Даурия

Но купец попробовал пригрозить ему:

– Я тебя, сукиного сына, под суд упеку!..

В ответ Епифан сдавил ему плечи, будто клещами, и крикнул:

– Молчать у меня!..

Не на шутку перепуганный купец сразу присмирел. Но слишком стыдно было ему так скоро покориться Епифану. Поэтому время от времени он продолжал выкрикивать по его адресу всевозможную ругань, хотя и серьезно опасался, что разгневанный Епифан в любую минуту может стукнуть его головой об стенку. Но Епифан больше не горячился. Вволю дав купцу накричаться, он негромко, сильно растягивая каждое слово, заговорил:

– Атаманом ты меня не пугай. Не люблю я этого. Ты знаешь, какой у меня нрав?

Купец кисло рассмеялся:

– Самый распоганый твой нрав. Ты да Сенька Забережный – пара.

– Верно, не хвастаюсь своим нравом. И вот тебе мой сказ: то, что избил ты в кровь Дашутку, пусть оно будет впервые и последние… Нет, мордой ты не виляй, не крутись, а заруби себе это на носу. Иначе я себя не пожалею, а тебя с землей смешаю… Верка!.. Дай сюда Дашуткину кофточку, пусть поглядит мой зять, как его папаша с его женой обращается.

Верка живо шмыгнула в запечье и вернулась с кофточкой. Епифан взял ее и развернул перед Алешкой. Кофточка была порвана в двух местах. Неширокими ленточками запеклась на ее внутренней стороне кровь. Алешка насчитал шесть таких ленточек. Купец чувствовал себя очень скверно и на кофточку даже не поглядел. Он мучительно размышлял над выходом из своего незавидного положения. Ему было ясно, что Епифан кругом прав. Но одно дело было сознавать это, и совсем другое – помириться, признать свою глупую опрометчивость. Епифана он всегда считал гораздо глупее себя. А на поверку получилось, что Епифан оказался далеко не дураком. Держал он себя с достоинством и слов на ветер не бросал. А он, Сергей Ильич, этим похвастаться не мог. Разговаривать с Епифаном было ему противно. Но разговаривать было нужно. И не просто разговаривать, а признаться в своей неправоте, попросить прощения. Иначе нечего было и думать, что сегодняшняя встреча закончится тихо и мирно. И долго колебался купец, прежде чем поборол свое ущемленное самолюбие и заговорил обычным глуховатым и торопливым говорком.

– Ладно, Епифан, – выдавил он через силу. – Погорячился я некстати, сознаюсь, брат. Доконал ты меня. Только ведь бил я Дарью не от зла. Я тебе прямо говорю: баба она ладная, с нею не прогадали. Говорю это, как на исповеди… Только вот со свекром разговаривать она не умеет. Я по своей дурной привычке постращать ее хотел, а она за ухват… Да и начала им орудовать. Пришлось мне из кухни побитым кобелем уходить. Думал, что от стыда лопну, так она меня прищемила… Вот и подкараулил я ее в сердцах нагайкой… А зла я на нее не имел. Пусть она об этом и не думает. И ежели так выходит, что невесткам у меня тесно стало, то я возьму и поделю сыновей. За этим дело не станет… – Тут купец передохнул и впервые взглянул на Епифана. – А пугать тебе, сват, меня не след. Злом в таком деле ничего не сделаешь.

– Правду говоришь, – согласился Епифан. – Только не сваливай всю вину на Дашутку и на меня. Со мной, ведь сам ты знаешь, не захотел по-человечески разговаривать. Гордости у тебя шибко много.

Разговор снова становился неприятным для купца, и он поспешил его закончить:

– Хватит, хватит. Кто старое помянет – тому глаз вон.

Но Епифан, хотя и добродушно, а все-таки добавил:

– А кто забудет – тому два долой. Я так, сват, думаю… А теперь давай ради доброго конца выпьем по маленькой, – и он приказал Аграфене поставить на стол бутылку вина. Чепалов чувствовал себя неловко. Глядя на подвыпившего и ставшего разговорчивым Епифана, он жалел, что все вышло не так, как следовало бы, по его мнению. Дашутке Епифан приказал выйти к столу. Когда она вышла, раскрасневшаяся и смущенная, он велел ей и Алешке поцеловаться и больше не ссориться. Купец сидел и криво улыбался от этих его чудачеств.

Вырваться от Епифана удалось им с Алешкой только глубокой ночью. Уехали они, увозя с собой Дашутку. Дорогой напрасно Алешка пытался утешить ее обещаниями никому и никогда не давать ее в обиду. Она зябла от встречного резкого ветра и сосредоточенно молчала.

Назавтра купец приказал им с Алешкой собираться и ехать на заимку, где зимовал у него крупный рогатый скот под присмотром пожилого работника, который безвыездно жил там с женой-старухой и подростком-племянником. Алешка к отцовскому решению отнесся с явным неудовольствием. Жизнь на заимке была скучная и нудная. Он начал ворчать, но Сергей Ильич прикрикнул, и Алешка стал покорно готовиться к отъезду.

Дашутка же этой поездке была рада. Она знала, как незавидно живется на заимке, но готова была жить там хоть два года, лишь бы не видеть каждый день противных ей Федосьи и Милодоры. На заимке Дашутка надеялась быть сама себе хозяйкой.

И в этом она не ошиблась. Прожили они там около двух месяцев. И прошли эти месяцы незаметно в ежедневном уходе за скотом, в ежевечерних разговорах у ярко топящейся плиты с работником Якимом и его женой Настасьей, которая знала бесконечное количество всяких бывальщин и сказок. Там, борясь со своим сердцем, приучилась Дашутка более терпеливо относиться к Алешке. Она многое ему простила за его неподдельное огорчение и неумело выражаемое участие к ней в тот вечер, когда отец заставил ее снова вернуться в чепаловский дом.

О Романе она думала по-прежнему часто. Но как-то все более и более смирялась с мыслью о том, что навсегда разошлись их стежки-дорожки. Думать об этом хотя и горько, но уже не так мучительно, как раньше.

Перед масленой на заимку приехал навестить их сам купец. Дашутка угостила его блинами и свежей, только что снятой, сметаной. Выйдя из-за стола, купец принес из кошевы мешок и достал из него цветистую кашемировую шаль.

– Иди-ка сюда, – поманил он Дашутку.

Когда она подошла, он накинул на ее плечи шаль и виноватым голосом сказал:

– Это тебе, чтобы зла на меня, старого черта, не имела.

Уезжая, он разрешил им с Алешкой приехать на праздники в поселок. Дашутка попробовала было отказаться, но Алешка на этот раз оказался несговорчивым и настоял на своем.

XIV

Масленую в Мунгаловском праздновали весело. Все три дня с утра и до позднего вечера на чисто выметенных улицах неумолкаемо шумел народ. Звонко наигрывали на морозе гармошки, скрипели полозья, далеко разносились смех и говор. Ребятишки в отцовских папахах и башлыках скакали на необъезженных жеребятах, слетались на площади у церкви «улица на улицу» и яростно рубились вместо шашек таловыми прутьями. Старики беззлобно поругивали их, не для острастки, а больше для очистки собственной совести, втайне любовались жестокими их забавами, расхваливая про себя наиболее увертливых и смелых. Разодетые парни катали девок из края в край поселка на тройках с лентами и колокольцами. К полуденному обогреву, когда с дымящихся крыш падала на завалинки первая капель и глуше похрустывал под ногами приталый снег, на тракте за поскотиной устраивались конские бега, на которых отчаянные любители спускали все до нитки.

А на закате третьего дня, называвшегося прощеным, собирались мунгаловцы на обширной луговине, у Драгоценки, посмотреть на лихую осаду снежного городка, где показывали все желающие свою ловкость и удаль. Городок начинали строить задолго до масленой. Строили его добровольцы из ребятишек и парней. Много вечеров проводили они там, возводя их снежных глыб зубчатые стены и башни. Накануне праздника приходили к ним на помощь девки с ведрами на коромыслах. На Драгоценке спешно выдалбливали прорубь. Оглашая прибрежные кусты смехом и бойкой песней, принимались девки носить из проруби воду и поливать городок, чтобы заледенели и сделались неприступными его саженные стены. Перед самым началом осады приезжал к городку поселковый атаман с бородатой, заметно важничавшей свитой, выбиравшейся для этого случая на сходке из наиболее уважаемых стариков. Они привозили с собой трехцветный флаг на гибком и легком бамбуковом древке. Самый старый из свиты, кряхтя, слезал с коня и водружал флаг на маленькой площадке в центре городка.

Этот флаг и старался захватить каждый из участников осады, пробиться к ним к располагавшемуся поодаль на бугре атаману, выслушать стариковские похвалы и получить потом богатый приз – каракулевую папаху с алым верхом и лакированные сапоги, на покупку которых ежегодно устраивалась общественная складчина. Но нелегко было завоевать этот флаг.

В городок попадали через трое узких ворот, где каждого смельчака встречали тучей снежков ребятишки и девки, сбивали с коней пудовыми глыбами казаки, занимавшие ради этого стены вдоль извилистых тесных проходов. Редкому из нападающих удавалось прорваться к флагу, схватить его. Но еще труднее было выбраться с флагом обратно и отбиться от тех, кто дожидался смельчака за воротами, чтобы отнять у него дорогую добычу. Вот почему только немногие решались на это испокон веков заведенное состязание в силе и молодечестве, где все зависело не только от всадника, но и от его коня.

С малых лет любил Роман эту праздничную потеху и за нее одну считал масленую самым веселым праздником. В осаде городка Роман еще не участвовал ни разу, но уже несколько зим был одним из самых неутомимых его строителей и защитников. Как защитник он был на отличном счету. Еще в позапрошлом году ухитрился он сбить с коня метко брошенной глыбой снега неоднократного победителя в состязаниях Платона Волокитина, первого силача в поселке. Долго тогда судили и рядили мунгаловцы. Много раз доводили они Платона до белого каления сожалениями и расспросами, как это опозорил его у всех на виду не равный ему по силе казачина, а безусый молокосос. При каждой встрече выговаривал за это Платон Роману, и хотя в шутку, но обещался отомстить ему при удобном случае.

Знал Роман, что был бы он далеко не последним среди отчаянных всадников, нападавших на городок, но не смел и заикнуться в своей семье, что ему пора попытаться завоевать почетный приз. Он боялся насмешек отца и деда. Но в этом году ему совсем неожиданно помог Герасим Косых. Герасим, проводивший в этом году брата Тимофея на действительную службу, приходил к Улыбину чуть не каждый вечер и просиживал в жарко натопленной кухне до поздней ночи, коротая время в неторопливых обстоятельных разговорах.

В один из таких вечеров Герасим, ездивший днем на базар в Нерчинский Завод, сообщил Андрею Григорьевичу и Северьяну, что своими глазами видел, как покупал Елисей Каргин сапоги и папаху на приз. У Романа при его словах сразу загорелись глаза. От Герасима это не ускользнуло, и он, посмеиваясь, спросил, не думает ли Роман нынче попробовать отвоевать приз.

– А на каком коне пробовать-то? На наших не попробуешь, – угрюмо буркнул он себе под нос.

Северьян терпеть не мог, когда при нем хулили что-либо в его хозяйстве. Он напустился на Романа:

– А чем тебе Гнедой не конь! Ты не смотри, что он тяжел на ногу. Он зато ничего не боится. Его снежками с дороги не своротишь, ежели седок на нем добрый будет… Только вот за тебя я не ручаюсь. Усидишь ли? – подзадорил он Романа.

Задетый за живое, Роман сказал:

– Усижу. Не беспокойся.

– Усидит, – подтвердил Герасим и обратился к Андрею Григорьевичу: – А ты, отец, как думаешь?

Андрей Григорьевич погладил бороду, приосанился:

– Ежели в меня Ромаха, то усидит. Я в свою пору эти призы не раз брал.

– Тогда в чем же дело? Пусть снаряжается, – согласился Северьян.

После этого вечера принялся Роман готовиться к масленой, заботливо выхаживать Гнедого. Каждое утро кормил он его отборным овсом, водил проминать на поскотину. В ясные дни обливал его теплой водой и, накрыв попоной, ставил на выстойку за ветер. И через две недели толстобрюхий, толстоногий Гнедой сделался стройным, подбористым конем, на котором можно было хоть сейчас идти на службу. Андрей Григорьевич помогал Роману советами и частенько поругивал, если он что-нибудь делал не так, как следует. А Северьян тем временем постарался исправить свое форменное седло. Он переменил у седла заднюю подпругу, перевязал стремена, прошил ремешками нагрудник и набил коровьей шерстью седельную подушку. Не поленился он сшить Гнедому из белой сыромятной кожи новую уздечку, украсить ее медными кольцами и бляхами. Хотелось ему, чтобы выглядел под сыном Гнедой, как следует выглядеть доброму казачьему коню.

Однажды, выехав проминать Гнедого, Роман повстречал на дороге возвращавшегося с дровами Семена Забережного.

– Ты, паря, не в службу ли собрался? – спросил его Семен. – С чего это ты коня проминать вздумал?

– Да ведь скоро масленая.

– Вон ты куда метишь? Ну-ну, попробуй, авось и оттяпаешь приз… Дружков-то себе на подмогу много подговорил?

– На какую подмогу?

– Вот тебе раз? Да ты что, вчера родился? Неужели ты думаешь один на осаду ехать?