прошествовала мимо нестройная колонна рабоче-крестьянской армии, в хвосте которой галопировали шустрые михайловские ребятишки, обряженные в обноски своих политизированных родителей.
– Тетя Мотя, что вы трете…, – послышалось с другого конца тротуара, – между ног….
– Тьфу ты, пропади пропадом эта революция, – в сердцах сплюнула женщина и, повертев головой по сторонам, не увидела никого.
Григория тоже не было. Сглотнув набежавшую слезу, старшая назаровская дочь обреченно поплелась в комнату, ставшую вдруг безжизненной без красавца парикмахера Иванова.
Мороз крепчал и, не имея голоса и слуха, тихо нашептывал свою нехитрую песенку под серыми подшитыми валенками: хрусть, хрусть. Зима, конечно, на Руси завсегда славилась своей лютостью, но такой…..
Наталья втянула в воротник голову и побрела по еле видной во тьме тропинке туда, к лесу, в котором ее обязательно растерзают оголодавшие волки. Или удушит появившееся совсем недавно привидение. Можно, конечно бы, прыгнуть в колодец, но из него еще долго пить воду батяня будет. А она отцу не вражина какая.
Однобокая луна подслеповато наблюдала за девушкой, непослушные ноги которой неизменно вязли в недавно выпавшем снежном месиве, и упорно не замечала ее отчаяния. Выдохнувшись, Натальюшка остановилась и с обреченностью огляделась по сторонам. Что-то угольно-черное неожиданно отделилось от плохо зримого во мраке горизонта и отгородило от несчастной равнодушное к мирскому горю тусклое ночное светило. Немыслимая темень опустилась на Сорокино, проглотив жутким беззубым ртом скособоченные от старости избы, среди которых было и ее еще крепкое родимое гнездышко. Всхлипнув, сиротка покорно осела в один из мягких коварных сугробов и приготовилась к самому худшему. Тихий стон послышался ей со стороны глухого леса. Или что-то из того, что поют не похоронах? Наверное, ангелы прилетели в сорокинские леса, чтобы отнести на страшный суд к Господу Натальину грешную душу. Али демоны? Все равно. Молниеносно заледенели ноги, а длинные ресницы умирающей покрылись инеем, который запечатает навеки ее уставшие от слез глаза.
Стон повторился. И тогда какая-то крупная желтая звездочка самоотверженно кинулась с благополучных высот, чтобы осветить хоть на мгновение затерянную во мгле частицу божьих владений. Слабый свет пролился сквозь небольшие редкие ели и явил пораженному взору сиротки хрупкую одинокую фигурку, которая, подражая свободолюбивым снежинкам, кружилась в неизвестном танце и что-то негромко напевала.
«Призрак», – решила Натальюшка, быстро перекрестилась, но видение не исчезло.
Оно медленно приближалось к беглянке и уже протягивало к ней свои еле различимые бестелесные руки.
– Встань и иди за мной, – игнорируя страстные молитвы грешницы, властно проговорило привидение и совсем по-человечески подало ей две маленькие сильные, теплые ладошки.
«Оно без перчаток», – мысленно подивилась девушка и, взяв себя в руки, с просыпающейся надеждой ухватилась за нежданное спасение.
– Меня зовут Марфой, – глухо провещала незнакомка и потащила за собой в дремучий лес отчаявшуюся добычу.
«Колдунья»? – мелькнуло в голове несостоявшейся самоубийцы, но усилием воли она отогнала от себя эту наводящую панику мысль, так как в жизни страха и так натерпелась немало.
Сколько времени они добирались до избушки ведьминой, Наталья не помнит. Только помнит она, как ожесточившись на варварский род людской, больно хлестали ветки по ее обмороженным щекам, да где-то вдалеке непрерывно ухал незримый филин. Наконец, небогато обставленная изба, насквозь пропахшая луговыми цветами, и почерневший от времени булькающий котел, который явил ее раздувающимся от быстрого хода ноздрям что-то чрезвычайно аппетитное, предстали затравленному взору беглянки.
– Сначала выпей, – протянула кружку с неизвестным напитком старая черноглазая женщина и неуловимым движением скинула с себя аккуратно залатанный черный полушубок.
Множественные морщинки бороздили ее бледное до синевы лицо и придавали ему необъяснимое очарование.
– Благодарствую, – поддаваясь этому необъяснимому очарованию, разомкнула оледеневшие губы девушка и с жадностью припала к горько-сладкому травяному настою.
– Карр, – одобрил поведение незнакомки некто, притаившийся в дальнем углу горницы. – Крроха! Крраля! Корролева.
Наталья вздрогнула и резко обернулась на диковинный гортанный голос.
Большая черная птица восседала на покрытом душистыми травами топчане и, будто насмехаясь над нечаянной зрительницей, неуклюже кланялась ей.
– Это Кирк, – проследив взгляд ошеломленной девушки, тяжело усмехнулась чернокнижница. – Не обязательно иметь человеческое тулово, чтобы обладать рыцарским сердцем.
Что такое «рыцарским», Наталья не знала, но решила не выдавать своего зазорного невежества.
– Ворронн, – пояснил слова хозяйки ее говорливый друг. – Благорродство! Сверркание! Соверршенство!
– А теперь спать, – распорядилась владелица дома и распахнула пеструю занавеску, за которой стояла разобранная, готовая к приему гостьи, кровать.
Ночь прошла как одно мгновение. Видимо, горьковато-сладкий травяной настой обладал чудодейственной силой матушки земли, дарующей успокоение и излечение тем, кто верует в ее мудрость и мощь.
Блаженно потянувшись, Наталья открыла глаза и, растерянно оглядевшись по сторонам, стремительно вскочила на ноги. В подслеповатое окошко с любопытством заглядывала мохнатая лапа ели, на которой пристроилась весело щебечущая синичка.
«Где я»? – озадаченно подумала беглянка и отдернула плотную, тщательно заштопанную шторку, отделяющую ее крохотную светелку от большой, заваленной различными дикоросами, горницы.
На столе, рядышком с кринкой, доверху наполненной молоком, и краюхой черного хлеба переминался с ноги на ногу вчерашний словоохотливый ворон.
– Прривет, – покосился на гостью черным любопытным оком любимец хозяйки дома.
«Причудилось», – помотала головой Натальюшка и взглядом поискала рукомойник.
– Он здесь, – проговорил кто-то над самой головой.
На печи, укрывшись старой шубейкой, возлежала Марфа, и пунцовое ее лицо сливалось с красным шерстяным платком, надвинутым на самые брови.
– Захворали? – ахнула девушка и с беспокойством потрогала пылающий лоб спасительницы. – Какой заварить травки, чтобы приготовить для вас снадобье?
– Не стоит беспокоиться, барышня, так как я уже приняла лекарство, которое только что сбило лихорадку, – усмехнулась колдунья и кивнула на вычищенный до блеска умывальник. – И ведуньи иногда болеют.
– Простудились, поди, вчерась, пока со мной возились, – укоризненно проворчала Натальюшка и, наскоро умывшись, вновь подошла к чернокнижнице, чтобы поменять на ней промокшее насквозь белье.
– Не волнуйся, к вечеру пройдет, – отдаваясь в умелые руки гостьи, пропыхтела Марфа и вдруг как бы нечаянно потрогала тугой локон, выбившийся из-под косынки нежданной помощницы.
К вечеру температура спала. Наталья убралась в горнице, испекла пышный, душистый каравай, сварила вкусные наваристые щи с кислой капустой и накормила ими болезную. Затем угостила хрустящей корочкой праздношатающегося Кирка, а только потом поела сама и, ощущая сильную усталость во всем теле, с чувством исполненного долга завалилась на свою постель, дабы вдоволь насладиться сытостью и покоем. Уходить никуда не хотелось.-
– Вот и оставайся, – угадала ее нескромные мысли хозяйка дома. – Всю жизнь мечтала о дочери, да вот Бог не давал. Теперь же, – она закашлялась и сплюнула слюну в настоящий горожанский платочек, – сжалилась надо мной Пресвятая Богородица, послала тебя, милая. Кто знает, может, передам я тебе знания свои, красавица, ибо только такая добросердечная душа, как твоя, сможет стать моей способной ученицей. Отныне ты и выглядеть будешь по-новому.
– По-новому? – подивилась диковинным речам колдуньи Натальюшка, почувствовала внезапную жажду, схватила стоящий недалече расписной глиняный кувшин с ароматным настоем и выпила из него ровно столько, сколько поместилось в ее наполненном до отказа желудке.
Жутко закаркал ворон, настойчиво призывая на буйный сатанинский пир своих неприглядных хвостатых сородичей, захлопали многочисленные невидимые окна и двери, а потом все разом стихло, только невеселый голос незабвенного Тиши Баранова нежно шептал умирающей от горя и блаженства девушке скорбные слова прощания.
Глава 9 Начало
Всю ночь Улюшку мучили кошмары, будто звал ее к себе Тришка поганый, да папаша его меж молодоженами грудью встал. А утром, лишь забрезжил несмелый рассвет, Уля открыла глаза и неожиданно поняла, что здорова. Она с подозрением прислушалась к своим внутренностям и с восхищением осознала, что у нее ничего не болит. Как в той жизни, когда она была простой крестьянской девкой, работающей до пота по дому и встречающей на каждом шагу восхищенные взоры односельчан. Девушка сладко зевнула и, поднатужившись, легко вспорхнула с надоевшей до спазмов в животе постели. Почему-то закачались окружающие предметы, их немедленно заволокло сизой, с поблескивающими желтыми крапинками, дымкой, а потом, когда растаял противоестественный густой туман, Улюшка увидела на рядом стоящем топчане безмятежно почивающего Мороза.
Раскинув сильные руки, он мирно втягивал в себя тот же самый воздух, которым дышала и она, отвергнутая взыскательными сельчанами сиротинушка. И тогда сердце дрогнуло в изболевшейся груди Уленьки, и тогда горькие слезы навернулись на ее большие голубые глаза. Отчего не встретила она Германа, когда была еще жива матушка? Отчего вышла за слюнявого Трифона? Неужто не простит добрый молодец ее былого замужества? Всхлипнув, беглянка неожиданно осознала, что не спит более ее возлюбленный, а исподтишка наблюдает за ней.
– Итак, завтра едем в Сорокино, – улыбаясь, как ни в чем не бывало, возвестил новоявленную невесту юноша. – Сейчас, при новой власти, взять развод не так уж и сложно.
– Ты с ума сошел! – ахнула Улюшка и вспомнила грозного Дементия Евсеича да преданных батраков его.
– Не бойся, – приподнимаясь на локте, успокоил девушку Герман, – Не родился еще тот человек, который бы одолеть меня мог.
Уля не спорила. Она была не приучена прекословить мужикам, ибо мужики были хозяевами жизни, а не они, бабы.
Не проронив ни слова, она положила в узел немудреные пожитки Мороза и весело бренчащие монетки, дарованные ей диковинной Марфой-колдуньей. Сало, преподнесенное загадочной ведуньей, было давно и с удовольствием съедено, а из малого количества его Герман сделал целебную мазь, которой, во избежание пролежней, ежедневно смазывал нежное тело хворающей. Думать о Тришке сбежавшая жена боялась, но раз сказано ей было собираться, то делать тут уж было нечего.
– Ужинать, – пригласил к столу девушку ее напророченный нареченный и торжественно поставил на выскобленные добела доски чугунок с дымящимися картошками в мундире.
Вздохнув, Ульяна опустилась на лавку подле новоявленного жениха и, обжигаясь, взяла в руки остатки былого провианта.
Неожиданно в окно постучали.
– Хозяин! – крикнул кто-то, находившийся по ту сторону избы.
Мороз вздрогнул, и мертвенная бледность молниеносно растеклась по его встревоженному лицу. Опрокинув табуретку, он бросился навстречу этому голосу, рывком распахнул дверь, и поток ледяного воздуха с торжеством ворвался в прогретую до состояния бани горницу.
