Свет далёкой звезды

Ухажёр обиделся и больше не появлялся.

Жизнь в доме шла вкривь и вкось. Профессор каждый день ругался с женой. Ну, как ругался? Кричала она, упрекая мужа в нехватке средств к существованию и жалуясь на общую мягкотелость отдельно взятых учителей физики. Профессор вставлял пару робких слов, но выстоять под градом упрёков не мог и уходил к Голикову напиваться.

Пашка, промаявшись без работы, устроился дворником. И только Голиков с Ниной Васильевной, казалось, не теряли присутствие духа. Старушка каждое утро тайком от деда передавала мне неизменный платок с завёрнутыми в него яблоком и печеньем. А раз в месяц собирала сумку с гостинцами и отправлялась в гости к детям и внукам.

– Мне сын говорит, чтобы я к ним переезжала, – объясняла Нина Васильевна, – он на севере работает, по полгода дома не бывает. Живи, говорит, в моей комнате. А я ему отвечаю, как же сестра твоя с детьми? Надо им с бабкой в двух комнатах толкаться? Мне и здесь хорошо, я здесь привыкла.

Голиков повсюду находил подработки – чинил приборы, красил заборы, делал ремонт – за которые получал «натуральным продуктом». Однажды принёс с десяток банок тёмно-зелёной краски. Заявил, что нечего ждать милости от государства, нужно взять всё в свои руки и покрасить наконец фасад дома. После чего вручил мне, Пашке и Профессору по валику, показал, как именно следует наносить краску и с чувством выполненного долга отправился к жившей за углом самогонщице тёте Варе.

Про Голикова говорили, что он родился в рубашке, что всё даётся ему слишком легко и что он нигде не пропадёт. Я этим разговорам не верил. Просто потому что слышал однажды, как Голиков сказал кому-то по телефону, что «Его жизнь бьёт ключом, только по голове и он не знает, что делать – повеситься или отравиться». А после заперся в комнате и слушал Высоцкого до тех пор, пока жена Профессора не начала колотить в стену.

Глава 16

У Лики друзей нет. Она не задерживается после уроков, возвращаясь домой в одиночестве. Остаток дня сидит, нахохлившись, перед компьютером или уставившись на экран телефона. Но даже в соцсетях у неё всего с десяток подписчиков, создающих одну лишь видимость социальной активности. Ни с кем из них Лика не общается. Говорит, ей и так хорошо, она самодостаточный человек, которому наедине с собой не скучно.

Всё это неправда. Я вижу, с каким воодушевлением дочь выспрашивает у нас с Аней про школьных друзей. Аня с улыбкой вспоминает шумную компанию, в которой каждый был готов и в огонь и в воду ради спасения друга. Идеализированный образ, от которого у Лики на лице появляется несвойственное ей мечтательное выражение.

От таких разговоров я уклоняюсь. Рассказывать нечего и не о ком. Придумывать что-то было бы неправильным, а говорить правду мне не хочется.

Правда в том, что я так сильно хотел понравиться и завоевать доверие одноклассников, что совершил много плохого. Сначала я действовал мягко, приставая к окружающим с выдуманными историями. Мне казалось, что мои сказки непременно должны понравиться, моего общества должны начать искать и слёзно молить о новых рассказах. Добился я лишь того, что получил снисходительное прозвище «Сказочник» и славу школьного сумасшедшего.

Заинтересовать удалось лишь одну девочку. Тихая и незаметная Нина все перемены проводила на подоконнике, прижимаясь к холодному стеклу. В первый день в школе она плакала и просилась домой. Прошло почти три года, а она так и не привыкла. Однажды я заметил, что она грустит, и присел рядом. Упругие капли стучались в окно. Шёл дождь. Нина даже не попыталась скрыть слёзы. А я сказал, что плакать ни в коем случае не надо, что дождь – это не повод для печали. В каждой капельке сидит маленький человечек, и он расстраивается, когда кто-то плачет из-за него.

– Как они там оказались? – спросила Нина.

– Им хотелось увидеть другой мир. Попробуй посиди на облаке всю свою жизнь.

И я рассказал ей о дождевых человечках.

История о дождевых человечках

Высоко-высоко в небе раскинулась на облаках дождевая страна. Живут в ней крохотные дождевые человечки. Эта страна скучная как широкое-преширокое покрытое белым снегом поле. По облаку можно идти много дней подряд и ничего вокруг не изменится. Даже, если перейти на другое облако. Повсюду сплошная, мягкая на ощупь, ватная белизна.

Жизнь в стране сытая и спокойная. Её жителям не нужно заботиться о еде, одежде, жилье и о тех вещах, которые так заботят человечество. Живи и радуйся. Но почему-то не получается. Человечков гложет любопытство. Что там внизу? Что за разноцветные пятна мелькают на земле? И что за удивительные великаны расхаживают по ней?

И тогда человечки создают из мягкого облачного вещества прозрачные капли, забираются внутрь и, когда облако темнеет, становясь тучей, дождём спускаются вниз. С восхищением рассматривают они невиданный пёстрый мир, запрыгивают на плечи людей, шепчут им ласковые слова, хотят подружиться. Вот только люди отчего-то не любят дождь. Они грустят. Прикрываясь куполами зонтов, спешат домой и не замечают незваных гостей.

Человечки расстраиваются, цепляются за испаряющийся из лужи пар и решают никогда больше не возвращаться на землю, чтобы не расстраивать её неприветливых жителей. Проходят дни, меняются поколения и вот уже новые человечки опускаются вниз в надежде подарить радость живущим внизу. И всё это повторяется много-много лет.

Нина благодарно улыбнулась:

– Красивая сказка. Только я не из-за этого плачу.

– Веню опять побили, – тихо добавила она.

Я посмотрел в окно. На улице стоял худенький мальчик с длинной закрывающей глаза чёлкой. Под мышкой он держал толстый блокнот в синей обложке. По его запрокинутому лицу струился дождь, но мальчик, казалось, его не замечал.

– Никто не любит Веню, – Нина прижалась лицом к стеклу. – Мама запрещает с ним дружить, и папа тоже. Говорят, что он дегенерат и может, что угодно сделать.

Веня заметил нас и радостно замахал руками, уронив блокнот.

– Он хороший, – сказала Нина. – Просто говорить не любит. И рисует, знаешь как красиво.

Махнула рукой – «Уходи! Не мокни!»

Веня кивнул и, подобрав блокнот, пошёл, постоянно оглядываясь. Я заметил, что ступни у него непропорционально маленькие, ботинки больше по крайней мере на два размера, а тонкие изломанные ноги при ходьбе предательски дрожат и вихляют из стороны в сторону.

– Я всё равно его не брошу! – на глазах у Нины снова выступили слёзы. – Ни за что не брошу!

Почти каждый день Веня ждал Нину возле школы. Я к тому времени изменил свой способ завязать дружбу с одноклассниками и вместо того, чтобы надоедать им рассказами, поменял свой маршрут до дома. Раньше, когда все дружно сворачивали налево, я уныло плёлся направо к своему ненавистному бараку. Теперь же я уходил со всеми, делал большой крюк по городу и, проводив почти всех товарищей, приходил домой с приличным опозданием.

При этом я не навязывал общения, не лез со своими выдумками. Просто шёл рядом, ловя каждый звук и движение. Если мне удавалось вставить хотя бы крохотное слово в общий разговор, то я просто светился от счастья.

Мы часто встречали Веню. Он стоял привалившись к школьному забору, высматривая подругу. Иногда, прикусив нижнюю губу, рисовал в блокноте.

– Опять этот придурок здесь торчит! – возмутился однажды Коля Крайнов. – Чего тебе здесь надо? Пошёл отсюда!

Веня не пошевелился. Только откинул со лба чёлку и пристально посмотрел на нас. Глаза у него оказались удивительными, светло-серыми, почти прозрачными, с рыжими крапинками по краю радужки.

– Урод! – Серёжка Парфёнов плюнул ему под ноги и быстро отбежал подальше, – Урод и глаза у него уродские!

– Чего в забор вцепился, урод! – не унимался Крайнов. – Ноги не держат? Отцепись и топай, пока не наваляли!

Веня даже не моргнул. Просто продолжал смотреть. Мелкий Витька Шалимов крикнул:

– Двинь ему!

Крайнов подбежал и со всего размаху пнул Веню в живот. Тот согнулся от боли, но глаз не опустил. Губы его дрогнули словно в усмешке.

– Не трогайте его! – по дороге бежала Нина. Парфёнов сгрёб её в охапку, не давая подойти ближе.

– Гляди-ка, не плачет! – удивился Крайнов. – Ты чего не плачешь? Плачь!

– Заплачь-заплачь-заплачь! – беспокойно тараторил Шалимов, бегая вокруг Вени и заглядывая ему в лицо.

Веню начали щипать, дёргать за волосы, бросать в глаза песок, заставляя заплакать. Нина повисла на грузном теле Парфёнова как маленькая собачка, вцепившаяся в дога и ревела. А я просто смотрел. Молча. Не из страха. Нет. Я не боялся. Меня охватило тупое равнодушие. А потом мир обрушился на меня во всех своих ужасающих подробностях. Плач Нины словно усилился в миллионы раз, оглушая. Вся злость и ненависть нападавших равно как и боль пострадавшего пронзила меня насквозь. От запаха крови мутило. Но я всё равно стоял и молчал.

Я мог бы объяснить тот глубокий ступор, в который впал, особенностями организма и невесть откуда взявшейся особенностью видеть мир глубже, чем остальные, о которой я никогда не просил. Я мог бы сказать, что и не виноват вовсе, потому что и пальцем не прикоснулся к Вене. Мог бы, но подобное объяснение ничего не смогло бы изменить. Сам для себя я бы так и остался подлецом.

Кто-то крикнул: «Хватит! Лежачих не бьют!» И мальчишки расступились. Веня, уставившись в небо, лежал на земле. Из левой ноздри стекала тонкая струйка крови. Я решил, что он умер. Нина заревела в голос. Внезапно Веня повернул голову.

– Нормально, – едва слышно простонал он и улыбнулся. Улыбка вышла кривой и неестественной.

– Так и не заплакал, – разочарованно протянул Крайнов. – Что ж с тобой сделать? А?

В этот момент я и заметил Венин блокнот с синей обложкой. Блокнот, который он не выпускал из рук, в котором он рисовал что-то важное и который наверняка был ему очень дорог.

Я искренне считал себя хорошим ребёнком. Слушался взрослых, выполнял все их порой нелепые требования. Жадно впитывал в себя ненавязчивые поучения из книг, из которых точно знал, что добро неизменно побеждает зло, что в жизни следует совершать только благородные поступки и что к людям надо относиться так, как ты хочешь, чтобы они относились к тебе.