Товарищи

– Я разберу… У кого еще претензия, ребята? – спросил адмирал.

Тогда сразу вышло несколько десятков матросов. Они заговорили сразу.

– По очереди! – промолвил адмирал.

Лицо его по-прежнему было серьезно и спокойно.

Все говорили почти одно и то же, что докладывал Васьков.

Жаловались на безмерную порку, если на секунду опоздают марсовые крепить или отдавать паруса, и на «бой с повреждением»; жаловались на гнилое масло, на тухлую солонину, на порченые овощи…

Претензию заявило человек сорок.

Адмирал терпеливо выслушал жалобы, и когда последний жалобщик окончил, Северцов сказал:

– Все претензии будут рассмотрены, ребята.

– Покорно благодарим, ваше превосходительство! – гаркнули вдруг весело матросы, как один.

– Защитите, ваше превосходительство! Прикажут за претензии отодрать до бесчувствия! – раздался вслед за окликом голос Васькова.

– Васьков, подойди!

Матрос вышел из фронта.

– Ты сейчас говорил?

– Точно так, ваше превосходительство!

– Почему ты предполагаешь, что тебя накажут?

– В прошлом году обсказывал на смотру такие же претензии начальнику эскадры, и как они изволили уехать, мне было дадено двести линьков, ваше превосходительство. В лазарет снесли опосля…

– За твои претензии не накажут. До свидания, ребята! – проговорил адмирал.

– Счастливо оставаться, ваше превосходительство! – крикнули матросы…

До капитана дошли некоторые жалобы. Он слышал эти веселые окрики и, совершенно растерянный, вышел наверх. Адмирал попросил вахтенного офицера велеть подать адмиральскую гичку к борту.

Все офицеры были во фронте, и караул вызван для проводов начальника эскадры.

Он подошел к капитану и отвел его к корме.

– К сожалению, я слышал очень серьезные претензии! – совсем тихо и снова нисколько не меняя своего покойного тона, сказал адмирал.

– Я слышал, ваше превосходительство, как команда бунтовала, стараясь…

– Если претензии справедливы, – тогда твое счастье, что команда и не подумала бунтовать… Матрос Никифоров засечен?

– Старший офицер недоглядел, ваше превосходительство…

– А мне не сказали, что есть больной в госпитале…

– Он на берегу…

– Попрошу тебя не наказывать людей за подачу претензий… И ты поймешь, что я вынужден просить тебя и старшего офицера съехать сегодня же на берег и ожидать окончания дознания… Завтра дознание начнется…

– За что же, ваше превосходительство? – почти умолял капитан. – Обращаюсь к товарищу… Не губи меня… Позволь объясниться с тобой наедине…

– Я попрошу к себе на корвет, я выслушаю тебя… Приезжай после сдачи клипера. Об этом получишь приказ.

С этими словами Северцов повернул к шканцам, сделал общий поклон офицерам, протянул руку капитану и отвалил от борта.

– На корвет! – проговорил адмирал, обращаясь к флаг-офицеру, севшему на руль.

Через полчаса адмирал в статском платье ехал на своем вельботе по направлению к городу.

– Верно, едет в госпиталь навестить Никифорова! – заметил мичман на вахте, обращаясь к своему товарищу, подошедшему полясничать о событии, о неожиданном отрешении от должностей капитана и старшего офицера.

– Если только застанет Никифорова в живых! – вдруг раздался из-под мостика необыкновенно суровый и в то же время тоскливый голос старшего офицера.

Капитан о чем-то шептался с ревизором в своей каюте, пока вестовой его укладывал чемоданы и сундуки. Сборы Баклагина не беспокоили его. Они – знал он – недолги.

К семи часам адмирал вернулся с берега. Вскоре на катере приехали с вещами старший офицер и первый лейтенант с флагманского корвета, чтобы в звании временных капитана и старшего офицера «Кречета» принять клипер. Они передали отрешенным адмиральский приказ по эскадре и передали словесную просьбу адмирала – пожаловать капитану после ответа на допросные пункты.

В десятом часу вечера, когда уже команда спала, сперва Пересветов, а потом Баклагин оставили клипер и уехали в Гонконг. Оба остановились в одном отеле.

IV

Следственная комиссия под председательством командира адмиральского корвета окончила дознание, в все дело было представлено Северцову.

Ранним утром сидел он над ним в своей роскошной адмиральской каюте и внимательно прочитывал вороха исписанной бумаги.

Адмирал наконец окончил последний лист.

Дознание вполне выяснило, что на «Кречете» никто не чувствовал себя человеком, до того жестоко было обращение с командой. Особенно была значительна объяснительная записка бывшего старшего офицера Баклагина. Она еще с большею беспощадностью раскрывала тяжелое положение матросов, чем показания самих жертв. В этих показаниях чувствовалась как бы недосказанность и смягченность, словно бы уже счастливые, что избавились от капитана и старшего офицера, они не хотели губить их и ежели и не прощали им, то, во всяком случае, готовы были щадить их.

Никифорова адмирал не застал в живых. Но Баклагин описал возмутительную картину наказания, а матросы словно бы не хотели класть настоящие краски.

Особенно удивило Северцова данное комиссии показание Васькова.

Этот часто наказывавшийся матрос, на словах ненавистник капитана и старшего офицера, был удивительно сдержан в своих показаниях. Он даже скрыл, что после какого-то резкого ответа он получил триста линьков и пролежал месяц в лазарете. Скрыл он и то, что у него было надорвано ухо и вышиблено несколько зубов.

Обо всем этом с педантическою подробностью было указано в записке старшего офицера, а потерпевший словно бы щадил мучителя.

Кроме несомненных фактов жестокости, не вызываемой даже серьезными поводами, дознание обнаружило и самые наглые злоупотребления.

Оказывалось, что Пересветов, товарищ адмирала, был в стачке с ревизором и механиком по казнокрадству, а ревизор – уже один обкрадывал матросов.