Час Ведьмы

– Аминь, – сказал Джонатан, вонзил ложку в лосося, которого поставили перед ним и Перегрин, и стал ломать его на маленькие кусочки для своих детей. Через некоторое время он повернулся к Мэри и спросил: – Откуда такой синяк? Выглядит очень нехорошо.

– В самом деле, – подтвердила Перегрин, протянула руку и кончиками пальцев отодвинула край чепца за ухо Мэри. Мэри могла бы остановить ее – отвести руку в сторону и успокоить, что ничего страшного, совершенно ничего такого, – но ее как будто парализовало при мысли, что ленты чепца развязались, а в голове уже пронеслась молитва: «Господи, прошу тебя, хоть бы чепец развязался, когда я помогала Кэтрин с обедом, а не в церкви. Прошу тебя, Господи…»

– Ты что, упала? – спросила падчерица, взглянув на лестницу, которая вела в комнаты на втором этаже.

– Нет, – ответила Мэри, пожалев, что не подумала об этом раньше. Она уже не могла снова сказать, что ударилась о вешалку. Во второй раз это неправдоподобно. Никто этому не поверит. – Я…

– Это был «паук», – сказал Томас, имея в виду массивную чугунную сковороду с ножками. – И вина только на мне. Вчера вечером Кэтрин ушла к брату, и я предпринял робкую попытку помочь Мэри с ужином. Я ударил ее ножкой, когда поднял сковороду, – когда пытался быть хоть чем-то полезным.

– Чудо, что у тебя нет ожогов, – заметил Джонатан, изумившись, хотя и с неким облегчением.

– Она была негорячая, – заверила его Мэри, и это было почти правдой, решила она, ведь в то время «паук» действительно был холодным. – Мы готовили только гороховую похлебку, – продолжала она, – так что я даже не нагревала «паука».

– А-а-а.

– Тебе все еще больно? – спросил Томас. – Скажи мне, что нет.

– О, я даже не заметила, что у меня синяк, – ответила Мэри, взяла Томаса за руку и пожала ее. Потом отпустила и вновь завязала чепец.

Той ночью Томас залез на нее, и они занимались любовью, но ощущения, как всегда, были не те, когда она ласкала себя. Она попыталась заснуть, когда он закончил и стал храпеть, и быстро помолилась о чуде, чтобы ее лоно каким-то образом захватило семя ее мужа и она бы понесла первого ребенка до первого снега. Но женщина все еще была возбуждена и знала, что не уснет, пока не завершит начатое мужем.

Мэри не тревожилась из-за того, что когда ее муж засыпал крепким сном на ложе рядом с ней – иногда пьяный, всегда уставший, порой и то и другое, – ее тело было в таком состоянии, что она задирала ночную сорочку и удовлетворяла себя. Не особенно волновало ее и то, что ощущение – волны дрожи и удовольствия, тяжелеющие веки, когда она тоже погружалась в сон, – ни разу не приходило, когда муж, пыхтя, забирался на нее и они совокуплялись. Ей даже не было стыдно за то, что она занимается чем-то неправильным, поскольку ее личная маленькая (она не использовала слово «привычка», потому это не вошло, не вошло, не вошло в привычку) тайна стала самым ярким наслаждением из всех, что присутствовали в ее жизни.

И, конечно, муж не из-за этого обозвал ее потаскухой вчера вечером. Он не потому ударил ее. Он понятия не имел о ее открытии, что она может делать с собой. Никто не знал, ни одна человеческая душа. Нет, главным образом ее тревожило то, что она не могла решить, было ли это маленьким даром Бога, поскольку он не подарил ей детей, или пороком, накликанным Дьяволом, который был призван помешать ей зачать. Навеки.

Иногда она задумывалась, не значит ли это, что она проклята. Такие мысли приходили ей по воскресеньям, когда она кипятила воду для стирки. Они вторгались в ее голову, пока она ухаживала за травами в саду или заливала горячий воск либо сало в оловянные свечные формы. Тревожные, непрошеные, они преследовали ее, когда она чинила плащ, брюки или рубашку. Так или иначе знаки присутствовали повсюду, необходимы были лишь соответствующие познания для их объяснения.

Однако порой ночами, когда солнце уже давно закатилось, даже этот страх не мог заставить ее держать руки между ночным чепчиком и подушкой, когда она чувствовала прилив возбуждения: она убеждала себя, что не приговорена к аду, поскольку во всех других отношениях ведет добродетельную жизнь. Достойную жизнь. И хотя она понимала, что одними только трудами не обрести спасения, тот факт, что она отчаянно хотела поступать правильно, представлялся ей хорошим знаком.

Когда ее руки были меж бедер, она думала о мальчике, которого когда-то знала в Англии. Он поступил в Кембридж и стал архитектором, и отец мог бы позволить ей выйти за него замуж, не проделай их семья долгий путь до Бостона. Неужели Дьявол вложил эти фантазии в ее голову? Она решила, что нет, поскольку лицо юноши было поистине ангельским, и она поверить не могла, чтобы даже сам Дьявол осмелился бы искушать кого-либо подобным чистым ликом.

Когда она закончила, кровать скрипнула: деревянные суставы, скрепленные веревками под матрасом, ударились друг о друга. Мэри понадеялась, что Кэтрин внизу спит, но, если нет, она просто решит, что это хозяин перевернулся во сне.

«Я как челн, полный секретов», – думала Мэри и представляла себя на обломках корабля, а вокруг – бесконечную водную гладь.

Недавно она представляла собственного зятя, Джонатана Кука. Когда она увидела его мысленным взором, услышала его голос, увидела глаза и губы – попыталась оттолкнуть его, отогнать образ, потому что осознание того, что в такие моменты она представляет его, доставляло ей почти невыносимые муки совести. Но лишь отчасти. Что Господь думает о ней, когда она думает о Джонатане? Какое отвращение возникло бы у Перегрин, ее падчерицы?

Она вспомнила, как однажды дочка Джонатана и Перегрин сидела у нее на коленях и, когда он взял ребенка на руки, их щеки соприкоснулись, а губы сблизились. Это было случайно. Но неизбежно. Как в тот раз, когда она надела юбку, недавно полученную из Лондона, и они пошли вниз по улице после церкви, он сделал ей комплимент, всего лишь в знак вежливости, но его пальцы коснулись ее поясницы. Она не задумываясь обернулась, их взгляды встретились, и на кратчайший миг ее охватило ощущение, что он пытается ей что-то сказать. Но в следующую секунду он уже отвел взгляд и начал что-то говорить Томасу о строящемся доме.

Строчка из стихотворения Анны Брэдстрит вилась где-то на задворках памяти и никак не желала вспомниться, когда она провела пальцами по краю сорочки, чтобы вытереть их. Это были любовные стихи, которые ее престарелая соседка написала своему мужу Саймону, бывшему какое-то время их губернатором; и она знала, что Анна смутилась, когда ее произведение включили в сборник. Но поэтесса не подозревала, что ее брат собрался издать книгу, забрав с собой в Англию кипу ее стихотворений. Он уехал в 1650-м и спустя год вернулся в колонию со связкой томов.

Стихотворение, думала Мэри, было о том, как Анна скучала по Саймону, когда он отправлялся по делам, что случалось нередко. Ей стало грустно, оттого что сама она никогда не стала бы скучать по Томасу, если бы ему пришлось куда-то уехать. И было прискорбно сознавать, что, хотя он лежит подле нее в постели, на пуховом одеяле – такая роскошь в этом странном, нищенствующем мире, – его образ даже не появляется среди мужчин, проносящихся перед ее мысленным взором, когда ее пальцы тянутся между бедер и удовлетворяют гипнотическое исступление, переполняющее ночами ее душу.

3

Это бесстыдная, нечестивая, похотливая женщина. Своими грехами она навлечет гнев Господень не только на себя, но и на то место, где живет.

    Показания матушки Хауленд, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

После того как Мэри и Кэтрин в понедельник утром собрали последние тыквы и кабачки в огороде, обе женщины направились к дому Питера и Бет Хауленд, чтобы повидать Уильяма, брата Кэтрин. Во дворе несколько детей, мальчики и девочки, играли в камушки, и Мэри обратила внимание, что у маленькой Сары Хауленд на соломенной шляпке повязана великолепнейшая желтая шелковая лента.

Ставни были закрыты, и в доме Хаулендов было темно, хотя на дворе стоял полдень. Мэри сразу же почувствовала запах болезни, несмотря на то что Бет, жена Питера, варила в очаге суп со шпинатом, смородиной и луком.

Врач еще не приехал, Кэтрин удалилась в небольшую комнату в задней части дома, где ее брат лежал в лихорадке, а Мэри осталась в зале вместе с Бет и стала показывать хозяйке, что она принесла.

– От нарывов и язв помогает окопник, – начала она, – а вот укроп из нашего огорода.

– Укроп?

– Иногда его применяют, чтобы больного меньше тошнило. А вот мята, чтобы у него появился аппетит.

– От одной мяты он есть не станет. И одним укропом не обойдешься, чтобы остановить его позывы, – возражала Бет. Она была высокой, грузной и как минимум лет на десять старше Мэри. Она растила троих детей, а потеряла и того больше. У нее были пронзительные черные глаза, под которыми в тот день залегли глубокие темные мешки.

– Пусть так, мы помогаем чем можем, – отвечала Мэри.

– Мэри, твои средства…

– Мои средства помогли людям избавиться от многих недугов.

– Твоя наставница была ведьмой.

– Констанция Уинстон? Она не была моей наставницей, и она вовсе не ведьма. Она не ведьма. Она…

Мэри как будто со стороны услышала, как ее голос сходит на нет. Два года назад она впервые отважилась отправиться на перешеек, на боковую улочку рядом с Виселичным холмом, когда до нее дошли слухи, что живущая там старуха, Констанция Уинстон, помогает женщинам-пустоцветам. К тому моменту они с Томасом были женаты чуть менее трех лет, и за все это время ее цикл ни разу не прерывался. Констанция посоветовала крапиву, вымоченную в чае, а когда крапива не возымела действия – масло мандрагоры. Ни одно средство не помогло, хотя рвотные позывы после мандрагоры ненадолго подарили Мэри надежду, что она в самом деле беременна, – и это только усугубило ее досаду, когда кровь все-таки потекла. Однако Мэри еще шесть-семь раз приходила к той женщине и многое узнала о других снадобьях. Она не видела Констанцию уже больше года и ощутила укол стыда, оттого что не навещала ее так давно. Не то чтобы у Мэри было слишком много дел – не было. Просто странности Констанции все сильнее тревожили ее. По крайней мере, именно так Мэри обычно перед собой оправдывалась. В те минуты, когда она хотела быть с собой абсолютно честной, сидя в одиночестве в своей спальне, склонившись над дневником, она думала о зловещих слухах, что доходили до нее, о Констанции и ее дружбе с ведьмой Анной Гиббенс, которую повесили не так давно. Сплетни множились, и Мэри не хотела, чтобы ее каким-то образом связывали с ними, она и не думала рисковать своей репутацией в этой жизни и душой – в следующей.

– Ну, кто она? – давила Бет. – Просто старая сумасшедшая?

– Нет, и этого о ней сказать нельзя. Но она мне ни учитель, ни друг.

Бет махнула рукой и сказала:

– Ладно. Мне все равно. Делай как знаешь, лишь бы мальчику хуже не стало.

– Он вообще просыпается или почти все время спит? – спросила Мэри.

– Иногда пробормочет слово-другое, но не думаю, что он приходил в сознание со вчерашнего утра, перед тем как мы пошли в церковь. По-моему, это был последний раз.

Мэри кивнула. Вряд ли окопник и укроп способны чем-то помочь мальчику.

– По контракту ему еще пять лет осталось, – продолжала Бет, качая головой. – А он так долго хворый лежит.

– Это была бы огромная потеря, – согласилась Мэри.

– Детям он стал как старший брат, особенно мальчикам. Они очень-очень грустят, просто все.

– И ты – тоже, я уверена.

– Да. Он мне помогал. Питеру помогал. Он был…