Жизнь, которая не стала моей

Я покачала головой и почувствовала, что давивший на плечи груз становится легче. С утратой мужа ты словно вступаешь в тайное общество. В клуб, о членстве в котором никто не мечтает, но понимать, что ты не одна такая, утешительно.

– Но такие сны – вполне нормальны. Правда же, Кейт?

– Но каким образом я порезала мизинец? – спросила я, предъявляя ей замотанный пластырем палец.

– В смысле? – Джина уставилась на мою руку.

– Во сне я порезала мизинец, – пояснила я. – А когда проснулась, кровь уже текла на постель. Как это возможно?

Глаза у нее еще больше расширились.

– Ну… наверное… наверное, ты бродила ночью, как лунатик, и обо что-то порезалась.

– И не проснулась?

– Н-не знаю. – Она призадумалась. – Но ты же не хочешь сказать, будто твои сны – реальность?

Настал мой черед прятать глаза.

– Конечно, это выглядит безумием. И все же: откуда взялись во сне вещи, о которых я не могла знать? Например, что Роберту одиннадцать лет назад предлагали другую работу?

– Этого я объяснить не могу – либо совпадение, либо ты случайно что-то услышала от Сьюзен или мамы, – задумчиво ответила Джина. – Что же касается всего остального, твой мозг, думаю, пытается приспособиться к новой жизни, в которую ты вступаешь.

– Но ведь эти сны, наоборот, возвращают меня к прежней жизни?

– Кейт, ее не вернешь. Эта страница перевернута навсегда. Мне тоже понадобилось немало времени, чтобы все осознать – осознать по-настоящему, – а потом жизнь стала налаживаться. Может быть, просто пора еще не пришла.

* * *

Компьютерная томография головного мозга, осмотр невропатолога, анализ крови – все в норме. Врачи подтвердили, что у меня нет ни опухоли мозга, ни других проблем, кроме психологических. Отправили меня наложить швы на мизинец и предложили сходить к психиатру, а психиатр выписал снотворное – антидепрессант, который я ни за что принимать не стану, и тоже сказал, что все мои симптомы укладываются в норму. За исключением порезанного мизинца.

– Впрочем, явления лунатизма тоже нередки, – пожал плечами доктор. – Уверен, это с вами и произошло.

– Но почему все настолько отчетливо? – настаивала я. – И откуда я знаю то, чего на самом деле знать не могла?

Он снова пожал плечами:

– О подсознании нам известно далеко не все, миссис Уэйтмен. И все усилия разобраться только добавляют путаницы. Советую вам отдохнуть и ни о чем таком не думать. Сны иногда обладают огромной убедительностью. Главное – помнить, что это все-таки сны.

Но все следующие дни меня преследовали мысли о Ханне. Неумение общаться на языке жестов вырвало меня из второго сна, и теперь я только и думала, как стану говорить с Ханной, если вновь проснусь в той параллельной жизни. А если бы я научилась языку жестов – смогла бы вписаться в тот другой мир, продержалась бы в нем чуть дольше? Палец все еще болел, и ничего подсознательного в этом не было.

Утром в понедельник, промучившись бессонницей, я приехала в свой кабинет за полчаса до первого пациента и принялась искать в интернете сведения об американском языке глухонемых. Быстро заучила знаки «мама», «папа», «дочка», «люблю» и «здесь» и не раздумывая щелкнула на значок четырехмесячных курсов языка глухонемых в двух кварталах от моей работы.

Занятия начались неделей раньше, но в ответ на письмо с вопросом, не опоздала ли я, тут же пришел ответ от администратора: нет, если я готова заниматься, можно присоединиться к группе. Для этого я должна явиться в среду вечером, около шести, и вручить квитанцию об оплате занятий преподавателю по имени Эндрю Хенсон.

«Непременно буду», – ответила я, не дав шанса разуму отговорить меня от этой затеи. Нажав «отправить», я ощутила счастье. Правда, идиоткой я себя тоже чувствовала, ведь я понимала, что никакой Ханны не существует. Но уж лучше заниматься на курсах, чем напиваться средь бела дня бурбоном в надежде заснуть.

Дина нажала кнопку интеркома и сообщила, что явился первый пациент. Я поспешно захлопнула ноутбук – словно искала там порно, а не язык жестов.

В кабинет вошел Лео Голдстейн. Темные круги под глазами, подбородок воинственно выпячен, рукава закатаны.

– Вот он я! – возвестил подросток, хлопаясь на диван против моего стола. – Чего делать будем?

Сегодня он какой-то бледный, огорчилась я и пересела поближе к нему в кресло. Присмотревшись, я заметила у него на правой руке поблекший синяк – лиловое пятно с желтовато-зеленым обводом.

– Лео, что с рукой? – спросила я.

Он глянул, нахмурился и опустил рукав.

– Ничего, – поспешно сказал он и тут же исправился: – Споткнулся на баскетбольной площадке.

Мать привела его ко мне примерно четыре месяца назад, когда у Лео начались проблемы в школе на Томпкинс-сквер. С самого начала мальчик ясно дал мне понять, что ненавидит мои занятия и, соответственно, меня, однако в таком возрасте это обычная история. Постепенно оттает, решила я. И у нас действительно стало что-то получаться.

Как Лео ни бухтел – и пение, дескать, занятие для детсадовцев, и барабанная дробь на бонго никому на фиг не нужна, – он все же начал понемногу вылезать из своего панциря. У нас сложился особый ритуал: он угрюмо заходит в кабинет, мрачно бурчит, что все у него в порядке, а потом, когда я ставлю перед ним ксилофон, светлеет лицом.

Чаще всего мы играли битлов, «ретро, но клевое», по определению Лео. Идея была его. Я стараюсь по возможности следовать желаниям клиентов: чем ближе им музыка, которую мы выбираем, тем эффективнее терапия.

Важно было заставить Лео не только слушать, но и играть – таким образом мы с ним вырабатывали общий язык. Иногда ведь трудно взять и признаться, что ты зол на весь мир, но можно сообщить это без слов, лупя палочкой по клавишам. Вроде языка глухонемых, подумалось мне: мысль передается без слов. Нужно лишь освоить этот язык.

– В общем, разучил You Can’t Do That, – сообщил Лео, отводя взгляд. – На айпаде.

– Из альбома Hard Day’s Night.

– Ага. Шестьдесят четвертого года, – уточнил он с такой уверенностью, словно сам присутствовал при выпуске альбома. – Хотите послушать?

– Еще бы. – Я отложила бумаги, достала палочки, умышленно затягивая паузу. – Но этот синяк… похоже, ты здорово ушибся.

– Ничего особенного. – Тон резкий, глаза бегают. – Даже не больно ни капли.

– Седрик был там?

Лео заколебался. По тому, как заметался его взгляд, я поняла, что угадала.

– Да вроде, – пробормотал он. – Не помню.

– Ты дал ему сдачи? – тихо спросила я.

Он рассматривал свои ладони.

– Нет, – ответил он наконец. – Он с дружками был. Вся кодла.

– Придурки, – пробормотала я.

Лео – высокий, худощавый – обещал вырасти красавцем, но пока был тощий как жердь. За это его безжалостно дразнил Седрик Мейсон – парень на год старше и чуть ли не на двадцать кило толще. В травле, упиваясь безнаказанностью, с удовольствием участвовали и приятели Седрика.

К тому же Седрик умел выпутаться из любой ситуации, язык у него хорошо подвешен, так что стоило Лео дать сдачи, как его же и объявляли «проблемным ребенком». Каким-то образом учителя ухитрились ни разу не заметить, как Седрик бьет исподтишка кулаком или шепотом обзывается. В итоге Седриком все довольны, а Лео не вылезает из кабинета директора.

Мать привела его ко мне по рекомендации школьного психолога. Она не понимала, откуда у сына эти вспышки агрессии, и понадобилось три встречи с ним, прежде чем я поняла, что Лео вовсе не зачинщик: он жертва травли, но не хочет этого признавать. К тому времени, как я поговорила с его родителями и объяснила им ситуацию, они уже приняли решение сделать наши занятия еженедельными: мальчик стал лучше учиться, лучше вел себя дома.