Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта

Доводилось отведать поэту и напитки куда более крепкие – и немецкий шнапс, и украинскую горилку, и фамильную «ганнибаловскую» настойку.

Двоюродный дедушка Пётр Абрамович Ганнибал, что жил в Петровском, по соседству с внуком-поэтом, славился на всю округу своим искусством в приготовлении крепких настоек по собственной рецептуре. Старый арап экспериментировал на сем благодатном поприще с поистине африканской страстью. Помогал ему в столь благородном деле, как перегонка водок и настоек и возведение их в должный градус, молодой слуга-крепостной. Как-то раз, решив воплотить в жизнь усовершенствования барина, он ненароком сжёг дистилляционный аппарат. Слуга в буквальном смысле поплатился за чужой опыт собственной спиной. Да и когда барин Ганнибал изволил серчать, а причиной тому частенько была недолжная крепость водки, то людей его «выносили на простынях». Такова во времена оные была строжайшая экспертиза качества напитков.

Во время михайловской ссылки Пушкин посетил своего темнокожего деда и оставил запись о той незабываемой встрече. Пётр Абрамович «попросил водки. Подали водку. Налив рюмку себе, велел он и мне поднести; я не поморщился – и тем, кажется, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз 5 или 6 до обеда».

Растроганный дедушка-арап доверил внуку Александру, знавшему толк в настойках, многие из семейных бумаг, касавшиеся удивительной судьбы прадеда Абрама Ганнибала, крестника и питомца самого Петра Великого, а также и фамильные реликвии. То были щедрые подарки за умение внука-поэта оценить дедовские труды.

Словом «водка» со второй половины XVIII века называли бесцветную водку – хлебное вино. Автор вышедшей в 1837 году книги «Прогулки с детьми по России» называет водку «горячим вином» – такое понятие было ещё в ходу, да и казалось более пристойным для юношества. Сама же водка нередко отождествлялась с настойкой. Так, в «Домашнем лечебнике» за 1825 год есть раздел «Водки, или настойки водочные». Ещё ранее известны были «водки перегнанные» (или «двоенные»), «водки настоянные», «водки сладкие».

Ароматизированные водки назывались исключительно русскими. И учитель-француз Петруши Гринёва месье Бопре «скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать её винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка». Бывший французский парикмахер, в России ставший гувернёром юного чада, любил забегать к кухарке, умоляя её: «Мадам, же ву при, водкю». Настойкой же, по совету доброго Савельича, следовало и лечиться от всякого рода излишеств: «Вот видишь ли, Пётр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с мёдом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»

И сильные мира сего не избежали той простой человеческой слабости. Сподвижница Екатерины Великой княгиня Екатерина Дашкова поведала как-то о необычном письме к её высокой покровительнице. «И пусть Всемогущий спасет тебя от несчастия любви к крепким напиткам, – писал, среди множества похвал русской самодержице, персидский шах, – ибо я, пишущий тебе, не уберёгся от этой страсти и имею теперь изумрудные глаза, рубиновый нос…»

Послание шаха, написанное с истинно восточной витиеватостью, не случайно: поговаривали, будто императрица Екатерина славилась пристрастием к горячительным напиткам.

Народная молва нарекла и самого Александра Сергеевича ярым поклонником русской водки. Как же без неё, родимой, можно написать «Каменного гостя» или «Графа Нулина»? На трезвую голову такое ведь не придумать.

Эй, водки! Граф, прошу отведать:
Прислали нам издалека.
Вы с нами будете обедать?..

Так вернувшийся с охоты муж Натальи Павловны потчует своего любвеобильного гостя…

Пушкин посмеивается.

«Мой ангел… Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? – вопрошает поэт свою Наташу из Болдина – Вот как описывают мои занятия: как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнёт писать! Это слава».

Ах, как бы повеселился Александр Сергеевич, доведись ему увидеть (а ещё лучше испить) в родном нижегородском сельце водку с затейливым названием «Арина Родионовна рекомендует»!

Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.

Ну, наверное, не меньше бы подивился поэт, узнав, что в далёкой африканской стране Кении «братья негры» выпустили водку под названием «Пушкин». Да что там в Кении – в России к двухсотлетнему юбилею Пушкина появилась одноимённая водка, да ещё в фигурной бутылке, «представляющей» самого поэта с чёрным пластиковым цилиндром вместо пробки!

А ранее, в 1899-м, когда вся Россия праздновала столетие со дня рождения Александра Сергеевича, купец Шустов лихо торговал «пушкинским ликёром» с портретом поэта на этикетке и стихотворными строчками: «Я люблю весёлый пир».

Вот оно, истинно народное толкование пушкинского гения!

«Честь имею тебе заметить, что твой извозчик спрашивал не рейнвейну, а ренского (т. е. всякое белое кисленькое виноградное вино называется ренским), – наставляет Александр Сергеевич любимую Наташу – Впрочем, твое замечание о просвещении русского народа очень справедливо и делает тебе честь, а мне удовольствие». И тут же шутливо добавляет по-французски: «Скажи мне, что ты пьёшь, и я скажу тебе, кто ты».

От ананасов до печёной картошки

«Вечер у Нащокина, да какой вечер! шампанское, лафит, зажжённый пунш с ананасами – и всё за твоё здоровье, красота моя», – не скрывает восторга Пушкин в письме супруге.

Красавице Натали адресованы и другие любопытные строчки. Весной 1834-го она с детьми уехала в своё калужское имение Полотняный Завод, Пушкин же – в Петербурге. Чуть ли не через день летят ей от мужа подробные письма-отчёты:

«…Явился я к Дюме, где появление моё произвело общее веселие: холостой, холостой Пушкин! Стали подчивать меня шампанским и пуншем, и спрашивать, не поеду ли я к Софье Астафьевне? Всё это меня смутило, так что я к Дюме являться уж более не намерен и обедаю дома, заказав Степану ботвинью и beaf-steaks».

Так что порой известный в Петербурге гурман Александр Сергеевич мог довольствоваться и весьма скромным домашним обедом. Бифштексом в те времена называлось «английское кушанье, состоящее из большого куска свежей и жирной говядины или телятины со вкусным соусом или поливкою».

Петербургская кухня начала и середины XIX века словно впитала в себя разнообразие других, национальных: французской, немецкой, итальянской, голландской… Московская кухня (да и само московское хлебосольство!) разительно отличалась от петербургской. Патриархальная столица славилась пирогами с грибами, капустой, угрями; кулебяками; расстегаями; стерлядями и чёрной икрой.

Москва Онегина встречает
Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает,
Стерляжьей потчует ухой.

Особо превосходной считалась кухня московского Английского клуба, завсегдатаем коего числился и Пушкин. Клубным поварам строго предписывалось: «Провизия для приготовления столов должна быть покупаема всегда и вся вообще лучшая, а говядина, ветчина, солонина и телятина для жареного отлично хорошая; рыба же непременно живая…» Помещики из провинции присылали сюда на выучку доморощенных поваров, дабы те постигали тонкости столичного кулинарного искусства.

Дома же Пушкин любил еду простую и здоровую: зелёный суп из щавеля или молодой крапивы с крутыми яйцами, рубленые котлеты со шпинатом, ботвинью – холодную похлёбку из кваса со свекольной ботвой, шпинатом, крапивой, слегка отваренными заранее, зелёным луком и осетриной. Подавались на стол любимые поэтом печёный картофель и мочёные яблоки. Как замечал шутя князь Вяземский: «Мочёным яблокам также доставалось от него (Пушкина) нередко».

И наконец, краса русского стола – блины! Особо жаловал поэт крупитчатые розовые со свёклой, да и гречневые не обходил своим благосклонным вниманием.

Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на Масленице жирной
Водились русские блины…

«– А блинков? – сказала хозяйка.

В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленном масле, отправил в рот, а губы и руки вытер салфеткой…»

Блины пеклись иногда с луком и яйцами. Любимы были блины с припёком, когда испечённый блин, не снимая со сковороды, намазывали творогом с яйцами и слегка припекали.

Славная цыганка Таня вспоминала, как однажды Пушкин заехал к ней на Масленицу: «Дядя побежал, всё в минуту спроворил, принёс блинов, бутылку. Сбежались подруги, – и стал нас Пушкин потчевать: на лежанке сидит, на коленях тарелка с блинами, – смешной такой, ест да похваливает: “Нигде, говорит, таких вкусных блинов не едал!”, шампанское разливает по стаканам…»

Будучи в деревне, Пушкин еде придавал и вовсе малое значение. Особенно когда приходило божественное вдохновение.

«Просыпаюсь в 7 часов, пью кофей и лежу до 3 часов… Недавно расписался и уже написал пропасть, – пишет он супруге из Болдина, – в 3 часа сажусь верхом, в 5 ванну и потом обедаю картофелем да гречневой кашей. До 9 часов – читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо».

Как удачно имя героини поэмы, что явилась на свет чудотворной Болдинской осенью, рифмуется с любимой… кашей!

Всем домом правила одна Параша,
Поручено ей было счёты весть,
При ней варилась гречневая каша…

А это письмо жене уже из Михайловского: «Ем я печёный картофель, как маймист (петербургское прозвище финнов – Л.Ч.), и яйца всмятку, как Людовик VIII. Вот мой обед».

Красавице Анне Керн помнилось, как счастлива была Надежда Осиповна, исполненная материнской гордости, встречая Александра в своём доме: «Она заманивала его к обеду печёным картофелем, до которого Пушкин был большой охотник».

Не случайно, описывая пристрастия Чарского, героя «Египетских ночей», Пушкин не преминул упомянуть любимый им картофель: «Он прикидывался то страстным охотником до лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом; хотя никак не мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и втайне предпочитал печёный картофель всевозможным изобретениям французской кухни».

«Весельем круглый стол накрыт»

Известный гастроном, приятель Пушкина, да и сам поэт – Владимир Филимонов – не без остроумия замечал: «Наука, поучающая человека обедать, в уровень с его достоинством и достоинством его века, стоит по крайней мере тех наук, которые мешают ему обедать». Ему принадлежат и следующие «возвышенные» строки: