Дурак космического масштаба

Сколько же я пробуду в медчасти? Если спина заболела, значит, гель наложили временно, и кожу будут пересаживать. С чего вдруг такое отношение к штрафнику? И так бы не сдох. Но это значит, что через неделю меня вернут в строй. А Лерон с рукой проведет здесь две. Можем и не увидеться больше.

Я открыл глаза и посмотрел на его худые плечи и поджатые колени. Для Макрейна происходящее не было инициацией. Война отнимала у него жизнь.

Утром меня прооперировали, и, придя в сознание, Лерона я уже не застал. Его увезли вместе с госпиталем, двинувшимся за нашими частями. А меня оставили на двое суток в реанимации, в городишке, который назывался Искерат. А потом вдруг кинули с Прата на Мах-ми, и я ощутил в этом длинную костлявую руку Мериса.

Смешно, но генералу я был нужен именно такой – озверевший и полумертвый. И вряд ли он согласился бы, что жизнь и смерть открыли во мне какой-то особый счет.

Большего бардака, чем на Мах-ми, кажется, не было нигде. Наши, чужие, наши мародеры, чужие мародеры, наши уличные банды, чужие уличные банды, наши религиозные фанатики, чужие религиозные фанатики… Плюс сомневающиеся всех окрасок…

Сунули меня не в штрафбат, а в гражданскую тюрьму. Сначала якобы временно, за неимением спецтранспорта. Потом забыли. И вот, когда обо мне забыли, я и уверился окончательно, что забыли не все. И порадовался, что не дернулся куда-нибудь сам. Ведь кроме Мериса, кому я был нужен? Ну, убежал бы… От себя-то не убежишь.

Тюрьма после штрафбата – курорт. Горячая пища, чистое белье, невзрывающиеся соседи. Татуировка на виске заставляла их относиться ко мне с забавной опаской, словно я сам был для них взрывпакетом.

А еще в тюрьме, в отличие от армейского карцера, никто не гонял меня с кровати. Я ложился на чешущуюся спину и думал, уставившись в потолок.

Кем был для меня Колин? Не подумай, что я его любил, у меня стандартные физиологические реакции. Но его душа питала мою душу или что-то вроде.

Он умер, так почему же я жив? И зачем мне эта душа, если от нее так тошно?

Шаги по коридору. Слышно, как поднимают на ноги соседнюю камеру. Шухер, как здесь выражаются.

К нам тоже заходят двое «бритых» – так в тюрьме называют полисов. Я вырастаю над ними, распрямляясь во весь свой гигантский для местных полукровок рост. Один из бритых, темноглазый молодой парень, все время нервно косится на меня. Думает, что я псих?

Мне хочется улыбнуться ему, но я не улыбаюсь. Улыбка может спровоцировать похуже прочего. А я не намерен нарываться и ломать планы Мериса. Кто я теперь без него?

Нас выводят на тюремный двор довольно приличной группой – человек в шестьдесят. Сверху медленно опускается старенькая десантная шлюпка, лет десять как снятая с вооружения. Lе-40. Я не летал на таких, но Келли называл их при мне «адский лифт». Что-то у них с гиробалансировкой неадекватное…

Шлюпка спускается так тихо, что кое-кто замечает ее, лишь глянув на мою задранную голову. И наконец – ветер встряхивает душный не по-весеннему вечер.

Нас всех загоняют в сорокаместную шлюпку. Я считаю по головам – шестьдесят восемь. Техники безопасности – ноль. Вместо нее двое полисов перед спинами пилотов.

Посадочный люк все еще открыт, и я слышу отдаленное гудение, накрывающее нас, словно ватное одеяло. Охренел кто-то наш или не наш. Среднего тоннажа космический корабль идет вниз на сопоставимой при атмосферных полетах скорости. Раз скорость погашена – это не катастрофа. Космический корабль нельзя посадить на планету в безаварийном режиме. Нас что, собираются бомбить? Корабль будет бомбить планету? Квэста Дадди пассейша…

Я оборачиваюсь, чтобы выглянуть в люк, вдруг мне мерещится-таки? Полис бледнеет и тычет в меня стволом. Оружие сенсорное, и я не очень-то пугаюсь. Кстати, это тот, темноглазый. Только глаза и темнеют на побелевшем лице. Да, похоже, я не ошибся. Беспредел, однако. Если космические корабли начнут уничтожать то, что внизу – зачем воевать? Планете вроде Мах-Ми хватит десятка КК, чтобы превратить ее в оплавленный слиток людей и земли.

Белый шум нарастает, уши закладывает, а мы все еще грузимся. Накроет же! Вот и полис боится, что накроет. И не он один… А сзади орут и требуют взять кого-то. Наверняка вывели заключенных и из других камер. Но двор маленький – пока наша шлюпка не поднимется, другой не сесть. Наконец снимаемся с гравиподушки, ползем над зданием тюрьмы. Люк приоткрыт, его не могут загерметизировать, иначе он раздавит тех, кто жмется в хвосте. Но в шлюпке есть защита от дурака, она не даст в таком режиме активировать светочастотные экраны и форсировать скорость. Второй пилот просит отойти от люка. Потом орет в микрофон – толк тот же.

Вообще-то, люк надо закрыть чего бы это ни стоило, думаю я и проталкиваюсь в суматохе ближе к пилотам. Я один здесь такой спокойный. Я и не такое видел. Остальные мечутся, как могут. Спасает теснота, а отнюдь не грамотные действия охраны. И очень душно – вентиляция тоже рассчитана на сорок человек. Но сорок – усадили и пристегнули, а остальных никак не могут утрамбовать. Я же все протискиваюсь, наступая на ноги и на руки.

Наконец вижу дисплей второго пилота… Слева по курсу – высокотемпературный источник радиации уже накрыл три-четыре единицы. Скорость распространения превышает нашу раза в полтора. У меня нет даже трех секунд.

Какой-то гад кусает за ногу. Я прыгаю вперед, сбиваю одного из бритых и дотягиваюсь до пульта. Полис висит на шее, но люк… Люк закрывается с диким, нечеловеческим визгом, чавкая теми, кто стоит у него на пути. Я еще успеваю вывести на панель шкалу скорости, когда нас накрывает. Шлюпка вибрирует, перегрузка растет по стартовой кривой…

Дальше я соображаю плохо, но руки продолжают что-то делать. У меня даже появляется союзник – второй пилот тихонечко выползает из ложемента и что-то кричит охранникам. Я не слышу. Он тоже, наверное, не слышит. Свист превращается в рев, давление растет, но перегрузка символическая для меня – раза в три-четыре больше обычной.

Наконец понимаю, что делаю и откуда перегрузка: я вывел шлюпку вертикально. У нас не активирован защитный контур, но и ограничений в скорости по этой же причине нет, только сила трения. Или мы изжаримся, или сумеем уйти из зоны поражения. КК явно палит не по нам, у него внизу какая-то цель, иначе мы уже стали бы бессмертными. (Бессмертными в заградительных отрядах называют трупы.)

На шее все еще висит охранник. Слава беспамятным, что у него не сорвало крышу и он не начал стрелять. В замкнутом помещении шлюпки досталось бы всем.

– Отпусти его! – орет второй пилот и пинает… Я слышу звуки ударов тяжелой магнитной обуви. – Пусти, чимор! Да пусти же!

Но полис, похоже, просто не в состоянии меня отпустить. – Не бей, – говорю я второму пилоту. – Попробуй разжать пальцы.

И поворачиваюсь к первому. И мне все становится понятно. Шлюпка старая, у нее завис авторежим, и пилот едва не кулаками стучит по своей части пульта.

Я надеваю шлем, который снял второй.

– Брось, – говорю я тихо. – Пойдем на ручном.

– Видимости нет, – хрипло откликается первый пилот.

– Ничего, – так же тихо отзываюсь я. – Двадцать секунд назад зона поражения была – четыре единицы. Скорость распространения примерно пятгадцать-семнадцать единиц в минуту. Нужна только высота, чтобы сориентироваться.

– Гироскоп врет на этих шлюпках, – говорит он.

– Вычислить высоту можно и без гироскопа. Ничего. Не погонятся же они за нами? Кому нужен тюремный транспорт?

Рос учил меня считать при минимуме показаний приборов. Шлюпка грелась все сильнее, и считать надо было быстро.

– Попробуй активировать щит, – попросил я первого. – Я понимаю, что это моя работа, но я поведу, а ты попробуй. – Хорошо, – шепчет он. Потом ругается и говорит, что может только дополнительно опустить щитки. Но тогда мы полностью станем рыбкой в банке – приборы-то работают с искажениями. Но выбора нет.

– Закрывай, – соглашаюсь я. – Пойдем вслепую. Нужно, чтобы выдержала обшивка, остальное как-нибудь обойдется, в небо я не врежусь.

Перегрузка уменьшается, и охрана пытается восстановить статус-кво, интересуясь, куда это я полез. Второй пилот объясняет им все происходящее не самыми цензурными словами.

Первый включает радиосвязь и предупреждает:

– Сохраняйте спокойствие, шлюпка вынуждена двигаться без показаний приборов!

Эта простая фраза оказывается страшнее любой угрозы, и охрана замолкает. Для дополнительного эффекта я гашу основной свет, только маячки на панели мигают. Нам свет не нужен, гелиопластик пульта дает глубокую голокартину. Внешнего обзора – ноль, мы закрылись щитками, как перепуганный броненосец, а из приборов работают только тепловые камеры.

Я смотрю на инфраэкран и ничего хорошего там не вижу. Прямо по курсу зацветает очередной высокотемпературный цветок.

– Кто может дотянуться до ремней – пристегнуться! – командую я. – Остальным держаться за десантные крепления. Входим в зону светочастотного удара.

Я не ошибся ни на секунду. Тряхнуло как по графику.

– Считай до десяти, – привычно приказал я первому пилоту. Если не сумеем выйти за десять секунд, дальше можно уже не считать. Восемь-десять секунд мы выдержим, если не разгерметизируется обшивка.

Ускорение снова растет. Шлюпка вибрирует, как больной трясучкой. Вентиляция агонизирует и умирает. Следом за ней выгорают камеры инфраэкрана. Впрочем, чего я на них взъелся? Они и так продержались удивительно долго.

Кто-то заорал, ожегшись о металлический поручень. Плохо. Еще пять секунд надо выдержать.

Люди задыхаются. В шлюпке густо пахнет кровью и горелым мясом. Я вроде бы чувствую, а вроде и нет. В такие моменты ты не человек, а линейка скорости на гелиопластике.

– Восемь, девять… – считает первый пилот. – И вдруг орет: – Падение температуры на обшивке!

И я останавливаю руку, плавно вдавливающую шкалу ускорения. И мы снова не в бездне между мирами, а в горячем аду шлюпочного нутра.