Пятое время года

– Вота, я гляжу, Нина, Инуся на тебе сильно смахиват, – баба Катя шептала, боясь разбудить внучек. – А малая – кажись, на Леньку. А, можа, и на деда, Ивана Прохорыча. Така бедова! Ужасти!

– Мне казалось, Женечка похожа на Леню, только глазки карие, а Леня очень похож на вас.

– А вона, глянь-ка! – Свекровь подскочила, сняла со стены большую фотографию и, обтерев фартуком рамку и стекло с нарисованными по краю голубыми незабудками, протянула портрет усатого мужчины в косоворотке. – Иван мой, покойник. Тута ему, чай, годов тридцать.

Водянистые глаза смотрели прямо в объектив. Неуловимое, но явное сходство этого человека с Леней и, что самое поразительное, со скуластенькой, курносенькой Женечкой, показалось неприятным: было в пустом взгляде свекра, в его насмешливо изогнутых губах что-то антипатичное, пожалуй, даже порочное.

– Правда. Лень, посмотри…

Позевывавший в кулак Леня почему-то не захотел взглянуть на фотографию отца. Заспешил:

– Пошли спать, Нин, поздно уже! Завтра наговоритесь!

– Катерина Алексевна, давайте я помою посуду? Вы, наверное, устали.

– Да полно-те! Отдыхайтя с дороги.

В «холодной» комнате минуту назад клевавший носом Леня стремительно закинул крючок на двери и одним махом задернул занавеску на окошке.

– Ну как, будем кровати сдвигать? – зашептал, страстно целуя в шею, щеки, губы. По-мужски, игриво сощурившись, посмотрел в глаза. – Пошли искупаемся?

– Как это? Ночью? У меня купальник в чемодане, а чемодан в горнице.

– На что он тебе? Ночь, никто тебя не увидит. Полотенце только возьми и халат теплый одень. Теперь уж, поди, прохладно.

В черном саду, загадочном в свете почти полной луны – будто ребенок нарисовал неровный желтый кружочек на бархатном, звездном небе, – что-то таинственно шуршало в кустах, трещали цикады, поквакивали лягушки. И дрожала от нетерпения горячая мужская рука.

Халат остался на мостках. Ноги лишь коснулись мягкого илистого дна, а Леня уже подхватил, чтобы унести туда, где низко склонилась над озером раскидистая ива. Руки обвились вокруг его мокрой шеи, и Ленькино сердце забилось еще сильнее.

– Ты только поаккуратней, а то родим с тобой еще одну девочку.

– Не бойся… Нинка… любимая ты моя… – Уже давно его голос не звучал так хрипло.

3

На третий день Леня заскучал. Выражение лица делалось все более кисленьким, серые тучки-глаза грустнели с каждым часом, а уж когда он принялся с остервенением колоть на дрова толстые березовые чурки и отлетевшим поленом чуть не убило разгуливавшего по двору пестрого петуха, стало ясно, что никакими ночными купаниями, никакой рыбалкой Леню не удержать. Его душа рвалась обратно в Москву, на работу, в научно-исследовательский институт с невыговариваемым названием, где без замдиректора по науке Алексея Ивановича Орлова ну никак не обойтись в летнюю жару…

Вчетвером, без строгого мужского руководства, все вдруг ощутили невероятную свободу: спали, сколько хочется, хохотали без причины, плескались в озере, играли по вечерам в прятки, и баба Катя, нацепив на нос проволочные очки, «водила».

– И куды ж они запропастилися? Чай, в Москву уехали, – повторяла она, делая вид, что никак не может найти Жеку, которая залезла на печку, и Инусю, спрятавшуюся под столом.

В общем, от рук отбились совершенно! Обленились до того, что не варили обед и весь день пробавлялись пирожками да оладьями. А если и случались какие-то дела по хозяйству – стирка или та же стряпня пирожков, – то вдвоем со свекровью они делались в сто раз быстрее. Легко и весело. Потому что сопровождались увлекательными рассказами: у бабы Кати на любой случай имеется забавная история из собственной биографии или из жизни многочисленных дальних родственников, соседей, знакомых. Но была одна история, поведанная поздним вечером на завалинке, после которой до рассвета невозможно было сомкнуть глаз…

– И-и-и, родимка, понатерпелася я от свово Ваньки-те, не приведи господь! Говорила мне мать, царство ей небесное, вечный покой, не ходи ты за Ваньку Орлова. Вино он мастер лопать и по девкам загуливать. Дак разе в сямнадцать лет чего понимаешь? Иван-от был и петь, и плясать, и на гармони играть – первай! А уж каки слова мне говорил – заслушаешьси! Ухажеристый был страсть! Бывалыча ночью все соседски палисадники обдярет и цвятами-те наше крылечко и завалит. Не послушала я маму да и вышла… Чай, и годика не прошло, принялси мой Ваня вино лопать и по девкам шастать. А как Леньке народиться, тута он и дорогу к дому позабыл – у солдатки, у Аграфены Вихеревой, поселилси. Знамо дело, вместе бражку заделывали. А к той, слышь, вскорости мужик с фронту вернулси. Ваньке рожу начистил, а Аграфене-те веревку на шею замотал и поволок в озере топить. Ой, ревела она! Ой, ревела! Поди, на весь город. Еле мужики соседски отбили. Дак все одно, рожа крива по сию пору осталаси – дерг, дерг!

А наш-от, Ванечка, здравствуйтя! – домой воротилси, в ножки мне бух! Прости ты меня, Христа ради, Катенька моя ненаглядна, жана разлюбезна!.. Тихай был, послушнай, все Леньку нацаловывал, мебель обделывал, а опосля Покрова обратно с утрева куды-то подалси. Толь мы яво и видели! У полюбовницы своей, у Таньки, у Подколзиной, почитай, год с лишком ошивалси. Уж я не знамо как рада-радешенька была! Все в церкву ходила, Божью мать, заступницу, просила, чтоб Ванька не возвернулси. Да, видать, и Танька яму опостылела. Под утро – бам, бам! – в избу вломилси, пьянай, глаза таращит и давай нас с Ленькой чем не попадя колотить. Ужасти! Не приведи господь!

А парнишку-те, Леньку-те, ох, как жалко мне, Нина, было! Уж большой стал, умнай, училси на одни пять, а кажный день отца по канавам отыскивал. Волокет Ваньку на себе, а тот яво все по-матерному, все на «хе» букву! Леньке-те стыдно, мальчишки за ими бежут, дразнют Ваньку нашего орлом общипанным. Боялси парнишка глаза на улицу показать, все в избе сидел да уроки учил. Школу окончил на все отлично. Вота яво и послали в Москву на анженера поступать… А Ванька, жеребец старай, обратно молодуху нашел. Дак на ей и помер. Тьфу, прости господи! – Свекровь сплюнула, перекрестилась и… заплакала: – Царство яму небесное! Ой, Нина, замучил он нас, Иван-от, а все одно – жалко! Не виноватый он, калактер у яво такой был – до баб да вина больно охочий.

– Катерина Алексевна, как же вы, бедная, вынесли все это?

– А куды денишьси? – Баба Катя пожала плечами и, кажется, уже собралась повторить свою любимую присказку: Бог терпел и нам велел! – но заметила слезы в глазах невестки и затараторила. – Ой, Нина, милка, чаво скажу тебе! Аккурат в тот год, как Леньке-те в Москву ехать, он таку щуку здоровенну словил! Мы с им цельну неделю ту щуку ели. Сроду таких рыб никто не видывал! Одной икры полна бадейка. Ленька наш он такой ловкай!

Субботним утром, когда девочки еще досматривают счастливые сны, невестка под ручку со свекровью отправляются на рынок. Повсюду хлопают и скрипят калитки – женщины в платочках спешат на базарную площадь.

В деревянный магазин с разломанным крыльцом, возле которого постоянно толпятся небритые мужички, лучше и не заглядывать: рой злобных мух, серая бакалея, обгрызанные мышами каменные пряники и строй бутылок – водка, дешевый портвейн и подозрительно желтый напиток под названием «Аперитив Невский».

Зато на патриархальном рынке, открытом раз в неделю, все свежее, аппетитное, только что от коровки, с грядки или из леса. Босоногие, загорелые ребятишки продают землянику и чернику гранеными стаканчиками, накладывая из туесков чуть мятые, ароматные ягоды алюминиевой чайной ложечкой. Стоящая за деревянным прилавком синеглазая женщина «с походом» отвешивает на весах с чашками плотный деревенский творог и накладывает из большого бидона половником густую сметану. Мясо бывает редко: летом скотину, оказывается, не режут, но, если повезет, покупается парная телятина на суп и на котлеты. Хмельные инвалиды – кто без руки, кто на костыле, до сих пор одетые в свои военные гимнастерки, торгуют выловленными на заре щуками, лещами, крупной плотвой. Жалко солдатиков, надо бы купить у них рыбки, однако за время Ленечкиной рыбалки рыбы было перечищено столько, что теперь и глаза на нее не глядят.

Цены на рынке, по сравнению с московскими, копеечные. Нагрузив полные кошелки, домой они с бабой Катей возвращаются с остановками. Очень хочется, чтобы худенькие девчонки за лето поправились, окрепли, поели побольше витаминчиков. На завтрак их ждут тарелки земляники с молоком или сметаной, но Инуся с Жекой уже давно воротят носики. Озорницы предпочитают рвать с куста еще зеленый крыжовник, жевать немытый щавель или кислые яблочки-падалицу, и, как их не пугай, что разболятся животы, только хихикают. Тем более что у них есть верная защитница:

– Нина, да полно-те! Здоровше будуть!

Что девочки неизменно лопают с удовольствием, так это пенки с варенья, которое их мама, впервые в жизни, варит в сенях на круглой керосинке, помешивая время от времени ложкой в широком медном тазу и снимая густую, розовую пенку. Инуся с Женечкой с нетерпением дожидаются, когда она намажет им горбушки серого хлеба теплой, сладкой пенкой, чтобы, откусывая на ходу, снова бежать на улицу.

Инуся все больше вертится возле дома: по пятам ходит за бабой Катей, куда бабушка – туда и внучка, а по вечерам небезуспешно учит бабу Катю читать самые простые слова по детским книжкам с крупными буквами. Еще Инуся обожает черного усатого кота. Привязав к веревочке фантик от конфетки, часами играет с ним во дворе или, усадив котика на колени, расчесывает гребешочком пушистую шерстку. Не избалованный вниманием котофей в знак своей любви притащил Инусе к завтраку мышку. Положил к ее ногам. Крику было! Инуся ужасно боится мышей.

Женечка ничего не боится – ни мышей, ни злых белых гусей, ни лохматых соседских собак. Смело открывает чужие калитки, заходит в гости к свои новым подружкам, пьет там чай. Бывает, и сама приводит домой компанию смешных, стеснительных соседских девочек, которые заливаются румянцем, когда угощаешь их шоколадными конфетками…

Похолодало. Ледяная волна бьет в мостки. Резкий ветер рвет белье на веревке. Но в горнице тепло от протопленной печки, и можно всем вместе рисовать, читать книжки, шить платьице на любимую куклу Машу из пожелтевших кусочков тюля, остатков подвенечного платья бабы Кати, извлеченных из нижнего ящика резного комода. Одевшись потеплее, неплохо погулять и по городу. Жаль, посмотреть здесь почти нечего: в полуразрушенных церквах, бесценных памятниках русской архитектуры, располагаются керосиновые лавки, пункты приема пустых бутылок или хранятся ржавые бочки. Правда, в бывшем красавце-монастыре, стоящем высоко над озером, есть краеведческий музей.

4

Девчонок не волновала погода, они азартно носились возле облупленных монастырских ворот в поисках клевера, чтобы покормить белую козу с козлятами. Счастливые! В тридцать с лишним лет тяжелые, сизые тучи, резкий, холодный ветер и злое, свинцовое озеро порядочно действуют на нервы. Хотя ни погода, ни озеро, честно говоря, были ни при чем. Просто сегодня здесь, в музее, впервые со всей очевидностью выяснилось, что она, Ниночка Орлова, девочка из интеллигентной московской семьи, постепенно, сама того не замечая, превратилась в кухарку.

Пока бродили по музею, она судорожно пыталась вспомнить хоть что-нибудь о Юрии Долгоруком, или об Александре Невском, или о Петре Первом, чтобы рассказать Инусе с Женечкой, да так ничего и не вспомнила… Ой, как стыдно! А ведь пройдет еще несколько лет, и девочки догадаются, что их мама – невежественная, полуграмотная тетка. Родители должны знать гораздо больше своих детей, тогда дети будут относиться к ним с уважением, и, что особенно важно, появятся общие интересы… Как ей самой когда-то замечательно интересно было с папой! Он знал все-все-все. Кстати, именно от папы она впервые услышала о Переславле-Залесском. Городе, где родился Ленечка.

Редкое воскресенье они с папой не ходили «просвещаться» в музей или в любимую Третьяковку. Накануне он говорил: «Завтра, Нинон, пойдем с тобой к Левитану, подышим чистым воздухом» или «Давай-ка, Ниночка, навестим Василия Ивановича Сурикова. Давненько мы у него не были». И уснуть в эту ночь невозможно: все мечтаешь, как отправишься завтра с папой через Охотный ряд и Красную площадь в игрушечное Замоскворечье – деревянные домики, зеленые садики, карусели. Утром выходишь из парадного в залитый солнцем переулок и стараешься идти с папой в ногу. Только это не так-то просто, шаги у него большие. Сначала папа часто останавливается, чтобы раскланяться со знакомыми, ближе к Кремлю идет быстрее, на ходу рассказывая о московской старине, и получается, что весь город населен улыбчивыми, добрыми папиными знакомыми и сказочными персонажами.

Картины память сохранила, а папины комментарии – нет. Уже и не вспомнить, почему, например, взбунтовались суриковские стрельцы и когда это было.

Ах, папа! Все твои мытарства и страдания уложились в несколько равнодушных, казенных слов: «Полностью реабилитирован. Посмертно»… В сентябре папе исполнилось бы только шестьдесят четыре года, а ровеснице века маме в декабре было бы пятьдесят девять…

– Мамочка, ты плачешь?

– Нет-нет, что ты, Инуся! Просто ветер поднялся и песок попал в глаза… Женечка, побежали скорее домой! Кажется, девочки, сейчас будет страшная гроза!

Гроза догоняла, но крупные капли дождя захлопали по пыльной дороге только возле самого дома. Во дворе баба Катя никак не могла стащить с веревки чистые, сухие простыни, которые закручивало ветром.

– Куды ж вы запропастилися? Гроза! Ой, гроза! Щас как вдарит! Бежите скорей в избу!

Последней влетев в дом, баба Катя в панике закинула крючок на двери, задернула занавески и без чувств опустилась на диван:

– Ой, мамочки родныя! Я грозы-те пуще всего боюся! – Громыхнуло совсем близко, побелевшая свекровь сползла на пол и принялась креститься. – Ай, батюшки свет!

Девчонки, глупышки, увидев, как испугалась бабушка, страшно развеселились. Хихикая и нимало не боясь ни грома, ни яркой молнии, освещавшей горницу резким, неприятным светом, стали носиться от одного окошка к другому, отодвигали занавески и с восторгом сообщали, как сильно колотит дождь по дорожке, как здоровско с крыши несется по желобу вода в бочку, как по улице, накрывшись с головой телогрейкой, прямо по лужам скачет хромой дядька. Гроза для них была очередным приключением.

Молния затрещала над самой крышей.