Калиго: лицо холода. Часть 2
Народ вспыхивает криками. Женщины бросают в стекла снежки. Мужчины толкаются, желая побыстрее начать расправу. Минута тишины подрезает терпение Эльфара, как нож веревку. Он заносит горящее полено над головой, когда дверь лачуги неожиданно отворяется.
– Мой младший сын поплатился за свою ошибку жизнью. Бог Справедливости уже покарал его.
– Да, – кивает китобой, – но как быть с простым народом, обреченным на голодную смерть из-за его глупого проступка? Твоя семья разгневала Троицу истинных, она же их и умилостивит!
Мать прикрывает собой дверь, не впуская чужаков внутрь. Дочери наблюдают из окон за происходящим с затаенным страхом. Эльфар подносит горящий факел к стене дома, но секира старика перерубает его пополам, не дав огню коснуться дерева.
– Ты только послушай себя! Во что ты превратился, что стало со всеми вами? – обращается он к землякам. – Вы – наши соседи, товарищи, друзья. Я охотился для вас, сражался за вас. Я такая же часть Варанэ, как и вы!
– Уже нет!
Рука рыболова ныряет в ножны за кинжалом. Секира Ааберга вздымается вверх, отбивая выпад мужчины. Лязг металла отдается в ушах, сливаясь с яростью толпы. Свет пламени пляшет в разные стороны, ослепляя глаза. Мужчина выкручивает нож в сторону, но старик ловко обходит атаку, ударяя противника древком. Удар под дых выбивает Эльфара из равновесия, которое он тут же восстанавливает. С каждым движением Ааберг все больше слабеет. Голод и старость подкосили его боевую форму. Он отражает атаку противника, и даже задевает острием топора его плечо, когда тот одним рывком сбивает охотника с ног, наступив на рукоять выпавшего оружия.
– Помолись напоследок, – лезвие китолова замирает на его шее. – Надеюсь, Хель примет твою душу.
– Не смей его трогать!
Рука Эльфара цепенеет. Голова поворачивается в сторону стремительно спускающейся с холма фигуры, лицо которой он никогда больше не рассчитывал увидеть: Сирилланд. Бледный, тощий, исхудавший, словно призрак, которым он и должен быть, ведь, насколько китобою известно, Верховный лишил его жизни.
– Тебе нужен я, так возьми меня!
Бушующий народ смолкает и расступается, отшатываясь от него, словно его одежда испачкана самим злом.
– Это он… – проносятся пугливые шепотки. – Грешник… Предатель… Нечестивый…
– Разве его не убили?
– Есть наказание похуже смерти, и Акмелас его нашел.
Старик приподнимается, не веря глазам. Тацилла и Ольфелла прижимаются к оконным стеклам всем телом. Сердце матери замирает. От одного лишь звука голоса своего сына ей хочется броситься ему на шею, но она понимает, что выходить нельзя: безопасность семьи дороже минутного порыва.
– Значит, – подытоживает взявший себя в руки Эльфар, – ты избежал наказания самих богов. Кто бы мог подумать, что непутевый траволечитель так умен. Но это может сыграть в нашу пользу. Троица отблагодарит нас за поимку беглеца. Взять его!
Десятки пар рук бросаются на Сирилланда. Он уклоняется от одной, отшатывается от другой, избегает хватки цепких пальцев третьей. Здоровяк тычет в живот парня заостренным саксом6, который Сирилл ловко перехватывает, но стоит ему только поднести лезвие к плечу соперника, как еще двое наваливаются на его спину. Нож выскальзывает, и Сирилланд падает на колено, едва удержавшись на ногах.
– Хватайте его, братья! – ухмыляется китобой.
Воспользовавшись возможностью, Ааберг поднимает с земли секиру, но не успевает оружие взметнуться вверх, как его дыхание обрывает глубокий порез на шее, из которого тут же хлынула кровь.
– Отец!
Эльфар вытирает кинжал о рукав и отталкивает охотника в сторону. Сирилланд безвольно оседает, чувствуя, как его торс обхватывают мозолистые ладони.
– Справедливость жестока, мой мальчик, – говорит он, забирая из рук у близстоящей женщины факел, – как и сама жизнь. Иногда приходится чем-то жертвовать ради общего блага. Когда-нибудь ты это поймешь.
Мать бросается к дочерям, когда с другой стороны двери вспыхивает пламя. Оно охватывает хижину, как рысь заглатывает свою жертву: резко, стремительно, не оставляя ни единого шанса. Крик Сирилла смешивается с треском огня, уничтожающего все, что когда-либо было ему дорого. Он изо всех сил пытается вырваться, но стальная хватка бывших собратьев не дает возможности. Ноги немеют, глаза мокнут, тело наливается тяжестью, становясь похожим на камень, и ни стыд, ни убеждения, ни горечь омывающих кожу слез не помогает снять этот груз. Девичьи вопли пронизывают его голову иглами, поднимая из потаенных глубин силу настолько древнюю и могучую, что сам парень не подозревал о ее существовании. Пока отчаяние не заставило ее пробудиться.
Небосвод над головой темнеет. Ветер закручивается яростным вихрем. Гора содрогается от плача пробуждающейся мощи, когда каре-голубые глаза Сирилланда наполняются чернотой, а кожа покрывается льдом, таким же толстым, как древние ледники у подножия горы. Мужчины с ужасом отступают. Женщины бросаются наутек, спасаясь от надвигающейся опасности, когда земля расступается под ногами, утягивая их в свои недра.
Гигантская трещина, необъятный шрам иссекает лицо Саарге, отделяя его незримым барьером от окружающего мира. Двое здоровяков бросаются на Сирилланда с поднятыми мечами и тут же оказываются на коленях. Треск их костей сливается с хрустом наста, крики мольбы разносятся на многие километры, сливаясь с воем неожиданно поднявшейся вьюги. Под касанием холода тела обидчиков твердеют и скукоживаются, превращаясь в оледеневшие глыбы.
– Ты демон! – сжимая сакс, Эльфар бросается на Сирилла, но его острие ударяется не о живую плоть, а о твердую, подобно скалистой стене, поверхность.
– Нет. Я тот, кто положит всему конец.
Одно движение пальца, и земля утаскивает китобоя в бездонную щель, из которой нет пути обратно. Снежные дюны затягиваются воронками вокруг догорающей лачуги, сгущая гнев Сирилланда. Его ярость перерастает в бурю, крик – в свист ветра, а плач – в грозу, которая бьет своими плетями прямиком в дома Варанэ. В ее раскатах можно услышать предсмертные мольбы тех, кто рискнул пойти против самой природы. Всплески появившейся из ниоткуда молнии ужасают девушек. Удары грома заставляют детей залиться плачем. Громогласный шквал опускает стариков на колени, заставляя вспомнить все молитвы, которым их научили матери перед смертью, когда горная вершина внезапно взрывается фонтаном. Подобно вулкану, проснувшемуся от древнего сна, она поднимается ввысь потоком стылой воды так высоко, словно сами боги хотят из него отпить. Но водяной гейзер не исчезает в небе, а разбивается о скалистые выступы, стекая до подножия, пока не достигает дверей перепуганных жителей Рильхе.
Корочка ледяной лавы постепенно замерзает, покрывая весь массив зеркальной поверхностью. А кнуты молнии продолжают разрезать сугробы. Они ударяются о снежные дюны все сильнее, быстрее, глубже, пока земля не выдерживает и не трескается пополам, унося падшее поселение в открытое море вместе со священной горой, дарующей не успокоение, а гибель. В этот день погибла не только половина населения сааллов и невинная семья охотника, но и сам Сирилланд. То, кем он был, кем не являлся и кем желал когда-либо стать. На свет показалось творение Акмеласа, его детище, его дар, его проклятие и худшее из наказаний: Холод. Мир Саарге больше никогда не будет прежним, ведь теперь у него новый правитель. Сирилланд, сын Ааберга из Варанэ, умер. Да здравствует Калиго.
****
Oна умерла, пока он спал. Калеб даже не понял, как это произошло. Сказать по правде, его это ничуть не интересовало. Он был рад наконец избавиться от этого дряхлого когтистого чудовища, которого взрослые величаво звали «Миссис Кисс». Кошка неподвижно лежала на полу перед камином в гостиной. Судя по затвердевшему телу, тварь умерла еще вечером. Маленький Калеб присел на корточки. Тоненькая ручка так и замерла в нерешительности. Вдруг зверь еще не испустил дух и прокусит клыкастыми зубами кожу? Но любопытство все же пересилило страх. Пальцы опустились на сбитую шерсть, поражаясь ее холоду. Мальчику казалось, что он коснулся чего-то древнего, неведомого, таинственного, словно дотронулся до дна океана или упавшей звезды. Но одно в этом касании ощущалось точно: оно пропитано смертью.
В будущем Калебу не раз приходилось видеть мертвецов, но юношу это никогда не пугало. Страшит не вид смерти, а неизвестность после нее. Как-то раз, возвращаясь из университета домой, Калеб выловил глазами во мраке переулка тень, а в ее руках – сверкающее лезвие. Грабитель приставил его к горлу старика и требовал достать бумажник, но тот лишь в ужасе смотрел на нож и тряс головой, словно язык остался в кармане другого пальто. Вор вытряс содержимое его сумки на землю, пнул кучу барахла ногой, а не найдя ничего стоящего, крепче сжал рукоять оружия. В темноте Нью-Йоркского тупика брызнули капли крови. Калеб не успел даже набрать номер скорой помощи, как мужчина истек кровью. Когда живешь в одном из самых крупных мегаполисов мира, жизненная нить постепенно утончается, и ты вынужден постоянно быть начеку, чтоб кто-то ее не оборвал.
Неудивительно, что в жизни Калеба так мало веры. Стоит лишь раз кому-то довериться – и можно подставлять спину для клинка. Но почему-то с Ивейн такого чувства не возникает. Возможно, всему виной ее альтруизм или доброта, но юноше она внушает если не доверие, то, по крайней мере, отдаленную его часть. Сложно ожидать подвоха от самого легковерного существа на планете. Бога ради, да эта девушка – как открытая книга. Все ее эмоции буквально высвечиваются неоновой надписью на лбу. Даже том Фрейда открывать не нужно. Такая хрупкая и наивная…
Юноша осторожно заглядывает в щелочку двери фюзеляжа, замечая ее ссутулившийся силуэт. Каждый раз, когда он видел девичье тельце, шатающееся от холода и усталости, в его душе прорастало зернышко непонятного желания: быть рядом. В свете последних событий это вполне естественно. Никому не захотелось бы оставаться одному, когда в спину дышат призраки, а бывший друг ведет на тебя охоту, как на оленя. Но есть кое-что еще, что-то, о чем Калеб не может признаться даже собственному разуму: он боится, но не за себя, а за девушку. Боится того, что может с ней случиться, если она попадет в руки Акли. Этот психопат выпотрошит ее, как птицу, разбросав остатки ее хрупкой фигуры по всей горе. Одна только мысль об этом поднимает внутри Калеба такую волну паники, что его начинает мутить. Что это: героизм или умопомешательство от кислородного голодания? Юноша не может определить, а до сих пор гудящая от похмелья голова не желает искать ответа на этот вопрос.
Ивейнджин вжимается в сиденье, подобрав под себя ноги, словно хочет с ним слиться. Дыра в лобовом окне завешена покрывалом, на коленях тихо похрипывает рация. Блондинка явно стремится побыть одна, но от Калеба так просто не избавишься. Особенно, когда кроме салона и кабины летного экипажа деваться больше некуда. Он направляется к ней, прихрамывая на левую ногу, которая, видимо, онемела после лежания в одной позе. Когда тот вальяжно усаживается рядом, девушка даже не обращает на него внимания, зато он обращает на нее свое. Обычно румяные щеки с копной веснушек сейчас бледные и увядшие, у рта образовалась вереница морщинок, под глазами залегли темные пятна: изнуренный вид выдает ее бессонные попытки наладить связь, но рука все продолжает перетягивать колечко, выжимая из передатчика придушенный хрип. Тот эхом отбивается от металлических стен, невидимой пылью оседая на панель управления, вид которой вызывает у Калеба приятные воспоминания.
– Знаешь, – начинает неожиданно он, не сводя глаз с приборной панели, – в детстве я обожал насекомых. Собирал их, давал каждому имя исходя из размеров, цвета или особенностей. В моей коллекции был навозник с мощными усами, напоминающими клешни краба, мотылек-зебра и жук-изумруд, названные так из-за характерного окраса. В старшей школе в моем арсенале было более сотен экземпляров, которые включали и редкие виды.
Ивейн бросает на него настороженный взгляд, очевидно, решая, не подвох ли это.
– Надо же, как интересно. И где ты их брал?
– Некоторых ловил за городом. Других – покупал в магазине недалеко от Парк Авеню. А некоторых… – он вдруг запнулся, словно боялся сболтнуть лишнего.
– Что?
–…самые редкие экземпляры мне подарил тайный обожатель на первом курсе Нью-Йоркского университета. Более пятидесяти разновидностей чешуекрылых всех цветов, которых не было даже в местном баттерфляриуме.
– Ничего себе! Кто-то явно тебя любит.
– Да, наверное.
О подобном подарке Колдвотер-младший и мечтать не мог, хоть его природа и была странной, ведь никто из однокурсников не знал о его тайном увлечении. И хоть личность его поклонницы осталась неизвестной, Калеб был безгранично благодарен ей (а, он был уверен, что подобный подарок могла преподнести только девушка) за внимание и чувства, вложенные в этот красочный журнал. Хоть на словах и поступках никак это не проявлял.
По правде сказать, он просто боялся, как бы отец не узнал об этой части его внутреннего мира. Если бы только старик выведал, что его единственный наследник любит собирать куколок да мотыльков, он бы приставил к нему охрану, до конца жизни лишив возможности бывать на природе, только чтоб тот не мог обозревать своих крошечных любимцев. Но, к счастью, Колдвотера-старшего мало волновали интересы сына. Заботу о нем он перекидывал на других, которые справлялись, как могли.
– Почему тебе нравятся насекомые? – вдруг интересуется Иви. Калеб довольно хмыкает и поудобнее умащивается в кресле.
– Однажды, когда я освободился от уроков пораньше, я пришел к отцу в фирму, а тот, как всегда, повесил меня на шею секретарше, которая не нашла ничего лучше, как отвести меня в инсектарий – место, которое навсегда наложило на меня печать любви к энтомологии. Такого изобилия красок я не видел никогда в жизни: мягкие моховые ковры, изогнутые ветки, вьющиеся лианы с диковинными цветами…
Он протягивает руку вперед, словно снова переживает тот трепетный момент. Будто сотни пестрых брюшек, тысячи тоненьких ножек и глаз-бусинок снова смотрят на него с другой стороны стекла, поднимая внутри волну восторга с привкусом опасности.
–…но вместо красочных созданий с них свисали какие-то сгустки. Сначала я подумал, что это просто сухие листья, а все насекомые попрятались от любопытных глаз. Но спустя несколько минут один из листиков зашевелился, треснул, и из-под блеклой жижи показались… лилово-синие крылья, – выдыхает он с немым восхищением. – Я ее узнал. Это была Голубая Морфо – одна из редчайших и красивейших бабочек в мире. Она была такой крошечной, но уже гораздо сильнее меня. Я знал, что к ней запрещено прикасаться. Знал, что это грозит выговором, но пальцы не переставали зудеть, пододвигаясь все ближе к краю ветви в будоражащем предвкушении нарушения запрета.
Калеб опускает глаза на приборную панель и выдыхает. Тоже самое он ощущает сейчас, глядя на все это разнообразие устройств. Показатели, кнопки, переключатели, стрелки – словно террариум механических насекомых. Осев на пластину однажды, они больше не смогли взлететь, так и оставшись прикованными к потускневшему металлу. Стрелки – туловища, кнопки – головы, переключатели – крылья. Вот-вот вскочат и улетят на поиски света, который сожжет их разноцветные тельца дотла. Юноша медленно опускает ладонь на нижний ползунок, будто опасаясь, что он упорхнет в дыру в окне, но тот не сдвигается с места даже под давлением.
– Я всегда думал, что насекомые такие слабые, беззащитные, но они гораздо сильнее, чем кажется. Они уродливы, но в отличие от других существ, могут переродиться. Стать лучше, прекраснее. В то время как большинство людей так и остается зажато в своих безобразных коконах и… – он вдруг осекается. С чего это он так разоткровенничался? Это на него не похоже. Видимо, на высоте алкоголь выводится из организма гораздо медленнее, чем обычно.
Ивейнджин, все это время удивленно наблюдающая за ним, восхищенно выдыхает.
– Как красиво сказано. Даже не думала, что ты…
– Да, так и есть. А это что? – неловко замявшись на месте, он тычет пальцем в панель наугад, чтоб перевести внимание, но Иви воспринимает его вопрос со всей серьезностью.
– Я не специалист в авиации, поэтому точно сказать не могу, но судя по надписи, эта кнопка отвечает за бортовой диктофон.
Девушка хмурится, прикусывает губу, затем тянет несколько рычажков наугад.
– Что ты делаешь?
– Хотела проверить, может, что-то еще работает.
Калеб скептически фыркает. Мысль о том, что компьютер может быть исправен после пятилетнего погребения под тоннами снега, кажется ему смешной. Но его ухмылка тут же сползает с лица, как только из управленческого пульта вырывается сдавленный писк.
– Не может быть… – парень прилипает к серебристой поверхности. – Ты хочешь сказать…
Его прерывает глухой голос, вырвавшийся из стальной коробки. Из-за помех на линии сложно разобрать слова. Скрипяще-щемящие звуки постоянно обрезают речь говорящего, но даже без этого становится ясно: это разговор пилотов.
– …спетчер, повторяю… не… иниров… объек… Обнару… опасн… теряе… управл… Код… н…т… пов… ряю… н… т…
– Здесь голос одного воздушного штурмана, – констатирует Калеб, – а где же второй?
Ивейн придвигается к аппаратуре, чтобы ничего упустить. Что-то в словах мужчины кажется ей смутно знакомым, но она никак не может понять что.
– …близк… земл…асходится… неим… ерн…й…ад…теряем… управл…е… код… нт… ко… н…т… Боже!
Сообщение обрывается громким скрежетом, от которого даже в ушах щемит. Девушка потирает виски, до сих пор не веря в услышанное.
– Как думаешь, что могло спровоцировать падение?
– Ну, – парень откидывается на спинку кресла, – из всего сказанного, я разобрал не так много. Есть предположения?
У Иви идей нет. Она и сама не поняла, что пытался передать диспетчеру погибший, но то, как он говорил, наталкивало ее на определенные выводы. Он был не просто напуган, а в ужасе. Пилоты проходят специальную подготовку, поэтому знают, как держать себя в руках в непредвиденных случаях. Но этот хрип, эта интонация… Ивейн бросает взгляд на Калеба и тут же отворачивается. Она готова поклясться, что у него было точно такое же состояние перед тем, как она свалилась со склона. Это не просто паника. Это всепоглощающий, безотчетный страх. Перед непознанным, неизвестным, необъяснимым или даже… потусторонним.
– Можешь включить снова?
Иви качает головой из стороны в сторону.
– Это бортовая запись. Ее нельзя перематывать. То, что она сохранилась, – уже само по себе чудо.
– Он упоминал о коде, – вдруг соображает Калеб, – н…т. Думаешь, это слово?
– Это аббревиатура. Авиаторы общаются с диспетчерским центром на своем языке, используя зашифрованную кодировку. Так они передают информацию, не привлекая внимания пассажиров.
– Что могут означать буквы «НТ»? – спрашивает Калеб, обращаясь скорее к себе, чем к девушке. – Незримая территория? Неисправная техника?
– Неопознанное тело.
Ивейнджин поняла это почти сразу. После рассказов отца – пилота с пятнадцатилетнем стажем – она изучала подобные сообщения и научилась их распознавать. На самом деле это было несложно. Нужно лишь запомнить несколько основных шифровок.
– Черт меня подери, – потирает лоб юноша. – Значит, все эти слухи насчет острова – правда? Стертые с лица земли шахты, пропавшие без вести корабли, необъяснимые погодные явления, Кали…
– Не произноси вслух!
Калеб самодовольно улыбается.
– Ты что, за меня переживаешь?
– Вот еще! У меня и так хватает поводов для волнения.
– Хм, ладно. Тогда ничего страшного, если я все же договорю то, что хотел сказать. Кал…
Не успевает он и рта открыть, как Иви тут же зажимает его рукой.
– Не играй с ним! Это место уже унесло жизни стольких людей! Я не отдам ему еще и тебя!
Только произнося это, Ивейн понимает, насколько близко к нему придвинулась. Одна ладонь сжимает губы, вторая опускается на затылок. Девушка застыла прямо напротив зеленых, как еловые ветки, глаз, которые в такой близи кажутся бездонными. Свет отражается в них, как в зеркалах. Цвета вязнут в них, как в болоте. Даже зрачок утопает в этой манящей зелени. Иви чувствует, как сердце громко ударяется о ребра, и боится, что его стук выдаст ее смятение.
– Пообещай больше не говорить этого. Пожалуйста.
Голова Калеба едва заметно склоняется, и девушка медленно убирает ладонь. Парень не ожидал такой оживленной реакции. Более того, он не рассчитывал услышать, что она за него волнуется, в особенности после того, как поступил с ней на озере. Чужое касание зажигает странную искру в груди Калеба, природу которой он не может понять. Она продолжает пылать, выжигая крошечную дыру, в которую проваливаются все его страхи, пока на смену ей не приходят воспоминания. Темные, тяжелые, холодные, как пол больничной лестницы.
Стоит Иви только приблизиться, как по горлу снова разливается терпкий привкус смерти. Лицо Триа мелькает перед глазами бесконечным калейдоскопом. Стекает каплями воска на землю, сливается воедино, и все начинается заново. Бесконечный фильм, повторяющиеся кадры одной и той же пленки – его персональный кошмар. И вот он вновь сидит на промозглом бетоне, сжимая увядающее девичье тело.
Остатки сестринской крови растекаются по пищеводу тягучей смолой, которую Калеб ощущает так же ярко, как и в тот самый вечер. Как она оседает на стенках желудка. Как переливается по артериям, заставляя все его органы закипеть, словно жерло вулкана, готовое вот-вот извергнуться потоком раскаленной лавы. Это ощущение преследует его по сей день, стоит ему только почувствовать чужое дыхание у себя на губах.
– Обещай мне, – настаивает Иви, и Калеб невольно кивает. Не потому, что согласен с ней, а чтоб поскорее оборвать нить этого нестерпимого для него момента близости.
****
Владыка опирается на подлокотник своего трона, наблюдая, как свет проходит сквозь колонну, разрезая ее на мириады блестящих многогранников. В Ледяном зале царит тишина, но в то же время различные звуки отбиваются от стен рикошетом, вонзаясь прямиком в сердцевину тонкого слуха Сирилланда. Его давно уже никто так не называл. Сааллы очень щепетильны по отношению к Повелителю вершины, которую они прозвали священной. До его появления это была всего лишь гора, такая же, как триллионы других скалистых массивов по всему миру. Она была примечательна лишь своей высотой, но по-настоящему великой ее сделал приход Калиго – первого получеловека-полубога, ходившего по земле.
Сирилланд не хотел править северным народом, но и потакать их молитвам, подобно гнусному божеству, обрекшему его на заточение в мире вечных льдов, тоже. Он не стремился стать их правителем, а лишь хотел уберечь свою семью от гибели, но его собратья приняли решение за него, взяв правосудие в свои руки. Они показали свою истинную сущность, показав юноше, что люди не так невинны, как он когда-то считал. Они вечные, суровые воители, уничтожающие все ради собственного блага, в том числе и природу, которая теперь стала неотъемлемой частью Владыки семи ветров. Акмелас разрушил его судьбу, но именно люди отняли те жалкие крохи его жизненных реалий, которые парень так тщательно берег.
Сирилл не желал разрушать их поселение, крошить почву, отделять полуостров от материка. Это получилось само собой, как когда бросаешь стакан со всей злости о стену. Он просто вышел из себя. Бросил сосуд слишком сильно и чересчур далеко. Только после этого понимание всей серьезности ситуации, в которой он оказался, проявилось перед ним во всей ясности. До этого он даже не осознавал всю глубину силы, обладателем которой стал. Со временем Сирилланд научился контролировать ее, подавлять, чтоб не навлечь очередной раскол земли и ненароком не разрушить половину мира. Но судьбу четырех племен сааллов уже было не изменить.
Руаны отстроили городок и продолжили жить у подножия, никогда не поднимаясь на злополучную вершину. Ихиллы, чья деревня оказалась брошенной на материке, уплыли далеко за моря в поисках утраченной родины. Вальфаллы были полностью уничтожены в результате катастрофы. А ольфмунды поселились высоко на горе, которая впоследствии стала носить название «Сапмелас-саалла», что в переводе означает «последнее пристанище сааллов».
Прошли годы, минули столетия. Пролетевшие снежной пылью века сложились в плотный шар тысячелетия, поглотивший в себя последние остатки былого Сирилланда. Он давно уже не сын Ааберга из Варанэ, который ходил на охоту с отцом и двумя братьями, пока мама и сестры разжигали очаг в ожидании кормильцев. Исчезли проблески добродушия. Растаяла былая доброта и ранимость. Пропал прежний запал в глазах. Пейзаж вечной зимы больше не вызывает у него такого восхищения, как когда-то, а ледяная вьюга не содрогает сердце восторженным трепетом. Может, потому что содрогаться больше нечему? Даже вид бескрайнего океана не навевает ничего, кроме скуки. Томительной, глубокой, неизбывной, выевшей внутри те скудные остатки былой жизни, которую Сирилланд так отчаянно старался сберечь. Ведь время никого не лечит, а лишь бинтует кровоточащие раны.
