Апокалипсис откладывается

Изловчился я, посмотрел на свою руку и всё понял. Лежу я – сам зелёный среди таких же зелёных, и шарахаться мне от них в общем-то нечего. Вспомнил я, как мамаша говорила мне в детстве что-то про душу. Вот оно, значит, как. Душа-то и вправду бессмертная, получается. Только никакого рая нет и ада нет. А лежу я сейчас – тьфу! – мерзость зелёная.

Тут мамаша ко мне: «Фыр, фыр». Поди, тоже себя за разумную считает. Ну и я ей: «Фыр, фыр». А она радуется, зубами щёлкает, лапами когтистыми плещет, а крыльев нет у неё – даром что яйца несёт.

Мне бы на лапы встать – не слушаются лапы. А тут папаша пришёл. Голова между ног болтается, в гнездо сунулся – все сучья разнёс. Ну, ясно с папашей. Пьяный папаша пришёл, корешков каких-то местных нажевался.

Потом я узнал, что есть такая планета: на ней озёра, моря – всё из спирта. Местные только и живут тем, что прикладываются. А тут… То ли в генах что-то остаётся?

В общем, мама – на папу, я – на лапы: ходить учиться надо.

Месяцев через шесть я уже и язык их изучил, и по пещере шнырял. Скучная, скажу я вам, пещера – украсть нечего. Всё пропивал папаша. В гости тут ходить не принято, но я влез как-то. Вот живут – пол ровный, сучья каждый год меняют. А знаете, почём сейчас на барахолке сучья?

Подрос я, пошёл я учиться. Школ тут нет. Поступаешь сразу в вуз. Перед поступлением – конкурс. Набирают, допустим, сорок ящериц. Претендентов – сто. Ну и по конкурсу проходит тот, кто больше даст на лапу. Так что по милости папаши о престижной профессии я и мечтать не смел. Соседи, конечно, устроились – кто сучьями для гнёзд торговать, кто сразу экзамены сдал на заведующего по алкогольным корешкам…

Выбрал я самую доходячую специальность. Называлась – «инженер по обмеру звёздных волков». Недобор там был.

Учатся здесь так. Первую взятку даёшь при поступлении, проходит она типа аукциона. Допустим, начальная цена за проходной балл – 10 ганей, кто больше? (Ну, у нас-то цены, конечно, были пожиже.) Затем взятки давать нужно два раза в год. Это зимняя сессия и летняя. Не уложился, не дал в сессию, и прощай вуз. А без специальности и вообще хана. Один путь – в тайгу. Бесплатные лекции туземцам читать, пока с голоду не издохнешь.

В общем, закончил я кое-как. Дало мне государство местечко и гнездо, хоть и плохонькое, но своё, без папаши. Одно худо: на работу придёшь – обязан свои 8 часов в сутки спать и ни к кому не лезть. А я с этой учебой такой нервный стал – не спится! Сослуживцы, твари зелёные, в суд на меня подали: мол, дисциплину трудовую нарушаю. И присудили мне исправительные работы на срок до двух лет в качестве экскурсовода по инопланетным специалистам. Я вначале не понял, почему до двух лет. Но потом…

Надо сказать, что у нас, карастрян, есть национальная черта: непереносимость внешнего вида гуманоидов. Я как-то сначала с гуманоидами не столкнулся – возил разумных удавов по соляным копям. И вот месяца через три приводят ко мне экскурсантов – головёнки круглые, розовые, мерзкие, губы вывороченные, цвета сырого мяса, пальцы, как черви, шевелятся. В общем, как увидел я их, зашел за угол, обрыгал стенку. Но работа есть работа. Вернулся. Кожа тонкая, как бумага, белая… Бр-р.

Вожу я их день, вожу другой… Есть ничего не могу.

Один у них был лысый такой, вечно везде лез. Привели его на завод по переработке информации. Правительство наше выписывает с других планет массу прессы. (12 миллионов наименований.) Все газеты незамедлительно поступают на такого типа заводы, где из них делают туалетную бумагу. Причём важность и оперативность новостей играет формообразующую роль. Газеты с выборами президента, войнами, переворотами идут исключительно на нужды правящего гнезда. Я, значит, объясняю всё этим лысым осьминогам, и тут тот толстый тошнотворный тип протягивает кишащее червями щупальце, хлопает меня по плечу, сдирая мох, который растёт между пластинами внешнего скелета, и говорит:

– Бедняги, что ж вы чистую бумагу-то не выписываете?

Меня от омерзения передёрнуло. Пасть сама собой хлопнула, и голову я ему откусил.

После этого инцидента остаток срока с меня, слава богу, сняли. И даже дали премию за «нарушение служебного долга во имя поддержания политического престижа правительства».

Мне бы продвинуться по службе, но с этими туристами я потерял аппетит и перестал расти. А у нас как говорят: вырос из должности – дадим другую.

Но с работой всё-таки повезло. Устроился на заготовку сучьев. Делается это так: рубишь дерево, привозишь на завод, его измельчают в порошок и по готовым формам отливают сучья. Легко и просто. Там я и умер во второй раз – бревном придавило.

– Вениамин! – донеслось из кухни. – Вынеси ведро!

Веник отложил паркер и спрятал тетрадь. Cупруга просто так не отвяжется. Похоже, свою прошлую жизнь она провела на планете чистюль – Моралисе. Неплохая в общем-то женщина, этакая помесь стиральной машины, пылесоса и кухонного комбайна.

Громадная мужеподобная супруга Веника отзывалась на нежное имя Дина, с ударением на первом слоге, а не на втором, как ей больше бы подошло.

Динама ты моя,

Дина…

Машина, в смысле.

Дина нарочито громко и свирепо гремела на кухне посудой, потому что Веник опять занялся никчёмным с её точки зрения делом – писаниной своей. Когда Веник задумал написать краткий обзор всех своих сорока восьми жизней, меньше всего он ожидал, что встретит главное препятствие в лице жены.

Сегодня предстояло ещё одно неприятное дело – редакционная планёрка. На прошлой планёрке Лысый-Бритый с Аяса пытался и его, Веника, припахать на служение народу в рамках борьбы с юбилеем дорогой газеты. Ох уж этот юбилей! И ох, как бы это объяснить тому же Лысому-Бритому, что не люди для юбилеев, а как бы наоборот. И если так напрягаться, то кому вообще нужны все эти юбилеи? Техничкам да верстальщицам? Все остальные уже, пардон, наелись…

– Вениамин! – тоном выше провозгласила из кухни жена.

Он вздохнул. Да, а ведь лет 50 назад он до судорог рад был снова очутиться на Земле. Возможно, даже и жизнеописание ему следовало начинать не с фактического начала блуждания из тела в тело, а именно с предпоследней жизни на Психотарге, где он наконец познакомился и с себе подобными, и с полицией времени. И с мест паломничества в Мантейе, где…

Веник замер. Даже сама мысль о воспоминаниях того времени пугала его. Неужели он найдёт в себе силы описать и это?

– Вениамин! – На этот раз команда сопровождалась грохотом и дребезжанием эмалированной миски.

Веник вздохнул и направился на кухню за мусорным ведром.

Вторая жизнь Веника, то есть фактически третья его жизнь, была скучной и серой. Он родился на туманной планете озёр и каналов, название которой постепенно стёрлось из его памяти. Если считать какую-то жизнь наказанием, то, пожалуй, такую – мокрую и тягучую.

Вечная влага на коже и туман в мозгах. Вечная скудная безвкусная еда. Планеты ада, с огнем и серой, и то понравились ему больше. Там, по крайней мере, бурлила жизнь – опасная, огненная, но застоем мыслям и чувствам не угрожавшая.

Умерев на планете туманов, Веник возродился к телесной жизни в весёленьком глуповатом мирке с громким именем Диотерия.

Диотерцы были запасливы, пугливы, превыше всего ценили традиции и порядок в своих чистеньких городах, а любое новое событие могло вызвать у них серьёзную болезнь с температурой, тремором и воспалением мозга.

Диотерцы не признавали перемен и вымерли бы, однако каждое их поколение в самом юном возрасте очень короткое время могло-таки откликаться на новое. Психологи называли это время периодом бунта. Бунт очень быстро заканчивался, но молодежь успевала сформировать несколько иную, отличную от родительской, мораль. И тогда в городке начиналась борьба нравов – единственный для диотерцев двигатель прогресса.

Потом Венику наконец повезло, и его забросило на Иприт – пятую из девяти планет системы ада. Надо сказать, что жители всех планет ада отличались неуязвимостью, приспособляемостью, невосприимчивостью к болезням и прочее, прочее, прочее. Само собой, что народонаселения на Иприте развелось – чихнуть некуда. Жили все в страшной нищете, однако даже уморить себя голодом рождённым на планетах ада удавалось с огромным трудом. Поэтому правительство Иприта играло с многочисленным населением в страшноватенькие лотереи под лозунгами: «Сожги себя ко Дню города, и родственники получат компенсацию!», «Кто на праздник весны положит на алтарь Веры больше сушёных голов своих сограждан?!», ну и так далее. Жить на Иприте было опасно, но весело. В тебя могли выстрелить из-за угла, жена могла поприветствовать поутру ведром кипятка в постель. Но боли ты не чувствовал, разве что функции тела нарушались и на какое-то время приходилось выходить из игры. Существовал и серьёзный риск, что кому-нибудь из соседей достанется-таки твоя сушёная голова, но он был не больше, чем риск быть сбитым машиной или задушенным маньяком на планетах поприличнее.

Обычно, чтобы пописать на досуге, Веник поднимался с рассветом. В семь пробуждалась и жена, нарушая прелесть сладких утренних часов грохотом посуды и собственным дребезжанием. Тогда Веник быстренько выдвигался в редакцию, чтобы, засев в своём кабинете, уделить ещё несколько минут неспешным размышлениям о пользе спокойной человеческой жизни, а теперь и своим запискам тоже.

Но это утро было безвозвратно испорчено – редактор решил наконец вспомнить про отдел поэтического творчества и затребовал перспективный план на полугодие. Пришлось взять из папки замурзанный листок с фамилиями поэтов, печатаемых обычно любимой газетой, и, пробежав его глазами, выбрать десяток особо не раздражающих. Потом добавить туда имя единственного «маститого» и сочинить фамилию в рубрику «Молодые дарования».

«Молодыми дарованиями» редактор вдруг всерьёз заинтересовался.

– Петрецкий, Петрецкий, – забормотал он, словно вспоминая. – Это тот, чернявый, из университета?

– ?

– Ну, вы о нём рассказывали как-то на планёрке? – помог главный Венику.

– Ах да, рассказывал, – вынужден был вяло согласиться тот. – Очень перспективный молодой человек.

– Кстати, вас ждёт уже в кабинете один, тоже, видимо, очень перспективный, – хихикнул главный. – Не буду задерживать.

Скудный старый кабинет выглядел празднично – солнечные лучи вызолотили его, смягчили давние потёки на обоях, задекорировали несвежую краску. Однако ожидающего Веника посетителя солнечные лучи словно бы огибали.

Посетитель был серый, обтёрханный, видимо, поэт.

Поэт поводил носом – по коридору уже струились запахи, предшествующие открытию столовой. Неплохой столовой, чего нельзя было предположить о стихотворце.

Веник ёрзнул лоснящимися уже брюками по сидению и начал протирать очки, пытаясь на вид определить: стоит ли читать очередную писанину или таки не стоит. По всему выходило, что не стоит. Веник тяжело вздохнул, предчувствуя долгую мутотень с очередным графоманом, и, прячась от его голодного, ищущего взгляда, уткнулся-таки в рукопись.

Стихотворение начиналось «О время, время…». Веник вздрогнул. Что этот празднописец знает о времени?