Пушкин путешествует. От Москвы до Эрзерума

«По надобностям службы»

К счастию, нашел я в кармане подорожную, доказывавшую, что я мирный путешественник, а не Ринальдо-Ринальдини.

Нет пути без подорожной: без заветного листа смотритель попросту не выдаст лошадей! Должность и фамилия путешественника, его маршрут, по казенной или по своей надобности он едет, каких лошадей следует ему дать, «почтовых» или «курьерских», их число – всё это прописывалось в подорожной. Без нее нельзя было выехать за городскую заставу: только после проверки подорожной у ворот поднимался полосатый шлагбаум.

В дорожном паспорте «на проезд от Петербурга до Тифлиса и обратно», выданном Пушкину в марте 1829 года, предписывалось: «Станционным смотрителям давать означенное в подорожной число почтовых лошадей без задержания, и к проезду оказывать всякое содействие». Скрепляла документ подпись Санкт-Петербургского почт-директора Константина Булгакова.

Надо полагать, в российских городках и весях станционные смотрители с должным трепетом брали в руки столь важную государственную бумагу.

Иное дело на Кавказе. Поэт приводит забавную историю, приключившуюся с ним в арзрумском походе: «Он (проводник Артемий. – Л. Ч.) явился вместе с офицером, который потребовал от меня письменного предписания. Судя по азиатским чертам его лица, не почел я за нужное рыться в моих бумагах и вынул из кармана первый попавшийся мне листок. Офицер, важно его рассмотрев, тотчас велел привести его благородию лошадей по предписанию и возвратил мне мою бумагу: это было послание к калмычке, намаранное мною на одной из кавказских станций».

Именно ту самую подорожную, «на проезд от Петербурга до Тифлиса», и не удосужился Пушкин предъявить доблестному стражу!

А.С. Пушкин. 1831 г. Неизвестный художник

Не единожды приходилось поэту хлопотать о дорожном паспорте. «Вот тебе отчет с самого Натальина дня, – летит письмо к жене. – Утром поехал я к Булгакову извиняться и благодарить, а между тем и выпросить лист для смотрителей, которые очень мало меня уважают, несмотря на то, что я пишу прекрасные стишки».

Самая известная подорожная поэта датируется маем 1820‐го: «По указу Его Величества Государя Императора Александра Павловича Самодержца Всероссийского… Податель сего, Ведомства Государственной коллегии иностранных дел Коллежский Секретарь Александр Пушкин отправлен по надобностям службы к главному попечителю колонистов Южного края России, генерал-лейтенанту Инзову…»

Обладатель дорожного паспорта предъявлял его станционным смотрителям в Великих Луках и Витебске, Чернигове и Екатеринославе, Таганроге и Новочеркасске, Ставрополе и Горячих водах (Пятигорске), Кисловодске и Екатеринодаре, Тамани и Симферополе, Одессе и Тирасполе… И наконец-таки – в Кишиневе!

Такой долгий кружной путь объяснялся счастливыми для Пушкина случайностями. И той, что в Екатеринославе его, больного, лежащего в бедной хате в бреду и горячке, нашел генерал Раевский, ехавший с сыном Николаем и двумя дочерьми на кавказские воды. И той, что добрейший генерал Инзов дал ему разрешение, – ведь Пушкин находился в его подчинении, – вместе с семейством Раевских ехать на Кавказ и далее в Крым.

Пройдет много лет, и в двадцатом столетии подорожная свершит свое ирреальное путешествие, «отправившись» в Париж вместо самого владельца. Будто своевольно исполнит мечту Пушкина: окажется на берегу Сены у стен Нотр-Дама, в самом центре французской столицы! Там, в лавке букиниста, «беглянку» и обнаружит Сергей Лифарь. Уже его волей подорожная будет отослана в родной Петербург, туда, где некогда в недрах дворцовой канцелярии она и явилась на свет. Ей суждено будет стать бесценным экспонатом пушкинского музея и свидетельством давних странствий поэта.

Не только у книг есть своя судьба, – любимое латинское изречение Пушкина! – но и у отживших свой век старых-престарых подорожных.

«По Мясницкой разъезжать…»

«Чтоб уха была по сердцу»

…В избе холодной

Высокопарный, но голодный

Для виду прейскурант висит

И тщетный дразнит аппетит…

Вдоволь покатался Александр Сергеевич по России-матушке. Испытал на себе всю «прелесть» заезжих трактиров:

Пушкин на литературном обеде в книжной лавке А.Ф. Смирдина. 1832 г. Художник А. Брюллов

Но случались в пути и счастливые кулинарные открытия. Воспел поэт славные котлеты, что подавала в Торжке в своем трактире толстая и любезная хозяйка Дарья Пожарская.

Готовились котлеты из нежнейшего филе пулярки. К гарниру полагались зеленые овощи, и все блюдо перед подачей поливалось особым соусом: растопленное и доведенное до орехового цвета масло обильно сбрызгивали лимоном. По свидетельству современника, котлеты мадам Пожарской «понравились Государю Николаю Павловичу и вошли в моду. Мало-помалу слава пожарских котлет дошла до того, что сама Дарья уже нанимала с кухни графа Нессельроде поваров готовить их. Ловкая девка, толстая, рослая и себе на уме стала вхожа ко Двору…». Варила она к тому же и «славный квас».

О знаменитых котлетах Пушкин упоминает в письме к Соболевскому, где дружески наставляет приятеля, как легче и веселее преодолеть путь от Москвы до Новгорода:

«Во-первых, запасись вином, ибо порядочного нигде не найдешь. Потом

на голос: «Жил да был петух индейской»

Много позже уже гурман Соболевский развивает «рыбную тему». «Привези-ко сушеных стерлядей, – просит он странствующего по волжским берегам друга, – это очень хорошо; да и балыков не мешало б. Все это завязать в рогожу и подвязать под коляску; нет никакой помехи…»

«Яжельбицы – первая станция после Валдая, – продолжает напутствие Пушкин. – В Валдае спроси, есть ли свежие сельди? если же нет

Гостиница Пожарского в Торжке. 1970‐е гг. Фотография

На каждой станции советую из коляски выбрасывать пустую бутылку; таким образом ты будешь иметь от скуки какое-нибудь занятие».

Советы путешественнику от Пушкина не устарели и по сей день. Но главное в них – поэтический рецепт. К слову, «Шабли», без чего настоящую уху из форели не сварить, одно из лучших белых французских вин, – прозрачное, крепкое и быстро пьянящее.

В дальних странствиях Пушкин довольствовался пищей, экзотической для европейца. Незабываемы гастрономические впечатления, «вынесенные» из арзрумского похода:

«Я музу резвую привел». 1928–1933 гг. Художник Н. Кузьмин. Иллюстрация к «Евгению Онегину»

«В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она (калмычка) предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад».

«За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских».

«На половине дороги, в армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чурек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золою, о котором так тужили турецкие пленники в Дариальском ущелии. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен».

Правда, позднее Пушкин иначе отзовется об армянской кухне: отведав баранины с луком, приготовленной старухой армянкой, он назовет жаркое «верхом поваренного искусства»!

А в Уральске войсковой атаман и казаки славно принимали именитого гостя: дали в честь поэта два обеда, пили за его здоровье. На берегу бывшего Яика казаки угощали гостя свежей икрой из пойманных при нем же осетров, – чем и заслужили похвалу поэта.

Расхожую истину, что желудок якобы добра не помнит, Александр Сергеевич отвергал. Более того, уверял: «Желудок просвещенного человека имеет лучшие качества доброго сердца: чувствительность и благодарность».

«Воображаю… чугунные дороги»

Со временем (по расчисленью

Философических таблиц,

Лет чрез пятьсот) дороги верно

У нас изменятся безмерно:

Шоссе Россию здесь и тут,

Соединив, пересекут.

Чудо-паровоз

Великий путешественник Пушкин исколесил тысячи верст по необъятной Российcкой империи, натерпевшись от «милостей» смотрителей, трактирщиков и сполна познав «прелести» родного бездорожья. И средь всех мытарств мечтая о необычной дороге. Чугунной!

Так уж совпало, что первая в России железная дорога, связавшая Петербург с Царским Селом, загородной царской резиденцией, и Павловском, была открыта в год смерти поэта – в 1837‐м.

Но двумя годами ранее, в июне 1835‐го, Николай I написал августейшую резолюцию на докладной записке профессора Франца Августа фон Герстнера «О выгодах от построения железной дороги»: «Читал с большим вниманием и убежден, как и прежде был, в пользе сего дела, но не убежден в том, что Герстнер нашел довольно капиталов, чтобы начать столь огромное предприятие. На сей предмет желаю от него объяснений письменных; потом, если нужно, призову к себе. Дорогу в Царское Село дозволяю, буде представит мне планы».

В январе 1836‐го фон Герстнер обращается к председателю Государственного совета и Комитета министров Н.Н. Новосильцову: «Если же дорогу нельзя будет открыть в октябре 1836 года для пользования будущей зимою, то и решение вопроса о пользе железной дороги в России замедлится целым годом».

Ах, как торопил профессор Венского университета, приехавший в Россию с единственной целью – построить в северной стране первую железную дорогу, желанное событие!

Свершилось! Движение для ознакомления петербургской публики по новому пути открылось в сентябре того же 1836‐го. А 30 октября паровоз «Проворный» уже провел первый состав из Петербурга в Царское Село! Результаты испытаний внушали оптимизм, и Франц Герстнер торжествовал: «Все были довольны, кроме тех, которые предсказывали, что дорогу занесет снегом».

Но пройдет еще год, когда слегка оробевшие первые пассажиры займут свои места в вагонах поезда…

«Не можем изобразить, как величественно сей грозный исполин, пыша пламенем, дымом и кипячими брызгами, двинулся вперед…» – восторженно писали в те дни столичные газеты. С тех первых двадцати семи километров рельсового пути и начался отсчет будущих тысячекилометровых чугунных и стальных магистралей. Век железных дорог только начинался…

«Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы… то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство», – с горечью писал двадцатисемилетний поэт-изгнанник из далекой своей Псковской губернии.

Так и не довелось Александру Сергеевичу побывать в Туманном Альбионе, увидеть чудо-паровоз, хоть раз проехаться по «чугунке». А вот вдова поэта и его дети уже вовсю пользовались благами цивилизации: их путешествия из Петербурга в Москву по железной дороге были скорыми и неутомительными. Первый поезд, пущенный по новой Петербурго-Московской железной дороге (Николаевской ее стали называть позже), преодолел расстояние между двумя столицами всего за 21 час 45 минут!

Поезд Царскосельской железной дороги. 1837 г. Литография

Любопытные записи из дневника Леонтия Дубельта, начальника штаба корпуса жандармов, печально известного тем, что он опечатывал и разбирал пушкинские рукописи после смерти поэта:

«1851 год. 1 ноября. В 11 часов утра отправлен первый поезд в Москву по железной дороге. 5 вагонов, 200 пассажиров.

2 ноября. Слышны были жалобы на Московской железной дороге, что пассажиров заставляют снимать шляпы, и что желающих ехать 1‐го ноября в Москву было до тысячи человек, а приняли в вагоны только двести».

Но негласное открытие дороги состоялось раньше, еще в августе того же года, и самыми первыми пассажирами стали солдаты лейб-гвардии Семеновского и Преображенского полков. Вслед за отважными гвардейцами совершил свое железнодорожное путешествие в Москву император Николай I и остался им чрезвычайно доволен.

Правда, случалось, что локомотивы ломались где-то на полпути к станции, и бедолаги-пассажиры, ставшие заложниками паровой машины, с завистью смотрели из вагонных окон на проносившиеся мимо привычные лихие тройки. Однако подобные казусы не смогли охладить народной любви к «чугунке».

Исторический факт: еще до появления железных дорог Пушкин писал князю Владимиру Одоевскому: «Дорога (железная) из Москвы в Нижний Новгород еще была бы нужнее дороги из Москвы в Петербург – и мое мнение – было бы: с нее и начать…»

Выгода очевидная – Нижний Новгород, промышленный центр России, стал бы ближе к Москве, да и добираться поездом до знаменитой Макарьевской ярмарки удобнее. Сократился бы путь до нижегородского сельца Болдино и для Александра Сергеевича. Как весело прокатиться по «чугунке», а не в дорожной кибитке, останавливаясь на почтовых станциях и меняя усталых лошадей!

Павел Петрович Мельников, первый российский министр-путеец

А поводом для письма к князю послужили увидевшая в 1835‐м свет брошюра Н.И. Тарасенко-Отрешкова «Об устройстве железных дорог в России», в коей автор доказывал ненужность и убыточность железной дороги между Петербургом и Москвой, и статья М.С. Волкова, с сомнением отнесшегося к подобным «научным изысканиям»: «Статья Волкова писана живо, остро. Отрешков отделан очень смешно…»

Пушкин поддержал тогда автора критической статьи: железным дорогам на Руси быть! Более того, он задумывается уже о таком препятствии, как снежные заносы: «Для сего должна быть выдумана новая машина, sine qua non (во что бы то ни стало). О высылке народа, или о найме работников для сметания снега нечего и думать: это нелепость». Так что Пушкин должен войти в истории железнодорожного дела России как автор идеи снегоочистителя!

Григорий Александрович и Варвара Алексеевна Пушкины. Начало 1900‐х гг. Фотография

И не только. Ведь это он первым предложил проложить железнодорожные рельсы от Москвы до Нижнего Новгорода! Так что нынешняя магистраль – воплощенная пушкинская мечта – по праву должна носить имя великого поэта. И, может быть, стоит подумать, чтобы в недалеком будущем появился и скоростной экспресс «Александр Пушкин»?

По удивительному стечению обстоятельств один из тех, чьими трудами создавалась главная железная дорога России, соединившая две ее столицы, ученый-инженер Павел Мельников стал свойственником великого поэта.

Павел Петрович Мельников, почетный член Петербургской Академии наук, кавалер орденов Св. Владимира и Св. Анны первых степеней. Он же – автор теоретического труда «О железных дорогах», изданного при жизни Пушкина. И первый министр путей сообщения.

Племянница министра Варвара Мельникова вышла замуж за младшего сына поэта Григория Пушкина. «Я – счастливейшая из женщин России, – любила повторять она, – мне выпала редкостная судьба быть невесткой Пушкина».

Так причудливо соединились в отечественной истории имена первого русского поэта и первого российского министра-путейца.

Тоннель под Ла-Маншем

«Пушкин есть пророчество и указание», – веровал Федор Достоевский. Справедливость тех слов выверена самим временем. И даже в таком, казалось бы, несвойственном Пушкину техническом аспекте.

Не о будущем ли тоннеле под Ла-Маншем мечталось Пушкину? Предвидение поэта исполнилось лишь на исходе двадцатого века! Инженерной мысли понадобилось вовсе не пятьсот лет, как предсказывал некогда Пушкин. Ровно через сто шестьдесят лет после появления в «Евгении Онегине» этих поэтических строк с английского берега стали прорывать «дерзостные своды»!

Сам проект, несбыточный по тем временам, – соединить французский и английский берега, – впервые был озвучен в 1802 году: по тоннелю, прорытому под проливом, мыслилось пустить запряженных в повозки лошадей. Пушкин о том фантастическом замысле наверняка читал в русских и английских журналах, отсюда и его строки о сводах под водой!

Минет девятнадцатый век, начнет свой бег двадцатый. И лишь в декабре 1987‐го гигантские ковши экскаваторов зачерпнут первые тонны английской земли, – с французского берега к прокладке тоннеля приступят чуть позже. О размахе работ легко судить по кубометрам извлеченного грунта, по объему равного трем пирамидам Хеопса!

Евротоннель между Дувром и Кале, общей протяженностью пятьдесят два с половиной километра, из них тридцать восемь – под водой, был открыт 6 мая 1994 года. В преддверии юбилея Александра Сергеевича…

Хотя вряд ли кто-либо из тысяч путешественников, ежечасно садящихся в скоростной экспресс, чтобы в мгновение ока очутиться в туманном Альбионе или благословенной Франции, помнит о поэтическом пророчестве русского гения…

«Открылись мне берега Крыма»

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным…

На календаре Российской империи – год 1817‐й. Выпускник Царскосельского лицея Фёдор Матюшкин отправляется в кругосветное плавание на шлюпе «Камчатка» под началом адмирала Головнина.

Пушкин провожает друга и дает «наставления, как вести журнал путешествия». Рекомендует другу «настоящую манеру записок, предостерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы».

Необычное лицейское прозвище Матюшкина «Плыть хочется» точно отзовется в его судьбе: побывал он в морских кругосветках, видел берега Англии и Бразилии, бороздил воды Северного Ледовитого океана, участвовал в морской блокаде Дарданелл и Константинополя… Это к нему, счастливцу Федору Матюшкину, обращены пушкинские строки:

И все же однажды Пушкин тоже стоял на корабельной палубе, и паруса шумели над его головой…

Единственное морское путешествие поэта. Но, слава Богу, оно состоялось! И известно в подробностях благодаря письмам Пушкина. «С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь. <…>

Из Керчи приехали мы в Кефу (Кафу, Феодосию. – Л. Ч.) … <…> Отсюда морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе присылаю…» – пишет он брату Левушке.

Весь день 15 августа 1820 года Пушкин вместе с Раевскими плывет из Тамани в Керчь, где посещает Митридатову гробницу. По дороге из Керчи в Феодосию путешественники осматривают развалины древней Пантикапеи на Золотом холме. И только на рассвете 18 августа из Феодосии отплывают в Гурзуф. На борту военного корвета[1], под качку волн и гудящий в парусах ветер, легли строки пушкинской элегии:

Вид Гурзуфа

Элегия увидела свет на страницах журнала «Сын Отечества» без подписи и с пометой: «Черное море. 1820. Сентябрь». Пушкин предполагал дать ей байроновский эпиграф: «Прощай, родная земля».

Спустя пять лет, в Михайловском, Пушкин опишет впечатления давнего плавания, с кинематографической четкостью врезавшиеся в его память:

«Из Азии переехали мы в Европу[2] на корабле. <…> Из Феодосии до самого Юрзуфа ехал я морем. Всю ночь не спал. Луны не было, звезды блистали; передо мною, в тумане, тянулись полуденные горы…. “Вот Чатырдаг”, сказал мне капитан. Я не различил его, да и не любопытствовал. Перед светом я заснул. Между тем корабль остановился в виду Юрзуфа. Проснувшись, увидел я картину пленительную: разноцветные горы сияли; плоские кровли хижин татарских издали казались ульями, прилепленными к горам; тополи, как зеленые колонны, стройно возвышались между ими; справа огромный Аю-Даг… и кругом это синее, чистое небо и светлое море, и блеск и воздух полуденный…»

Через столетие Максимилиан Волошин, певец коктебельских берегов, вспомнит о том морском путешествии:

На гурзуфской даче у Раевских (имении герцога Ришелье) Пушкин провел три счастливейших недели: «В Юрзуфе жил я сиднем, купался в море и объедался виноградом; я тотчас привык к полуденной природе и наслаждался ею со всем равнодушием и беспечностью неаполитанского Lazzaroni (лаццарони, нищий. – итал.). Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря – и заслушивался целые часы».

В первых числах сентября Пушкин и Раевские (старший и младший) верхами отправились из Гурзуфа лесной тропой до Ялты, – тогда еще безвестной деревушки. Поднялись на Аутку, миновали Ореанду, Кореиз, Мисхор и спустились вниз до Алупки. Заночевали в татарском дворе и на следующий день отправились к Симеизу, к морскому побережью. Совершили подъем по Чертовой лестнице через скалы Кикенеиза. В Георгиевском монастыре остановились на ночлег в скромной монастырской гостинице. Утром осмотрели развалины древнего храма Артемиды и памятника дружбы: согласно мифу, Орест и Пилад спорили, кому принести себя в жертву богине-девственнице, и каждый хотел спасти жизнь друга.

«Я объехал полуденный берег, и путешествие Муравьева-Апостола оживило во мне много воспоминаний; но страшный переход его по скалам Кикенеиза не оставил ни малейшего следа в моей памяти. По горной лестнице взобрались мы пешком, держа за хвост татарских лошадей наших. Это забавляло меня чрезвычайно и казалось каким-то таинственным, восточным обрядом. Мы переехали горы, и первый предмет, поразивший меня, была береза, северная береза! сердце мое сжалось. Я начал уже тосковать о милом полудне – хотя все еще находился в Тавриде, все еще видел и тополи, и виноградные лозы. Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы. Я думал стихами. Вот они: