Зимние сказки

Достал чугунный горшок, показал ей, повертела она его, и ставит на прилавок. А у меня тут мысль хитрая зародилась. Раз в жизни встретился с колдуньей, другого раза может, и не будет. Стал я ее обхаживать.

– Хороший горшок, бери, бабушка, для тебя не дорого будет.

– Да нету у меня денег, мил человек.

Вот те и бабушка, вот тебе и Юрьев день! – думаю. Прикатила без денег. А попробуй, не отдай ей горшка, так век потом жалеть будешь. Стою, как городовой        – столб столбом, не знаю, что и сказать. Потом сообразил, что горшок-то у меня этот последний с брачком: на боку у него щербина имеется. Потому я его и не продал до сих пор. Но как отдать задарма? Не могу, хоть режь. Жалко. А делать нечего.

– Ну, хоть полушка имеется?

– Полушка есть.

Карга достает из узелочка денежку и мне протягивает. А я знаю, что у колдунов из рук ничего брать нельзя, а то подберешь то, чего не стоит подбирать, или болезнь, или напасть какую-нибудь. Поворачиваюсь к полкам, будто по делам, и тут взгляд мой падает на кацавейку. Беру я кацавейку в руки и давай трясти, будто пыль стряхиваю. Хороша вещица, бисером вышитая, да только чуть изнутри молью побита, да кривовато сшита: одна пола короче другой. Бабка как увидала одежку красивую, аж затряслась. Взял я денежку с прилавка, а сам кацавееечку обираю, оглаживаю, трясу перед ней, как на ярмарке.

– Что, нравится? – спрашиваю. – Подарю за услугу.

– Ох, зубаст, сударь. Чего хочешь, проси.

Тут я ей и говорю: люблю, мол, служанку, девку одну горничную, а она на меня глядеть не желает, помоги, бабушка Крутилина.

– А не пожалеешь потом? – прошамкала бабка беззубым ртом своим.

– А хоть и пожалею, да жить без нее не могу.

– Ладно, за уважение отплачу тебе. Вот тебе настоечка, угостишь любезную свою, она к тебе навек присохнет. В щи аль во что другое долей. Да вот только капельку своей крови добавь, и ладно все станется.

– Вот спасибо, бабушка.

Взял я склянку, поставил на полочку, где кульки с крупами стояли, а когда повернулся, то Крутилихи и след простыл. Даже дверь не скрипнула, не хлопнула. Знамо дело, ни горшка чугунного, ни кацавейки нет. Стало быть, не приснилась она мне. Тут я задумался: а не провела ль меня колдунья, чтобы за полушку товары выманить? А потом махнул рукой: товар не лучшего качества, а так, может, что и получится.

Следующий день был воскресный, но я не стал в своих комнатах отсиживаться, самолично вместе с помощником моим Гришкой постояльцев обслуживал. Кухарка, Гришкина мать, наварила постных щей, ну, там, еще чего-то: каши пшенной с изюмом, киселя. Вот наступает время обеда, скоро Фекла спустится с подносом за едой. Я улучил момент и налил отвар в служанкину плошку. И тут меня сомнение взяло: а ну, как отрава? Кто ее знает, эту Крутилину? Может, она неблагодарная иль каверзная? Мне на каторгу не охота! Взял и попробовал, и подождал немного. Нет, не отрава, а очень даже вкусно, ароматично.

Тут сверху спускается Фекла, за обедом для господ. Я спрашиваю: а вы, барышня, кушать будете? Она так на меня гордо, как с горы, посмотрела, и говорит:

– А ты как думаешь?

А я, грешным делом, еще тогда подумал: вот гордячка какая, ну погоди, опосля свадебки я из тебя дурь повыбью. Будешь мне сапоги стягивать, подушки взбивать. А сам виду не подаю, что злость одолевает, и дальше любезно так:

– Так вам, барышня, как обычно, тарелочку на господский подносик тоже поставить?

Тут она вся вспыхнула, глаза засверкали, хочет меня на место поставить, а молчит. А что я такого сказал? Они действительно вместе кушали, то есть наверху. Обычно барынька ела мало, а Фекла наворачивала во всю ивановскую, не зря ж у нее такой румянец во все щеки.

– Прикажете отнести? – по привычке спрашиваю, хотя знаю, что она сама еду наверх оттаскивает. Так и в этот раз – молча берет Фекла поднос и идет по лестнице, а Федька, пацан, туда же – так глазами и ест, как она наверх подымается. Дал я мальцу для острастки подзатыльник, чтоб не глазел.

Время идет, все тихо, господа, видать, в сон ударились. Я жду. К вечеру спускается Фекла вниз, и спрашивает:

– Как погода? Когда наконец, этот разлив кончится? Нам ехать давно пора.

– Милушка моя Фекла, да разве ты отсель уехать хочешь?

Тут она как нахмурится, да глазами как сверкнет, и ну на меня кричать: как ты смеешь, холоп, да так меня называть, какая я вам милушка, знай свое место, сверчок. И другие обидные слова. А я так себе кумекаю: это она любви сопротивление таким манером оказывает, и пуще к ней приставать начинаю:

– А чем я сверчок? Нет, я не сверчок, у меня отчим, извините, купец второй гильдии. Мы, сударыня, доход приличный имеем. Ежели что, и жениться не прочь.

Тут она смехом залилась. А мне до того обидно стало, что захотелось ей косу на кулак накрутить да голову эту гордую об столешницу, об столешницу. Еле удержался. Она ушла, а я приуныл. Думал, хорошая девушка, а вон какая строптивая, не уступит барыне своей. Правда, я толком ее хозяйку-то не видал, она, когда они приехали, вся укутанная была, да наверху расположились, знай, еду готовь да прочие услуги оказывай. Жутко мне вдруг интересно стало, что за барыня. Как бы посмотреть на нее? А то не сегодня-завтра уедут ведь, как разлив на убыль пойдет.

Грустно мне так стало, что оставил я дела на Федьку, а сам пошел в свою комнату и уговорил полштофа водки. Пил, не закусывал. А потом уснул. Проснулся ночью оттого, что дверь скрипнула. Сердце у меня отчего-то подскочило, а потом возрадовалось: пришла моя любушка ко мне, желанная. А сам глаза зажмурил покрепче. Пусть домогается, коли сама пришла. Она ко мне под бок прилегла, и стала ласкать да целовать, да оглаживать. Кто бы на моем месте устоял? Эх, господин хороший, какая это ночь была! Вкусил я сладости, какой отродясь не ведал. Нет, я не святоша был, грешил иногда, но то все не в счет. Под утро только прикорнул слегка, на часок, не боле. Проснулся враз, как не спал, рукой щупаю рядом – нет никого. Я вскочил, как на пружине подброшенный. Нет, не ушла моя красавица. Платье надевает как раз. Я смотрю, и вдруг из прорези голова показывается. А уже светало, и все хорошо видно. Что такое? Не Фекла это вовсе, не Фекла, разрази меня! А женщина смотрит на меня влюбленными глазами, и я смотрю, но в недоумении.

– Что, не рад, что пришла? – спрашивает она. Ба, да никак, это сама Феклина хозяйка! Как же я влип-то? Стою, молчу, гляжу во все оба глаза. И верите, так она мне по сердцу, что взгляд отвести не могу.

– Возьмешь меня за себя? – снова спрашивает она.

– А как? – еле выдавил. – Разве вы не замужем? Разве ты не барыня? Как так можно?

Тут она мне и рассказала правду. На самом деле Фекла – не служанка, а актриска. Ее один барин замуж звал, золотом обсыпал, а она сбежала от него заместо благодарности с новым полюбовником. А чтоб следы замести, они прикинулись роли играть – актриска стала служанкой. А барыня моя была и вовсе наемной прислугой. Тут я сообразил, кто из приворотной плошки щи хлебал, а кто из тарелки с золотой каемочкой. То есть я своими вот этими руками на нас обоих приворот сделал!

И скажу я вам, ни разу не пожалел, что так сложилось. Живем душа в душу вот уже восемь годов. Двое ребятишек у нас, вы их видели – крепкие да ладные ребята, не скажешь, что матушка их на один бок кривая, да лицом щербатая. Я ее все равно люблю. Сам виноват, что бабке Крутилиной щербатый горшок продал да кривую кацавейку за услугу подарил. А она и накрутила мне за это. Это я к тому, что имя для человека много значит. Я Дорожкин, а она Крутилина, стало быть, так оно и есть. Ну что, еще по стопочке, господин хороший?

Кокошник Марены

Рассказ уездного лекаря

Близ Костромы боры дремучие, нехоженые, редкий охотник сюда забредет, который не боится ни медведя, ни волка, ни лешего лохматого. С тех пор как наши ополченцы тут проходили, шире раздался лес, словно богатырь в плечах, поднявшийся на защиту родины. Зимой совсем непроходимы заросли, только вьется укатанная дорога по краю, а с другой стороны поле снегом, как саваном белым, укрыто до весны. Катилась однажды по такой дороге повозка, запряженная казенной лошадкой, седок знай лошаденку постегивал. Оттого, что день выдался солнечный, то ли по другой причине, радостно было на душе урядника по имени Фрол, который ехал по казенному делу в дальнее село. Этого смышленого паренька послало начальство расследовать жалобу, пролежавшую под сукном несколько месяцев, но по распоряжению градоначальника извлеченного на свет для завершения; касалось дело земельного спора соседей. На замечание урядника: не сезон ведь плетни переставлять – исправник так глянул на него, что Фрол залился девичьим румянцем и смущенно опустил взор на носки своих разбитых ботинок, в которых явился в участок неделю назад в свой первый трудовой день.

– Твое дело миром все уладить, так что отправляйся, и получи, наконец, обмундирование, тебе положено, – смягчился исправник.

Фрол, одевшись в полушубок и сапоги на меху, да еще водрузив на голову теплую шапку, почувствовал себя намного увереннее, и поручение стало казаться важным и стоящим дальней поездки. Это было первое в его службе задание и, полный рвения, он отправился в путь.

Прикатив в село, урядник направился первым делом к старосте, от которого узнал, что спор двух соседей разрешился сам собой по причине смерти ответчицы по жалобе, чья изба стояла пустая уже пять месяцев, и спорный плетень был перенесен на требуемое расстояние решением общины. Можно было ехать обратно, но в животе урядника погромыхивали голодные громы: по неопытности он не взял с собой покушать. Посему, приняв приглашение старосты, урядник остался у него.

Старостиха, румяная баба в национальном костюме, принесла самовар и блюдо блинов, щедро политых топленым коровьим маслом, смазанных медом и вареньем, свернутых в трубочку с сыром и творожной начинкой, поставила на стол жбан холодного молока. Никогда Фрол не едал ничего вкуснее, казалось ему, что блины тают во рту, и мед с маслом тек по губам, которые он то и дело вытирал поданным ему полотенцем, поданным хозяйкой с усмешкой не обидной, но гордой: знай наше хлебосольство, казенный человек. Поев, урядник почувствовал, что ехать обратно не имеет ни сил, ни желания до тех пор, пока не отдохнет как следует. Староста вышел, а Фрол зевнул, и увидел себя отраженным в самоваре, с искривленным разинутым ртом, и перекрестился. Он встал и подошел к висящему на стене небольшому зеркалу, оттуда глянуло на него молодое его лицо, сытое от блинов. Но сквозь стекло, откуда-то из другого пространства глядит другой облик – тоже его, но с грустью в глазах, навеянной непонятно чем, и тревога охватывает парня, словно он хочет что-то понять и никак не может. Чего же хочешь ты, душа моя? – спросил он себя и понял: хочет он, чтобы ему пекли блины, и рядом стояла хозяйка, только не такая дородная, а милая и прелестная, скромная как сирота, и не в этих пестрых сарафанах, а в чесучевом платье, слабо-лилового тона, фактурного такого шелка… Услышав шаги старосты, отвернулся Фрол от зеркала и заложил руки за спину, как градоначальник.