Ода на смерть оборотня

Ничего сложного, но проверить должно. Спрашиваю:

– Счёт разумеешь? До трёх сосчитать сумеешь?

Человек и дунул в свисток. Три раза, с малым перерывом. Тень зарычал. С усилием клыки втянул, искры в глазах укротил. Дудку Баяну в рукав сунул.

– Не надо сейчас. – Ласково так, через стиснутые зубы. – После, когда время придёт.

Человек повторил: рта не открывать, вино подливать, дев-птиц от яблони отвлекать.

– А если не отвлекутся?

– На гуслях сыграй!

– На гуслях? –  заморгал человек, подтянул деревяшку со струнами.

Вот недотёпа! Пой, танцуй, колесом ходи, если надо. Судя по тому, как накинулись на меня эти химеры, птицы умом обижены, а в еде и питье несдержанны.

Тени же хватит двух минут к яблоне подскочить, плод сорвать и обратно метнуться.

– Главное, ничего не бойся. – Очень уж Тень заботливо с человеком возится. На дело пора – птичьи крики за окном настойчивы.

– А чего мне бояться? – Зря молодильное яблоко вернуло голос, молчал –  умнее казался.

Тень спокойно объясняет:

– Зверь вдруг налетит, на спину закинет. Ты, Баян, не робей, за шерсть хватай и глаза закрывай.

Сую человеку в руки кувшин с вином, подталкиваю к порогу. А он у дверей мнётся:

– Я это… спросить хочу, –  чирикает, – вы кто будете? Колдуны? Волхвы?

– Скройся!

– Ежели и волхвы, то добродеи!

– Брысь, сказал! Обращу в лягушку, кину девам-птицам!

До чего этих смертных распустили: оборотня не боятся! Ишь, доброту в лютом звере разглядел.

Человек уже с лестницы:

– Добродеи!

Тень рыкнул. Того как ветром сдуло – только быстрые шаги вниз по лестнице.

Оборотень тоже не мешкает, – в волка обращается. Нравится мне на это смотреть: и мощь, и сила, и звериный оскал. Но сейчас некогда: важное дело. Успех затеи от меня зависит – это и глупому волчонку понятно.

Недаром ластится, пройдоха:

– Непревзойдённый, только на твой ум надежда. Без портала я – несмышленый кутёнок: у дев-птиц небесная магия и древняя сила.

Фыркаю: а кто бы сомневался. Без меня пропадешь ни за грош. Сам вспоминаю: "Портального порошка – с заячий хвост, – на дракона извёл. Тень виноват, прохвост».

Проколоть пространство не трудно. Сквозь башню сочится энергетический канал нужной частоты и мощности. Да вот беда: закончился портальный порошок. В Лучшем Мире колдовские ингридиенты найдёшь в любой лавке. А здешний дремучий мир лишь мухоморами славен. Тень же, глупыш, надеется.

– Фу! Не облизывай меня! Будь осторожен, волчок, не дай ухватить за бочок.

Тень скрылся, я за портал принялся: в свою нору пятом измерении нырнул. По коробу поскрёб, по сусекам помёл, набралось порошка пригоршни две. Эх, совсем мало.

Но призрачный шанс остаётся: укреплю тайным словом, плевком и самодельным эликсиром.

Я ведь гений. Хоть этого не признал Высокий Совет Лучшего Мира и выгнал из учеников почём зря. И к пожару в Академии я не причастен, и Башня Высокого Совета рухнула сама. Не докажите!

Усмехнулся, вспомнил, как улизнул от погони в самодельный портал. Ругань разъяренных стражников Академии была слышна даже в этом мире.

 Итак, за дело.

 Встаю на энергетический канал, говорю слова. Сыплю порошок.

Ничего не изменилось.

Не открывается портал, чтоб меня драконы драли!

Баян

Наказ выполнил как надо: пшено из кувшина окропил, с поклоном хозяйкам подал.

Те захмелели быстро.

Жар-птицы заклекотали, что кумушки на посиделках: друг перед другом хвосты распустили. Стратим в море-океане отражением любуется. Алконост голову под крыло спрятала: дремлет. Сирин курлычит, глаза закрыла.

Лишь Гамаюн к зерну не притронулась. Ей ниже остальных кланяюсь. На золотом подносе подношу. На хмурый взгляд улыбаюсь, мычу, будто встарь.

Подействовало: Гамаюн-птица пробует, клокочет. По нраву вино из колдовского сосуда!

 Дую в свисток два раза.

Краем глаза на яблоню с молодильными плодами поглядываю. Как Тень ограду обойдет, как семь замков отопрёт?

Пора свистеть: вот уж и Гамаюн-птица осела наземь, глаз закрыла.

Дую в свисток три раза.

Тут Гамаюн на меня взглянула. Взор ясный, без мутной поволоки. Крыло подняла, там зёрна нетронутые. Полундра!

Один раз в свисток! Один! Опасность!

Гамаюн-птица к яблоне повернулась, завопила. Ей вторили остальные. На крыло встали, как одна трезвые. Поднялся шум до небес.

Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира

Не открывается портал, чтоб меня драконы драли!

Повторяю слова. Ещё порошка.

Наконец, поток света разорвал пространство.

Заискрилось, пахнуло озоном. Дыра хороша да мала – лишь крыса проскочит. А мой оборотень размером с медведя.

Пинаю энергетический канал, костерю словами. С таким же успехом могу о прибрежные камни биться: не увеличивается портал, чтоб его кракен всосал! Тут бы электричество пригодилось да его ещё не придумали.

Слышу: два свиста – приготовились!

Тут меня осеняет: сухой воздух, шикарная рыжая шубка. Плюс мой природный магнетизм. Шерстяное электричество!

– Врёшь, не возьмёшь! –  Вслед за ладонями побежали по бокам рыжие искорки. Портал всколыхнулся и с коготок подрос. Я говорил, что гениален?

Слышу: три свистка! Лишь сотня ударов сердца до появления Тени. Зачесался так, что блохи решили: конец света. Я теперь шаровая молния: рыжая, опасная и ужасно симпатичная!

Портал гудит. Теперь в дыру голова волка пролезет.

Снова свист! Один! Опасность!

Снаружи птичий рёв. Громко, будто море подступило. Башню колыхнуло от удара.

На лестнице топот волчьих лап.

Тут в проёме окна появилась одна из этих тварей, птица с человеческой башкой. Корона на бок, косы змеями вьются.

– Пошла вон, клуша! Вот тебе груша!  – Швырнул, что под лапу попало. – На, получай! Возвращайся в свой рай!

Пернатая зашипела, куда там змеюке! Бусы разорвались, по полу жемчуг запрыгал. Не лезь, ворона, на тебе лимона! Закричала, ошарашила, начинка для подушки, чтоб её крамонары всосали!

Одной лапой фрукты швыряю, другой бок тру. Выкрикиваю заклинание, руганью приправляю. Упорно лезет в окно пернатая тварь, фрукты на лету перещелкивает. Как крыло высвободит – снесёт портал к птичьей бабушке.

Тут дверь вдребезги. Врывается Тень. На спине тряпкой человек, сверху – Жар-головешка-птица. Следом влетела ещё пара жгучих тварей, бестолково захлопали крыльями в тесной каморке; от всполохов задымила сухая трава на полу.  Волшебный огонь занялся быстро. То, что надо!

– Тень! –  кричу. – Огненную дуру! Хватай! Кидай!

Волк в прыжке схватил Жар-птицу за хвост и швырнул. Прямо в окно, в морду шипящей твари в короне. Тоже неплохо: крики, ругань, лай.

– Кидай! В портал!

Щелчок зубами и полетела вторая птичка огненным колесом. Прямо в яблочко!

В тот же миг портал вспыхнул. Я даже не вякнул, когда подхватил меня серый вихрь, в огненное колесо бросил.

Эх, не успел той крылатой твари перья из хвоста выщипать!

Баян 

Налетел огромный волк между птиц серой молнией. Зубастая пасть за рубаху схватила, кверху подкинула. Как оказался на звериной спине, в руке вдруг яблоко: то самое, молодильное. Тёплое, солнечное. Сунул надёжно за пазуху, прижал крепко-накрепко.

Одним духом мой конь от когтей увернулся, промеж крыльев прошмыгнул, к башне устремился. Наказ Тени помню: за густую шерсть схватился, глаза прикрыл.

Слышу: Ёршик кричит. Девы-птицы клокочут. Зверь жеребцом необъёзженным скачет – мышцы подо мной каменными жерновами перекатываются.

Прыгал, скакал, потом ухнул в никуда: сердце закрутило веретеном в умелых руках. Заболтало, как при буре великой. Вдохнуть – воздуха нет, вместо крика – обухом по голове. Помирать в пучине не так страшно было.

Но вдруг всё кончилось. Тяжесть сгинула. Сердце нехотя на место возвратилось.

– Слезай, Баян. Приехали.

Я с волчьей спины скатился, рухнул носом в траву. Вдохнул–выдохнул.  Глаза тру: травинка, стрекоза, цветок василёк. Чуть голову поднял: роща поблизости, а в роще – кукушка.

Рядом фырканье:

– Повезло вороне дрянной! Спаслась не ощипанной!

Неужели удалось уйти? А я не верил! Вот мы, вот так дружина: велик-гость, плод Цитрон и немотствующий Смертный! Получилось!

Вдыхаю воздух, руками землю трогаю. Настоящая, живая. Щекой прижимаюсь:

– Ну, здравствуй, родимая.

Слышу:

– Ёршик! Портал не закрыт!

– ****! Зависло коромысло!

Оборачиваюсь: кулаки сами сжимаются.

Висит блестящий круг над поляной. В ней – голова Гамаюн-птицы. Щёки в алом размазаны, корона расколота. Заклекотала, вылезла. Стрелой ко мне – ногой к земле придавила. От птичьих когтей на груди кровь хлынула.

– Вор-р! Вор-р! – Лицо девы-птицы злобой свело, в очах острые клинки пляшут. – Отдай!

Сбоку спокойный голос:

– Брось смертного. Брось, я сказал.

Зашипела Гамаюн-птица:

– Ш-ш-ш! Всех убью!

Тень на задние лапы поднялся. И вот уже не волк, а зверь-оборотень: клыки и лютый глаз. Когти с мою руку!

я оказывается на оборотне скакал!

А он говорит Гамаюн-птице, спокойно так, будто у костра:

– Оставь смертного, моё яблоко. С меня и спрос.

Понял я – конец: Гамаюн-птица корабли шутя топит, что ей земная нечисть! На меня один удар крыла, на Тень – два, Ёршику плевка хватит.

Оборотень мягко ступил ближе, улыбнулся. От тех клыков по спине озноб пробил. Дикой кошкой шипит Гамаюн-птица, крыльями мир застелила.

Тут Тень споткнулся, схватился за горло. Рухнул, прогнулся в спине, затем сжался в комок.  Взвыл не как зверь, а как мать по пропавшему сыну. Послышался хруст костей. Запахло гарью.

Да что же с ним?

– Кощей! – Ругнулся Ёршик и исчез.

Эх, снова помирать! Взглянул на родимую сторонушку, вдохнул воздуха славного – и будет. Может там, за гранью, куда веселее, чем в приторном светлом саду.

Дотянулся до гуслей. Отозвались струны, будто ждали. Всё равно пропадать: долю горькую песней встречу.

Песня сама собой сложилась, вылетела, как птица из клетки:

Как за славным да синем морем,

На Ирии-острове стоит светел сад.

Ай, как стоит светел сад.

Чую, хватка ослабла, дышать вольготнее. Гамаюн-птица шипеть бросила, наклонила голову. Я струны поглаживаю:

То вам не чудо, не диковинка,

Я видал чуда чуднее того:

Живёт в саду девица-душа красная

Душа красная, а перья в золоте.

Ай, как у Гамаюн-птицы перья золотые все.

Разлилась музыка бурной рекой, наполнила поляну морем-океаном.

…Ай, как Гамаюн-птица хороша, что ни в сказке ни сказать, ни пером не описать. Перья подобны Ярилу, глаза – самоцветным камням, голос –  хрустальному ручью.

Ай, краше всего – сердце девичье, добротой и ласкою известное.

Ай, как птицы незлыденьные, звери лесные, гады земные Гамаюн-птице подчиняются, её красотой и мудростью восхищаются…

Гамаюн брови нахмуренные расправила, искры из глаз убрала.

– Ладно! Славно! – Перья пригладила, плечами повела. – Всем спой!

Обещание дал твёрдое: славить красоту Гамаюн-птицы по земле-матушке.

Свободой клялся и гуслями.

Кивнула дева:

– Следить стану! – и снялась в небо. Напоследок крылом по скуле шоркнула.

Тихо стало. Лишь ветер запутался в рощице, хрипит кто-то, да ворчливый голос проклинает окаянных кощеев.

Поодаль дымится Тень. Снова он человек: без клыков, без когтей. Ёршик льёт на ошейник из плошки, да и сам насквозь мокрый. Вокруг земля порушена, кусты выворочены.

Достаю яблоко. Вот оно, молодильное. Бери, друг, хоть и ты не человек вовсе, а зверь обращенный.

Тень глаз приоткрыл. Слабой рукой яблока коснулся.

– Сберёг?

Сберёг. Гамаюн-птица дозволила оставить молодильное за песню и клятву.

– Чем… – Тень закашлялся. Повернулся вбок, сплюнул в траву сгусток крови. – Чем поклялся?

Этот секрет сберегу до смертного часа, как обещал райской деве.

Валюсь на спину. В синем небе что ни облачко, то либо птица белокрылая, либо ладья белопарусная. Торопятся в дальние дали. Между ними улетает Гамаюн; с земли не больше воробышка.

Тут неожиданно засмеялся Ёршик, захрюкал чисто поросёнок. Затем на товарища повалился, в волчьей шкуре запутался. Хохочет, лапками машет, сладу нет. Ухмыльнулся и Тень, растянул в улыбке обкусанные губы. Видно отпустило то, что его мучило.

Ну, и я руки размахнул, мир обнял. Смеюсь в полный голос. Трава мягкая-колючая. Ветер свежий-погожий. Комар кусачий-приставучий. В рощице вновь закуковала кукушка.

Эх, хорошо! Дышится-то как – вольной волюшкой!

Ратибор

Нежданно-негаданно объявился в деревне безвестно сгинувший Баян.

Мать его сразу признала по родинке и по шраму на левой руке.

Десять с лишком лет прошло, как не вернулась с похода ладья его отца. Чаяна мальцом помню, от горшка три вершка. Теперь он уже не отрок немотствующий, а парень на загляденье – статный, кудрявый, звонкоголосый.

Стали расспрашивать родственники и знакомые, из каких краёв явился, где запропастился на столько лет. На все вопросы улыбается да в незлыденьа перстом указывает. Говорит:

– На пользу обеды райскими плодами и кисельными берегами. И та яблочная долька.

Порешили люди, что он малость умом тронулся, отстали с расспросами.

В харчевне говорили, что Баян в праздники по деревням хаживает, на гуслях играет, сказки да былины сказывает.

И про Ирий-сад, про яблоки молодильные и про птицедев прекрасных, кои зовутся Алконост, Сирин, Гамаюн и Стратим-птица, та, что моря колеблет и крылом машет.

Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.

Только про то, чем в саду занимался и как возвратился, – ничего не сказал и не спел, сколько его ни упрашивали.

Мне же некогда глупости слушать. У меня харчевня, хозяйство, три дочери на выданьи. От Баяна по деревне сплошь неприятности: многие девицы по бездельнику вздыхают. Кое-кто из вдовушек мечтают нарожать от него детишек кудрявых да синеглазых.

Дочери мои туда же, все глаза проглядели. Пуще других старшая, Жданка:

– Батюшка, позволь Баяну в нашей харчевне на гуслях играть, гостей привечать.

– Цыц! Ноги бездельника не будет в «Печеном зайце»! Будто не знаю, зачем просишь, распутница!

– Батюшка, глянь, гость! Такой, как ты наказывал!

Точно, на пороге воин. Богатырь. Нагнулся, чтоб в дверь пройти. Солнце подсветило медную копну волос. Как есть под дедово описание подходит.

Воин, видать, знатного чину: волчий плащ, крепкий шаг, гордый взгляд. Зыркнул на компанию торговых людей, направился в дальний угол. Сел – стол собой занял, и лавку.

Я повязал свежий фартук для особых гостей. Тороплюсь, накладываю самолучшего мяса. Глянь, а Баян, гусельник охальный, вслед за воином в дверь проскочил – эх, мало его гоняю и присаживается. Гусли на лавку кладёт, будто имеет на то право.

Подношу угощение, стол протираю и говорю:

– Если желаете, прогоню вон, – киваю на бездельника. – Не дело мешать важному человеку.

А воин улыбается наглецу, будто знакомцу.

Вблизи воин бледный, щеки в лихорадочном румянце. Глаз быстрый, ясный, но за медовой патокой – боль. Не иначе, серьёзная хворь гложет. И точно: по длинной косе струится белая прядь.

Такой молодой, а седой!

А на шее – защитник Ратибор! – рана жжённая. Из-под кожаной повязки сукровица сочится. Что за оружие наносит такие увечья? Кликну дочерей принесть целебное снадобье ведуньи Журавы. За тем рецептом из далёких сёл приезжают, в ноги кидаются. Мы делимся, не жалко.

– Не надо, то пустое. Благодарю. – Воин, не торопясь, берёт ложку, подвигает миску. – Далее Баяну: – Полгода у Кощея неволи осталось. Весной заново жизнь начнётся.

Голос наваристый,будто славная похлёбка; крепкий, как отменная брага. Таким голосом только дружиной командовать.

– Как дела у жителя лучшего мира? – Вот надоедливый Баян!  Не даёт гостю продыху.

– Ёршик к лесавкам подался. Говорит: порядка нет у маленького народа. Знамо, что привлекло: на цветах живут и красивы как бабочки.

Охальник заходится в смехе:

– Появятся на Руси беспутный народец – мохнатый, крылатый. Станет из травы глядеть, путников за пятки хватать.

Воин с бездельником за беседойтри кувшина вина уговорили. Свечи им два раза менял. Уехали одни торговые люди, другие сели ужинать. Наблюдаю: Баян – дурень, да не совсем. Со знатным воином на равных. Видать, в странствиях своих гусельник знался не только со всяким сбродом, ему под стать, но и с приличным людом.

Тут Баян гусли на колени пристроил, пробежал перебором. Зазвенели струны переливчато. В харчевне будто бы свечей прибавилось, стены раздвинулись.

Торговые люди разговор прервали. Старший купец с ложкой у рта замер.

Полилась песня, запел Баян.

В харчевне вдруг подул ветер, окатило брызгами море. В одночасье среди лавок вытянулись деревья чудесные, на ветвях плоды невиданные; и благоухание разнеслось чудное.

Живёт в саду девица-душа красная

Душа красная, а перья в золоте.

Ай да, перья золотые все.

Прекрасна Гамаюн-птица: лик у нее женский, тело же птичье, а голос сладкий, как сама любовь.

Пролетела стрелой огненной, очертила в небе знак-оберег и пропала.

Как песня смолкла, будто воздух закончился. Нет ни волшебного сада, ни золотой девы-птицы. Свечерело, в окошке темно, тени по стенам пляшут. Торговые гости к мискам обернулись, молча стучат ложками.

Я же полкувшина мимо чарки пролил. Экий неловкий!

Стол протер, смотрю: Баян сидит в одиночестве, гусли обнял. Куда воин делся? Не бывало такого, чтоб мимо меня человек прошёл незамеченным. Видать, я задумался крепко.

– Баян! – Подхожу к столу. Возле пустой миски монетка блестит серебром. – Гость где?

– Тень? Думаю, уже так далеко, что коню три дня и три ночи скакать.

Вот враль! Бездельник и враль! Но вместо этого говорю:

– Так и быть, гусельник, – Чего я расчувствовался? Неужто от песни? – позволяю в харчевню приходить, гостей песнями ублажать.

Гляжу на его посветлевшее лицо, на благодарную улыбку, говорю как можно суровее:

– Бдить буду! Поленом отхожу, если взгляд бросишь на Жданку!

Тенелюб

И жили отец мой, Баян, с матерью моей, Жданой, в любви и согласии.

Десять детей родили; отец сорок внуков дождался и пятнадцать правнуков. Матушка в почтенном возрасте почила, а отец всё жил и жил, здоровьем справен и умом ясен.

С гуслями не расставался до глубоких седин. С отца и повелись в нашей стороне сказители, былинщики и песнопевцы под гусельные звоны. Всякий краснослов приходил на выучку, потому что отец был лучшим из лучших.

А за два года до успокоения своего он сказал:

– Время пришло долг вернуть Гамаюн-птице.

Нанял он целую артель каменотесов. Принялись они на Трёхгорбом острове камень преогромный обтесывать, пока не появилась взору птица диковинная с головой девичьей.

У подножья и схоронили отца по его последней воле.

Но много лет прошло с тех пор, я уж сам прадед. От могилы отца и следа не осталось.

Я же и детям своим, и внукам передал строгий наказ: в харчевне «Печёный заяц» уважительно воинов привечать. Особенно богатырского сложения, с медным волосом и медовым глазом. Лечебное снадобье ведуньи Журавы держать наготове.

По семейному преданию, похожий воин спас отца моего, Баяна, от смерти лютой, вытащил с места заколдованного да помог судьбу свою обрести, матушку мою, Ждану.

А кто не верит, приезжайте посмотреть на птицу каменную, сотворенную по воле сказителя Баяна.

Народ зовёт её Крылат-камень.