Вера без любви

– Неужто думаешь, оклеветали ее? Пусть так даже, но слова ее про святейших – ересь чистой воды. Ты сам говорил, ужас просто, душа не выдерживает. А вот если бы была умницей, покаялась перед отцами святыми на заседании, глядишь, и сняли бы с нее обвинения в ворожбе.

– Да что ты, Марта. Такие дела назад не воротишь.

Марта бросила стирку и стала стряхивать с рук белесую пену.

– Маленький ты был, не помнишь… Был случай, когда по решению отца Араносо оправдали колдунью. Ну да не колдуньей она оказалась, подружки на нее наговорили. Мол, купец заезжий к ней свататься стал, не взглянул на ее положение. А красивая была девушка! Вот как ты говоришь, лик ангельский. Но не личико ее оправдало, а то, что все обвинения отрицала. Долго процесс длился, помню, всю весну и все лето она в камере провела. Ее почти что приговорили к казни, да тут к отцу Араносо пришла одна из ее подруг. Плакала, на коленях стояла. Призналась в клевете. Стало быть, отпустили девицу. Да только ни красоты уже не осталось у нее, ни нрава веселого. Говорят, умерла к первым холодам. Люди не поверили, что не колдунья она, сторонились. И жених бросил.

Я слушал Марту, но ее слова гудели словно издалека. Значит, и эта девушка безобразной станет. Не останется той красоты, которой я сейчас оправдываю ее. Не останется у меня поводов думать, что она невиновна. Слишком молод я и глуп, чтобы быть секретарем отца Араносо – столько дел для него переписал, столько книг прочитал, а все равно повелся на женскую прелесть.

***

Вторник подарил мне возможность поговорить с братом, но Филипп упорно отказывался обсуждать со мной свои дела. На вопрос, не приезжали ли к нам гости, он насторожился и ощерился, будто дикий зверек.

– Не твоего ума дела! Раз отец Араносо не рассказал о визитерах, значит, и знать тебе нечего! Ступай, у тебя поручения есть!

Я не стал напоминать про его обещание помочь, да и когда уже? Первая половина дня куда лучше подходит для визита в тюрьму, я смогу хоть что-то разобрать из своих же записей в той полутьме, что царит в камере. Надо торопиться.

И все же на брата я злился. Какими бы ни были его дела, он мог рассказать мне. Мы всегда делились друг с другом.

Настроение стало из рук вон плохим. Как назло, погода решила вспомнить, что в конце марта пока порадовать добрых христиан теплом, и солнце светило вовсю на чистом голубом небе. Под яркими лучами преображалась влажная земля, стирая с себя зимнюю серость. Кое-где проклевывались острые зеленые травинки, в воздухе пахло корой – значит, деревья просыпаются.

Сегодня тюремные казематы не казались такими удручающими. Даже островки мха, свидетельствующие о вечной сырости на стенах камер, выглядели нарядными. Длинные коридоры подземелий посветлели, а камера моей заключенной больше не казалась темной. Из полукруглого окошка под потолком лились потоки чистого золота. В них пленница стала выглядеть еще более очаровательно, но в этот раз я был готов к этому и не замечал ни единой прекрасной черты. За пазухой притаился пузырек со святой водой, которую я набрал после воскресной службы, а кресло с широкими подлокотниками, которое внесли в камеру, было сродни мощной крепостной стене – в этот раз ведьме до меня не добраться.

По тому, как расторопно исполнял все необходимое начальник стражи, я понял, что у него состоялся разговор с отцом Араносо, в котором тот напомнил о правилах проведения допроса и уважении к служителю церкви – пусть даже еще нерукоположенным.

Сидевшая во мне угрюмость стала моей броней в беседе с заключенной. Вновь повторив стандартные вопросы, мы перешли к сути дела. В этот раз предстояло прояснить, в чем заключалось ее колдовство, и как она решилась на это.

– Знаете ли вы, в чем обвиняет вас святая церковь?

– В колдовстве, святой отец. Но я отрицаю эти обвинения.

– Расскажите, после каких событий вас обвинили.

– Я отказалась от замужества, святой отец. И мой несостоявшийся жених… Скажем так, попал в неприятности. Но я уверена, что он был в сговоре с дядюшкой, а ведь именно и подал на меня жалобу инквизиции.

– Расскажите все, что знаете об этом, Бьянка.

– Я жила с дядюшкой с прошлого лета. Родом я не отсюда, а из Саламанки. Я оканчивала курс в университете, когда узнала, что мои родители погибли. Возвращаться мне было некуда – дом сгорел, счета завещаны брату. Дядюшка прислал со слугой письмо, что ждет меня в своем доме и готов принять отеческое участие в моей судьбе. Это был единственный выход. Других родных не осталось. Да, у меня есть брат, командированный во Фландрию. Но последние месяцы от него не приходило писем, и я даже не знаю, жив ли он. Дядюшка поначалу был очень любезен со мной. Выписывал мне книги из списка, что рекомендовали нам преподаватели, сопровождал на воскресные службы и на прогулки по городу. К концу лета стал знакомить меня с людьми своего круга, собирать званые обеда и приглашать первых лиц города. Архиепископ Араносо бывал у нас в гостях и другое духовенство. Но ставка была сделана не на них… Дядюшка приглашал знатных холостяков и требовал, чтобы я проводила с ними время за разговорами и игрой на фортепьяно. Все закончилось тем, что Альберто Коско, молодой кабальеро, квартировавшийся неподалеку, с легкой руки дядюшки сделал мне предложение.

Я поморщился. Я знал, про кого рассказывает Бьянка – встречался с этим воякой на городских праздниках и пару раз в доме отца Араносо, куда его отрядили нести службу. Молодой кабальеро был образцом всего, что я ненавидел в людской природе: даже пьянство не главный пункт моих обвинений. Я не раз видел, как он непристойно выражался в адрес добропорядочных торговок и служек, спровоцировал драки на ярмарочных гуляниях и позволял распутное поведение по отношению к девушкам. Прошлым летом он состоял в карауле у резиденции отца Араносо и столовался у нас в доме. Не знаю уж, чем не угодила ему наша старая кухарка, но он позволял себе довольно крепкие словца по поводу ее расторопности и кулинарных способностей. Унижение Марта перенесла довольно стойко, это я весь вечер распалялся у кухонного очага. О ее страданиях свидетельствовали только опухшие на утро глаза. Увидев это, я сорвался после завтрака за город и принес ей букет полевых цветов.

Филипп же рассказывал, что Коско замучил до смерти несколько лошадей. “Но в армии это дело привычное” – добавлял мой брат, словно пытаясь оправдать кабальеро, хотя сам питает глубокую привязанность к животным.

– Мне была глубоко противна мысль о связи с таким человеком, о чем я немедленно сообщила дядюшке, – продолжила Бьянка. – К моему удивлению, он жутко разозлился и сообщил, что “оскверненную девку” больше никто не захочет взять в жены. Что имел в виду дядюшка я узнала только на следующий день – моя служанка рассказала мне, что в светских кругах нашего города ходят нелестные слухи об университетках. Мол, мы не держим девство, а книги изучаем не самые безобидные. И латынь нам не для чтения Святого писания, а для темного служения.

Это был конец осени. С того момента дядюшка отменил мое содержание, и мне пришлось продать кое-что из родительских подарков. Я крепко задумалась над своим будущим, несколько раз писала брату в Брюгге, но все без ответа.

Кабальеро продолжал появляться в доме, но все больше запирался с дядюшкой в кабинете. В канун Рождества он пришел поздравить нас и впервые с момента моего отказа попросил личной беседы со мной. Он извинялся за все треволнения, которые причинил мне и был очень любезен. Мы расстались почти друзьями. И дядюшка оттаял, подарил мне эту шаль… Но уже через пару недель я попала в переделку хуже прежней. Спустя два дня после визита к нам Коско упал с коня и сломал ногу. Говорят, из-за горячки он был совсем плох, к нему пригласили священника. На таинстве исповеди Коско рассказал, что попал под колдовское влияние, и что болезнь его – ведьминские проказы. А единственной, кто мог наслать на меня порчу, оказалась я, так как была последней женщиной, чьей руки он коснулся, и имела личный интерес навредить ему.

Слова Бланки звучали правдиво. Я не раз читал в доносах, что ведьмы насылают порчу через телесный контакт, а святые отцы говорят, что достаточно даже длительного взгляда на впечатлительную душу – и печать проклятья ложится на бедолагу.

– Сослуживцы Коско подтвердили, что с другими женщинами кабальеро не общался в последние дни, а личное оскорбление – серьезный повод. Дядюшка тут же присоединился к травле. И спустя несколько дней за мной пришли.

Я не отрываясь смотрел на лицо Бьянки. Я забыл обо всех обвинениях и разногласиях, забыл, что мы по разные стороны. Заключенный и его обвинитель, жертва и охотник. В этот момент я мысленно разрушил все преграды и стремился встать рядом с ней. Мне хотелось прижать ее к груди и успокоить, попросить прощения за все, что причинили ей злые люди. Да будь она ведьмой, этот Коско давно бы подох, и не смог бы навредить ей!