Блуждание во снах

– Отравила, но не сразу… Так вот, приходилось Эммочке в кашку шпанскую мушку[3 - Шпанская мушка – известный афродизиак. Средство для возбуждения либидо.] подсыпать. Сыпала такие порции, что хватило бы и для десятка флегматичных одалисок.

– И что? Неужто не пробрало?

– Пробрало. Измучилась она вся. Так мне хотелось материализоваться перед ней, обнять, успокоить. Но пока она не согрешила, было нельзя. Мне и надо-то было, чтобы она отдалась какому-нибудь Зигфриду, Хартману или Гансу. Если бы Эмма потеряла невинность, я бы от нее никогда не отстала… Принялась я потихоньку ей таких молодцев подсылать, каким бы сама королева отдалась, без промедления. То на рынке с кем-нибудь сведу, то в роще, по дороге к реке. А однажды такого красавца прямо к дому привела, торговца булавками и платками. Уж он и глядел на нее пылко и ласково, обнять пытался, руки сильные к талии тянул. А Эмма маялась от тяги телесной, но знай, про себя молитву читала и ловко увертывалась от ухажеров.

Однажды случилось так, что подогнала я прямо к тому мосточку, где она белье стирала, молодца на резвом скакуне. Он ехал в Кельн, но свернул к реке, лошадей напоить. И скажу я вам, что был этот мужчина красавец писанный, испанских кровей. Ни дать ни взять – идальго. Ну, думаю, дело слажено. Перед этим усачом она точно не устоит. Редкостный красавец – насилу такого сыскала. Всю дорогу его путала, с пути сбивала, к Эммочке своей вела. Думаю, вот оно… Сейчас он взнуздает мою кобылку, ибо кобылка готова была – какую ночь не спала от тяги плотской. Казалось: позови ее – сама под мужчину бросится. Аж глаза от истомы закатывала, моя рейнская зазноба.

– Ну и?

– Терпение… Как глупа бывает жалость, глупа и недальновидна. Идальго наш, увидев Эмму, тут же воспылал к ней тяжким желанием. И нет, чтобы пригласить мою дурёху в трактир, поухаживать за ней, вином угостить. А уж потом и приступить к соблазнению.

– А он что же?

– О, иногда все происходит совсем не по намеченному сценарию: глупость и плохое происхождение путают все карты. Он начал скороговоркой ей что-то говорить по-испански, выкатывать черные глазищи, словно сумасшедший, ножками шаркать, плащом крутить. Навозом, лошадиным потом, нечистым телом от него пахнуло… Эмма испугалась, покидала свои мокрые тряпки в корзину и хотела улизнуть от кавалера.

– Вот как?

– Он, видя, что дама близка к бегству, не стал мешкать, но повел себя совсем не как рыцарь благородных кровей. Он схватил Эмму в охапку, закинул на седло и поскакал в поисках теплого жилища.

– Ого, какой прыткий!

– Ну, да. Вначале я возликовала. Подумала: дело слажено. Этот точно сделает из Эммы женщину. Казалось бы, чего еще мне желать? Путь его был недолог. Увидел старую мельницу, а рядом домик заброшенный, бывший амбар с соломой – туда и поволок мою красавицу. Стал душегрею меховую, платок клетчатый, чепец вязанный с нее срывать. Юбка шерстяная, толстая была – завязок не нашел. Задрал подол по самые грудки маленькие. Я затаилась тенью на потолке и смотрю сверху на всю эту картину. Под юбкой у моей прелестницы оказалась холщовая рубаха и синие чулки вязанные. Я дыхание затаила, как увидела при ярком свете ее лобок черный и кожу на животе, белее снега январского. И этот синий цвет толстых чулок на фоне нежного, нетронутого тела, окончательно свел меня с ума…

– О, старая эстетка! А Эмма-то что?

– А Эмма моя от страху чувств лишилась. Без сознания девочка была. А этот мужлан достал свое грозное орудие и ноги ее мягкие раздвинул. Они распахнулись так легко, словно у куклы тряпичной. Дамы, увидев эту дубину, я поняла, что ею он проткнет мою худенькую возлюбленную насквозь.

– Что, такой огромный? – обе женщины рассмеялись. – Да, Мег, как это ты обремизилась… Надо было рыцаря-то с более скромным достоинством искать.

– Не то слово… Да и не рыцарем он оказался. Под обликом идальго скрывался грязный виллан. Мне жалко стало Эмму. Она к этому времени очнулась и пыталась бороться с насильником. Стоит ли говорить, что силы были неравные. Но нетерпеливый чужестранец вместо ласки и поцелуев, одарил мою девицу грубостью. Они возились в борьбе. А я летала под потолком старого амбара и мучилась от жалости. А после он совершил свою самую большую в жизни ошибку – он ударил ее по лицу. Вот тут-то я не выдержала. Я обернулась летучей мышью, упала с потолка на голову испанцу и выцарапала ему глаза. Он орал дико, размазывая кровь. Крик его во всех окрестных деревнях был слышен. Эмма наскоро оделась и убежала из сарая домой. Она неделю в чувства приходила.

– Вот те на! Ну, что за карамболь…

– Оправилась она от потрясения, да только моя любовь к ней за эти дни еще сильнее стала. Я пыталась всячески соблазнить Эмму и получить власть над ее телом и душой, да вышло все иначе… Почему и проклинаю себя за жалость. Моя дуреха в итоге побежала в католический храм, что в северной части города: храм святого… – рассказчица нахмурила лоб, будто что-то припоминая, – тьфу, забыла какого святого…

– Как посмела ты забыть его имя?! Не помнить имени святого отца – это же святотатство! Грешница! – Месс шутовски округлила глаза.

– А, это туда, где отец Эверт служил? – перебила ее Полин.

– Ну да… А отец Эверт был еще тот «святоша». Несмотря на целибат[4 - Целибат – обет безбрачия, как правило, принятый по религиозным соображениям.], не гнушался услугами «горячих» прихожанок, а также монашек из соседнего монастыря. Он за столом любил с молитвенником сидеть. А под столом, накрывшись черной сутаной, меж ног, всякий раз новая послушница таилась. А отец свои бесстыжие маленькие глазки к небу закатывал и кричал: «Отче! Спаси и сохрани нас, грешных!» – аккурат в пиковый момент, как его жирное тело от оргазма сотрясалось… Вот моя Эмма и пришла к нему в конфессионал[5 - Конфессионал (исповедальня) – в римско-католической церкви и некоторых англиканских церквях, место (кабинка) отведенное для исповеди.] на исповедь. Коленки острые на ступеньку деревянную поставила, юбочку шерстяную ручонками оправила, вздохнула протяжно и зашептала в решетчатую перегородку: «Отец, меня бесы искушают. На грех напутствуют. Я измучилась! Как мне быть?»

– Ха-Ха! И что этот святоша «утешил» несчастную?

– Если бы! Тогда мне, пожалуй, удалось ее наконец-то к себе забрать. И тут вмешался «его величество случай». Отец Эверт, конечно же, «положил глаз» на усердную католичку и по достоинству оценил ее красоту еще до того, как Эмма в кабинку зашла. Но! Он, как назло, в тот день сильно переел. Целого ягненка за один присест проглотил и штруделей творожных кучу. Моя зазноба кельнская не в урочный час к нему явилась. Он только рот открывал и отдувался – мучила отрыжка. А потому, страдая от собственного чревоугодия, он в тот день всех прихожан призывал к умеренности в пище и отказу от мясного. А когда полный желудок подпирал так, что тревожно ныло сердце, то и вовсе рекомендовал строгий пост.

– Вот, каналья! – с жаром воскликнула одна из дам.

– Еще какой каналья! Так на чем я остановилась? Эмме, в ответ на жалобы, он дал четкие наставления: «Кайся и постись, дочь моя. Проявляй смирение и милосердствуй. Воздержись от мясной пищи не только во все пятницы Великого поста, но и ежедневно. А в «Пепельную среду» посыплешь голову пеплом и покаешься истово. А в «Страстную неделю» пей одну лишь воду, и бесы покинут тебя. Как проделаешь все это, сразу же приходи в церковь». А потом почесал пузо и добавил: «А, впрочем, будет тяжко, приходи пораньше. Можешь даже завтра, вечерком. И вот, еще что… Случай твой весьма серьезен. Как бы ни пришлось, заняться расследованием. Дева, ты постись, а ежели не поможет, то нам придется строгим дознанием и пыткой, повелеть нечистому покинуть твое бренное тело, дабы душа могла спокойно в рай войти», – после этих слов он рыгнул.

– И что твоя Эмма?

– А что Эмма? Она и так тощая до невозможности была. Но, как послушная католичка, вняв наставлениям священника, стала поститься еще истовей, а вернее голодать. Она до того допостилась, что ослабла и умерла от вульгарной инфлюенции. Весна в тот год холодная стояла. Продуло – много ли ей надо? Опоздала я. Понятно, что тут же «белокрылые» налетели целой толпой, ее под худенькие рученьки вмиг подхватили. Так щебетали радостно, наверное, нимб ей на голову приляпали. Вот так-то.

– Какая печальная история. Мегилла, умеешь ты тоски нагнать.

Повисла небольшая пауза. Каждая из трех дам думала о чем-то своем.

– Нет, слушайте, мне надоело ждать! Мы что здесь собрались скучать о потерянных любовниках и любовницах? Их на наш век хватит! Сколько этот Володенька будет без сознания? – решительно произнесла третья. Та, которую звали Месс. – Полин, окати ты этого страдальца водой!

* * *

Владимир почувствовал на лице что-то мокрое: вода потекла на шею и за воротник. Противно зачесался затылок. Несколько капель попали в рот и нос. Он чихнул и открыл глаза. Сквозь пелену тумана мелькнуло что-то пестрое: яркие розовые, голубые и зеленые тона; расплылись чьи-то лица и снова соединились в одно светлое пятно; пахнуло дамскими духами и восточными благовониями. Тяжелые веки не хотели открываться, его снова тянуло в обморочный сон, тупая боль отдавала в виски.

– О, очнулся и снова отключился! – проворковала Полин. – Я перехвалила вас, Владимир Иванович. Неужто вы такой впечатлительный?

На лицо вновь попали холодные брызги. Он вздрогнул: «Где я? Последнее, что я помню, был ужасный огонь, море огня. И стонущая людская толпа. О, эти вопли!» Он резко встал и схватился за голову. Из глубины сознания лезло пламя, запах паленого мяса, гарь, дым и жуткая, нечеловеческая боль. Его замутило, судорожные спазмы скрутили горло. На глазах навернулись слезы. Он снова упал, голова почувствовала что-то мягкое.

– Полин, ты хотела, чтобы он нас немного развлек, но мне почему-то кажется, что сегодня он ни на что уже не способен. Смотри, слезы, слюни… Не хватало еще нам испражнений другого характера. Приведи его в чувства, иначе я полечу к брюнетке в «цирк». Мне надоело взирать на обморок твоего бледного аристократа, – хриплым голосом, раздраженно проговорила Мегилла.

Владимир снова открыл глаза. Теперь все краски стали четче. Напротив него сидели три роскошные дамы. Одну из них он сразу узнал. Это была Полин Лагранж.

«Какое счастье, здесь Полин, – подумал он. И тут же осекся, вспомнив о ее страшных метаморфозах. – Это же она сбросила меня в огненную бездну. Она – коварная дьяволица».

– Ну, вот мы и очнулись! – ласковым голосом возвестила Полин. – Месье Махнев, мне хотелось бы немного прояснить обстановку, проще говоря, ввести вас в курс дела. Если вам не изменяет память, я забрала вас с урока, на котором ваш наставник читал лекцию об одном из смертных грехов, называемых «гордыней». Чтобы вы не подумали на мой счет, кем бы меня не вообразили – все равно истина останется иной. Я и сама, порой, настолько далека от истины, что забываю, кто я есть на самом деле. – Она нервно хохотнула. – Да и само понятие «истины» что это? Понятие о некотором абсолюте? Если вы думаете так, то я не открою тайны, поведав, что все в природе относительно. И любую истину мы постигаем лишь в соотношении к чему-то. Мне кажется, еще Вольтер сказал однажды: «Люби истину, но будь снисходителен к заблуждениям». Иногда я пробуждаюсь с четким осознанием того, что я – несчастная маленькая девочка, брошенная всеми, невинная, оболганная и жутко одинокая. И мне кажется, что все мои грехи – это не более чем мираж, трагические, но к счастью, преодолимые обстоятельства. И лишь сам «злой рок» повинен в том, кем я стала. Но уже к вечеру, этого же дня, я ощущаю себя совсем иначе. Мстится, что порочней меня нет никого на всем белом свете. Что я способна погубить не только одну или пару человеческих душ, но и десяток, сотни душ, и целые народы и государства. Хотя, последнее утверждение, пожалуй, слишком самонадеянно. Дело не в этом. Я лишь пытаюсь пролить слабый свет на собственную персону. Я могу быть жестока до исступления, а могу быть и ласкова и невинна, словно дитя. Могу быть молода и до неприличия похотлива, а могу рассыпаться в прах от дремучей старости. Хочу сказать одно: я живу в адском царстве намного дольше, чем вы. И мною давным-давно пройдены, положенные каждому грешнику уроки. У меня здесь несколько иной статус. Не скрою, я помогаю нашему Аргусу во многих делах. У меня с Виктором особые отношения, – последние слова она произнесла не без гордости и блеска в темных глазах.

– Полин, не слишком ли много красноречия при несоответствующих обстоятельствах? – перебила ее другая женщина. – Я прилетела сюда чуточку пошалить, но время идет, а дальше разговоров мы никуда не двинулись.

Владимир перевел взгляд на говорящую. Это была плотная шатенка в платье с широким декольте. Из кружевного ажурного лифа, словно персики из взбитых сливок, возвышались аппетитные груди. Ниже шла затянутая в корсет, тонкая талия. Она была одета в темно-зеленое, атласное платье, отороченное широким кружевом. Густые волосы локонами обрамляли милое лицо с тонкими, античными чертами.

– Благодарю, Месс. Я, действительно, люблю иногда поболтать. Это – моя слабость. Кстати, вначале я хотела бы, Владимир Иванович, представить вам своих давних подруг. Познакомьтесь, эту красавицу зовут Мессалина, а для близких друзей просто – Месс.

При этих словах шатенка улыбнулась кончиками губ и легонько кивнула мелкой породистой головой.

– Вторую мою подругу зовут Мегилла.

Теперь Владимир смог рассмотреть и другую незнакомку. Судя по всему, именно она была обладательницей хриплого голоса. Она выглядела немного сухопарой и бледной. Черные, прямые волосы отливали бархатом вороньего крыла и были уложены в строгую, высокую прическу. Стройная фигура Мегиллы не поражала выпуклостью форм: под темным гипюровым платьем топорщилась маленькая, почти плоская грудь, длинные руки казались слишком худыми, выступали и острые ключицы. Но вместе с тем в ее облике было что-то такое, что притягивало любопытный взор. Узкое лицо выглядело приятным. Особенно прекрасными казались огромные, чуть раскосые, черные глаза. Они, то сияли холодным и бесстрастным взором, то наливались ужасающей, черной смолой, в которой полыхало огненное пламя.

«Наверное, жутко нервная особа, – подумал Владимир. – Такие худышки часто бывают страстны до исступления. Либо она истеричка, либо поклонница лесбийской любви».

– Ну, а со мной, Владимир Иванович, вы уже имели удовольствие познакомиться и не раз, – Полин кокетливо рассмеялась, тряхнув каштановыми кудрями.

– Где я? – тихо спросил Владимир.

– Вы, Владимир Иванович, в полной безопасности. Я унесла вас в соседний предел. Он граничит с вотчиной Виктора. Но дело в том, что Виктор вас здесь пока не видит. В данный момент вы находитесь в шатре, стоящем посередине малообитаемой пустыни. Не бойтесь, Виктор не хватится вас. Он думает, что вы со мной. Патрон безмерно доверяет мне, а я – коварная, как всякая женщина, получившая хоть маленькую толику доверия, вопреки всяческой логике и, пренебрегая правилами элементарной благодарности и даже безопасности, готова пойти на подлог, обман и банальный, на первый взгляд, глупейший, адюльтер. Зачем мне это все? Да за тем же, зачем и вам. Вспомните, с какой легкостью вы при жизни меняли одну женщину на другую. И делали это тем быстрее, чем скорее красавица объяснялась вам в любви и начинала смотреть молящими глазами прирученной лани. Или чего хуже – недоенной коровы. Ах, как нелепа влюбленная женщина! Она способна совершать такие пошлые глупости… Я, кажется, вновь увлеклась, – Полин медлила. И, повернувшись к подругам, произнесла: – Вы знаете, дамы, о чем я, находясь здесь, уж точно ни разу не пожалела? Это о том, как часто, именно здесь, я смогла брать верх над мужчинами. Да еще какими! Приятно иногда осознавать, что и мужчина способен смотреть не глазами равнодушного победителя, а глазами побитого, преданного пса, лежащего возле ног хозяйки.

– О, я чувствую, у меня был взгляд именно побитого пса, когда вы, Полин, предстали в совершенно ином облике… – медленно произнес Владимир, смерив Полин взглядом, в котором сквозил намек на слабую усмешку.

– Да был, – торжествующе улыбнулась она. – Но сделала я сие не только затем, чтобы потешить женскую гордыню и почувствовать над вами власть. Мои метаморфозы были маленькой местью за ваши бестактные мысли о дряхлости моего тела и за нежелание продолжить любовную игру…