Фома Верующий

II

– Слышь, Махорыч. Чем травишься?

Север сидел на корточках на лавке, выставив напоказ кисти рук – все в неумелых, кривых татуировках.

– Перекумариваешь? Ну тоже ништяк. Я вот тоже по ходу перекумарю и в качалку пойду. А вот Наташка Журке вмазываться разрешила. Прикинь? Ха-а-а-а-а-а. Он вчера нажрался каких-то колес, забухал, потом ляпнулся ханкой и в форточку полез. Так и вырубился. Хозяин приходит, а он в форточке завис. Прикинь? Х-а-а-а-а. Лох – это болезнь!

Каждый вечер возле каждого подъезда собирались стаи. На компании они были не похожи. Рабочая окраина, последняя опора и жидкий стул отчаявшегося города. В нем тихо и ужасно умирало поколение. Кто-то за городской чертой, черт знает где, как Леха Бурашкин, которого привезли в цинке и не разрешили вскрывать. Кто-то внутри: внутривенно и грязно, в каких-то притонах и подвальных каморах, как соседка Наташка, от которой старикам родителям осталась маленькая дочь.

В нашем дворе нас было трое: Я, Гаусс и Димарик. Трое тех, кто в ту раскисшую осень не попробовал «грязь». Через границу в город шли потоки опия-сырца, цыгане беременели товаром, ходили с пузатыми карманами, и никому до них не было дела: ни власти, ни правоохранительным органам. Или, наоборот, было, ведь у многих тогда заметно повысилось личное благосостояние.

Мы с Димариком были ровесниками, но общались больше с Гауссом. Он, хотя и на три года младше, был ровня мозгами. Семья его – из репрессированных азербайджанских немцев, отец – известный в городе боксер-тяжеловес. Огромные, почти телячьи глаза, от которых таяли девчата-малолетки, и педантичный, порой до полнейшего занудства характер. Впрочем, он ему не мешал наслаждаться всеми прелестями возраста, наоборот, помогал никогда не терять голову.

– Вот чего тут ловить. Надо язык учить и документы на выезд подавать. У тебя же отец вроде готовит по языковому минимуму.

Мы сидели на лавке возле подъезда и бессмысленно щелчками отправляли в полет мелкие стручки акации.

– - Здоровые лбы, а все хренью маемся, свистульки делаем. Я спрошу у отца. Он уже подготовил одну семью. Думаю, и с вами позанимается. Ему-то чего, всё после школы дома. То книжки читает, а то еще преподавать часок будет. Ладно, давайте я на крышу полезу. Скоро экзамены в институт, надо историю учить, а там тихо, никто не мешает. Прикольно.

– Во! А ты уже точно решил? И куда, – спросил Гаусс.

– Да, как и батя, на иняз пойду. Русской речи уже дома и не слышу, гоняет меня по полной.

– Давай, это ты на германскую филологию или на романо-германскую собрался?

– Не-не, французский не хочу. Английский вторым будет. Но сначала надо поступить. Так что пойду. Пока всем. Забегайте вечером, чего-нибудь придумаем. Можно у Димарика собраться, я на электрогитару струны новые поставил, а Санек ему за ящик портвейна усилок из школы пропил. Можно задать жару.

Дома отец воспринял благосклонно идею о подготовке Гауссов к сдаче языкового минимума и начал рыться в шкафу.

– Так-так, думаю, вот с этого учебника начнем. Ты не знаешь, у них какой уровень?

– Да нулевой, пап. Начинай с самого простого.

– Так-так, – повторил отец и отложил несколько книг. – Будем заучивать речевые штампы, школьная программа тут не годится. Читать и заучивать сразу фразы по тематике. Кстати, ты сам-то чего? У тебя экзамены через неделю. За твой немецкий я спокоен, по литературе репетитор тоже сильный. А вот с историей, мне из института сказали, может вполне быть засада.

– Это почему еще?

– По прогнозам, конкурс искусственно раздувают, коллеги сказали. Даже на немецкое отделение проходной балл будет не 17—18, как обычно, а 19. Понимаешь, как нужно сдать экзамены?

– Ничего себе. Из четырех экзаменов только одна четверка? Это что ж творится-то?

– Вот тебе и что творится, иди готовься.

На крыше было жарко. Даже на высоте пятого этажа ветерок нисколько не спасал. Пришлось прятаться в тень вентиляционной трубы. История России, раскаленное послеполуденное солнце и тени голубей, улетающие в обрыв за границей крыши. Наша современная история… обрыв эпохи и призраки надежды на времена лучшие. Впрочем, и они таяли, исчезали с каждым непонятным днем невнятного десятилетия под сенью цифры девять. Девять-пять – иду стрелять; девять-шесть – кого бы съесть, девять-семь – труба совсем. Девяносто седьмой наступит только через полгода – год моих надежд на бесплатное студенческое место. Нужно стараться. Я проглатываю историю целыми эпохами, которые прочно оседают в уме, ночью мне снятся цари и даты.

На следующий день мы едем с отцом в институт. Занятия уже закончились. Стоим и ждем. Должен подойти бывший отцовский коллега Шабалин.

– Устроился вовремя, ушел из школы. Там его один ненормальный ученик палкой бил, – как бы себе рассказывал отец. – Но ничего, аспирантура, вуз. Мне ведь тоже предлагали на кафедре остаться, а я в деревню уехал. Директором школы стал. Но не мое это – ответственность, хозяйство. Мое это язык, дети, знания. Не вздумай ему ляпнуть, что я только сказал.

– Да что я, пап, как ты себе это представляешь? «Правда, что вас били ученики палкой? Вам нравилось?».

И мы посмеялись.

Отец был в легких летних брюках с накладными карманами и сандалиях. По его внешнему виду сразу можно было безошибочно определить – перед вами учитель: очки, ранняя седина (весь в него, «серебряным» стал уже в двадцать пять), какие-то особые плавные движения, которые вырабатываются, когда не одно десятилетие мелом выводишь на доске буквы. Чехов, когда создавал своего «Человека в футляре», очень тонко, ювелирной техникой написал портрет моего отца. Он разве что не закрывался от мира темными очками и пальто в любую погоду. В размеренной жизни были книги, много книг: в шкафах, заботливо расставленные по тематике. После работы он первым делом задумчиво ужинал, а потом погружался в чтение до самой ночи. Только по выходным дням выходил в одиночку на прогулку по городу. Иногда покупал себе какую-нибудь безделицу – одеколон или недорогие часы, на другие у него не было средств, а часы он очень любил. Каждый вечер доставал их из коробки и перед сном выставлял точное время. Иногда он по-тихому уходил за черту, где высокий градус сжигал реальность. В такие дни он становился размякшим и уходил в музыку и сон. Потом так же тихо, хотя и мучительно, возвращался – в мир, в жизнь, в работу, в языки и книги.

В тот день один из карманов у него заметно оттопыривался. Когда к нам подошел Шабалин, то как-то странно и, мне показалось, испуганно посмотрел на меня, а потом выдавил из себя: «Александр Юрьевич, отойдем?». Общались они не очень долго. Отец вернулся уже через пять минут с заметно похудевшим карманом и с потухшим взглядом. Такой всегда бывает у человека, когда он делает то, что в душе ненавидит и не прощает другим, а стало быть, и себе.

Мы шли к трамвайной остановке, и тогда я первым прервал молчание:

– А к чему это все было? Я же все понимаю. Я же готов, меня ночью разбуди, я отвечу без запинки на любой вопрос из билета. Меня невозможно просто срезать

– - Это ты так думаешь. В жизни еще насмотришься, – отрезал отец. – И давай всё – тема закрыта. Ты ничего не видел, и сделаешь перед матерью вид, что ни о чем не догадался. Договорились?

Я кивнул.

На следующее утро был экзамен. Билет попался удачно. Я за какие-то десять минут исписал обе стороны стандартного листа и приготовился отвечать. Рядом сидел верзила Тохтамышев: в школе он учился в параллельном классе. В общем-то, был стандартным крепким и недалеким парнем, родители которого делали небольшой бизнес на продаже автозапчастей в небольшом магазинчике. Время было благосклонно к этой касте: родители платили «крыше», а еще за настоящее и будущее Тохтамышева. Он это понимал и был уверен в своем сегодня и завтра, так же как и в новеньком «Форде», который последние месяцы дожидался его совершеннолетия.

Тохтамышев зашел в аудиторию на минуту позже меня, подмигнул и кивнул головой. Я ответил тем же. Он сел за стол передо мной и написал на листке два предложения. Потом пошел отвечать. Через десять секунд с оценкой «отлично» он уже вышел из экзаменационной комнаты. Следом пошел я и ответил все на зубок, получив вполне заслуженно свою пятерку. История была последней. Я стоял возле стенда с вывешенными баллами и смотрел на свои две пятерки и две четверки. Чертова лишняя запятая, из-за нее мне снизили балл по литературе. Впрочем, была ли она? Меня терзали сомнения. Историк был единственный, с кем родители почему-то решили подстраховаться. Все остальные экзамены я сдал чисто. Впрочем, для того, чтобы гадать и теряться в догадках оставалось не так много времени. Уже после обеда всех собирают в зале, где должны озвучить решение приемной комиссии. Через час на входе в институт я увидел мать. Она была в нарядной блузке и с букетом цветов:

– Ну как?

– - Историю сдал. Пять.

– Молодец. А что говорят? Какой проходной балл?

– Честно, не знаю. Почему-то тайна. Говорят, что объявят вместе с результатами.

Мы заняли места в актовом зале. С застывшей улыбкой я услышал свои фамилию, имя и отчество и окончательный диагноз всей подготовки. «В зачислении отказать».

Мы так же, как и день назад, с отцом шли к остановке, говорить не хотелось. Мама плакала, и мне было ее очень жаль. В действительности даже преподаватели-старожилы в институте перешептывались, что балл завышен искусственно, что реальный так и есть 17, просто платников негласно решили взять на бюджетные места по договору разовой спонсорской помощи вузу. И мне неожиданно стало все равно. Мать что-то говорила про то, что нужно с осени пойти на курсы, год до армии в запасе есть, что следующей весной надо опять идти и поступать, брать штурмом эту крепость. Я обнял маму, поцеловал во влажную щеку и сказал:

– Нет, это просто не мое. Незачем разбивать лоб о двери, которые не открываются. Поищем другую специальность и другой институт. А теперь поехали домой. Я ужасно устал и хочу уже просто спокойно выспаться.

Утреннее пробуждение было быстрым. Меня будила мама и что-то говорила. Через несколько секунд стал ясен смысл слов: «Иди послушай, вдруг это для тебя рассказывают?»

По радио госуниверситет объявлял о наборе на факультет журналистики. Прием документов уже шел и заканчивался через два дня. Я загорелся желанием учиться именно на этом факультете. Резко. Бескомпромиссно.

– Мама, мы едем. Только не начинай меня отговаривать? Где та газета с заметкой. Помнишь, я писал еще год назад в «Местную хронику» про конкурс гитаристов?

– Да вот она, храню же. Только этого, наверное, мало. Там же творческий конкурс, понимаешь? Это же сложно. Плюс это заочное отделение, оно от армии тебя не спасет.

– А и не надо. Будь что будет. В армии тоже служить кто-то должен. Не всем же в психбольницах валяться? Сумасшедшие по улицам бегают, мест не хватает, все вояки позанимали.

– Страшные вещи ты говоришь, сын, страшные.

– Да не нужно раньше времени поднимать панику. Давай я сначала поступлю. И я придумал, для творческого конкурса к статье подойдут и стихи. Мне только нужна печатная машинка. Можно же в школе у вас в приемной посидеть, все равно каникулы, нет никого.

– Я договорюсь. Придешь утром и давай брать билеты на автобус. Я позвоню подруге Любе. Остановимся у них.

Смешно сказать, но под щелчки печатной машинки, я осознал – я впервые уезжаю куда-то за пределы родного края и не по хорошо знакомому маршруту в Полевое, куда уже больше никогда не поеду. Потом шелест собранных в стопку листьев со столбиками стихов обернулся шорохом автобусных колес, который вырвал меня из сна в четырехчасовой поездке. Столбики стихов скоро растворились в коридорах университета и обернулись стройными рядами баллов.

«Зачислить». Я летел на автовокзал как смерч в миниатюре. Вместе со мной в группе оказался старый знакомый по Полевому Димка Бабаев. В районной газете, куда он писал заметки, решили поддержать молодое дарование и отправили с направлением в универ. Мы набрали почти максимальное количество баллов. В университете все было по-другому: после творческого конкурса нас отправили на тест, который сразу включал в себя вопросы по четырем дисциплинам. И вот я студент. Мне совсем не стыдно будет показаться в родной школе первого сентября, как договаривались с теперь уже бывшими одноклассниками, и сказать, что я не просто студент факультета иностранных языков заштатного педа, а учащийся факультета журналистики государственного университета, который занимал целый городской квартал. Как-то сам собой назревал вопрос работы, и вскоре я уже вел новости на местной радиостанции. Устроился туда без труда: зарплата – кот наплакал, но своя, для студента – весьма неплохо. А дальше видно будет.

– Я вас приветствую на волнах нашей радиостанции. В эфире выпуск новостей. Мэр города подписал распоряжение… Во вчерашней перестрелке у ресторана «Танго» застрелен известный криминальный авторитет… за выходные в городе произошел всплеск преступности, правоохранители связывают это с низкой занятостью молодежи. Лампа погасла. Микрофон выключен. Можно откинуться на спинку стула и приоткрыть дверь эфирной. Летом ужасно душно и старый кондиционер стоит только в аппаратной. Там необходимо поддерживать прохладу. Нас двое молодых корреспондентов – я и Юлька. Успеваем бегать и по бессмысленным совещаниям, и на происшествия, и опрашивать прохожих. Настроения у людей невеселые. Нелепый конец всегда радостного лета: вчера мы проснулись в стране, где за одну ночь цены взлетели в три-четыре раза. Наши с Юлькой смешные зарплаты и вовсе превратились в ничто, только на проезд до работы хватать теперь будет, да и то если будут платить. Моя напарница наливает чай и шепотом говорит, показывая на дверь отдела рекламы:

– Там вообще пустота, все клиенты отказались, похоже, зарплаты совсем не видать.

– И что думаешь, Юль?

– Да чего мне думать, буду и дальше работать, у меня отец неплохо зарабатывает, а замуж я пока не собираюсь.

Юлька – основательная, у нее все всегда посчитано и сложено в стопку, даже выпуски новостей она формирует запятая к запятой. Вырезает каждую информацию и клеит на чистый листочек. К следующему выпуску, чтобы не тратить краску на принтере, она аккуратно отклеивает каждый лоскуток, меняет их местами и лепит в другом порядке. Но вместе с тем с ней легко, она спокойная и вызывает у меня ассоциации с вечерней степью. Там всегда очень спокойно и трещит кузнечик. У Юльки он внутренний и потому она очень редко молчит, ее летнее платье развевается как цветное крылышко, говорит она ровно и всегда улыбается.

Сегодня на мероприятии я повстречал Леопольда. Ему 25 и он уже главный редактор, кадров в журналистике не хватает. Газету учредил местный владелец центрального рынка и нескольких магазинов. Лео, я зову его сокращенно, просто Лео. Я знаю его уже года три, веселый парень, талантливый. Он носит волосы до плеч, всегда в джинсах и темной рубашке, сколько его вижу, руки почти до локтей в бисерных хипповских феньках.

– Вот ты же все равно новости каждый день делаешь, – говорит Лео и прикуривает сигарету. – Я так понимаю, вы же только этим и занимаетесь. А у меня – просто напасть какая-то. Сам же знаешь, гонорар на знаки и строчки завязан, вот и пишут «простыни». Разворот про выставку кошек? Да легко. Хочешь почитать?

– Нет, я, пожалуй, воздержусь. Простыни с кошками – это, полагаю, весьма увлекательное чтение, но почему-то даже начинать не хочется.

Мы стоим и смеемся.

– Так я к чему, – продолжает Лео и задумчиво затягивается, а после вынужденной паузы неторопливо продолжает. – Ты бы эту информацию для газеты переделывал и мне пересылал. У меня исчезнет проблема новостей, а тебе денежка лишняя. Гонорары у нас хорошие, правда, большой босс платит, когда хочет. Крутит бабки, гандон, – выпускает в потолок кольцо дыма Леопольд. – Но рано или поздно все равно отдает. Так что, по рукам?

– Да чего спрашивать, завтра же и принесу тебе на дискете. Мне несложно, да и сам знаешь. В газету-то хоть частные объявления дают, да босс подогревает, он никак у вас в мэры метит? А у нас – вообще голяк. Лена, рекламщица наша, все дни грустит и ногти красит. Потом стирает лак и все по новой: красит и грустит. Так что договорились.

Уже через три недели редактор радиостанции начал спрашивать, куда это я хожу с дискетой после обеда. На столе у него лежал свежий номер газеты с моими колонками информации. Он перелистывал страницу за страницей и удивлялся. – Надо же, и новости похожи на наши. Не ты им случайно пишешь?

Я не стал отпираться, все было ясно и так, да и Юлька видела, чем я занимаюсь. Отговорки были бессмысленны.

– Да, я, и не вижу в этом ничего преступного. Мне скоро на сессию ехать, а с зарплатой здесь мне даже на билет не хватит. Да и не конкуренты это нам, газета же, а мы радио. А новости, они в нашем городе во всех СМИ одинаковы, из одной «ямы» черпаем.

Начальник почти припер меня к стене взглядом.

– Ну-ка прикрой дверь. Я тебе объясню политику партии, – он вздохнул, как будто выбирая слова (на уме был один мат – читалось в глазах), и начал свою проповедь. – Ты пойми, мне не жалко, ты правильно сказал, они нам не конкуренты, но ты, ты стал конкурентом своим коллегам. Ко мне по очереди уже который день ходит вся редакция и на мозги капает, что ты на работе занят какой-то своей, так сказать, побочной деятельностью. К тебе вопросов нет: новости идут, вы справляетесь, да я и сам вижу, что ты работаешь больше своей напарницы. Может, мы ее того, уберем, а тебе две зарплаты?

Внутри у меня раскисала глина: мерзкая ситуация, чудовищная зависть там, где и завидовать нечему. Я прекрасно знал, что наш ди-джей по выходным подрабатывает на свадьбах, каждый выкручивается как может, но еще неделю назад в курилке, когда достал и распечатал пачку сигарет – «попал под раздачу», угостил всех, по ходу напоровшись вместо традиционного небрежного «благодарю» на вопрос с ехидцей: «А откуда у нас повышение благосостояния?». Я отшутился. Как и все, промышляю, но набеги не совершаю, караваны не граблю, как могу. А обернулось все совсем иначе: …дорогие радиослушатели в эфире выпуск новостей, сегодня в центре города ваш покорный слуга был сожран коллегами заживо. Мне хотелось вымыть с мылом руки и выплеснуть то гадкое ощущение землистого цвета, которое начинало есть изнутри. И я нашел выход. Ручка, лист из лотка принтера. «Прошу уволить меня по собственному желанию». Дата. Подпись.

Меня для приличия пытались остановить, образумить, оставить. Но трудовая книжка уже была у генерального директора и через час вернулась с его подписью и печатью организации. Выйдя на улицу, я зашел в детское кафе рядом с нашей редакцией. Посмотрел на новенькую радиомачту на крыше здания, которую еще месяц назад ставили всем мужским коллективом. По времени как раз начинались новости, а я взял креманку с небольшим айсбергом из мороженого. Неторопливо первым делом съел вишенку, потом разрушил маленькую горку, смешав со смородиновым сиропом, как и свою жизнь с чернилами в трудовой. Спешить было некуда. Необычное ощущение. Ласточки над городом, их пронзительные всклики. Такие же постоянно жили в Полевом на сеновале. Они вили гнездо каждое лето прямо под шиферной крышей, высиживали потомство, ставили его на крыло. Сейчас они проносились на низкой высоте, как и мои мысли. Вспомнилось – «стрижи у земли, дождь на земле». Так всегда говорили мои старики. А дождь – это всегда к добру. Я собрал со дна креманки сладкую жижу из растаявшего мороженого и выпил стакан клюквенного морса, который после шоколада, сахара и сиропа казался едва кислым, почти безвкусным. Решил заглянуть в редакцию, может быть, посчастливится и Леопольд возьмет в штат, ну или хотя бы пока так же, на голом гонораре поработаю. Все неплохо.

Редакция встретила меня странным молчанием и пустыми кабинетами, из которых грузчики выносили технику. В фойе в неизменных джинсах и рубахе сидел Лео и, как всегда, курил. Сегодня еще более задумчиво, немного нервно, периодически бросая вслед рабочим: «Осторожнее, уроните – не рассчитаетесь потом». Я ничего не понимал. Еще позавчера тут била через край жизнь: обсуждались расследования и репортажи, в курилке – вечный политический спор наших дедов-критиканов, которые очень любили слова «волюнтаристский подход» и «очковтирательство», извечная газетная константа – редакционные непризнанные поэты и шизофреники с тетрадями, испещренными размашистым бредом и полнолунием, – но свои, мирные, родные. Сейчас звук моих шагов рикошетил от стен и превращался в однообразное цоканье в конце коридора. Я присел рядом. Начинал доходить смысл происходящего:

– Что, война миров среди учредителей достигла кульминации? – попытался пошутить я.

– Не говори, – как всегда с расстановкой и неторопливо выдыхая в потолок дым, ответил Лео. – Вчера папа собрал весь коллектив, начал с того, что соучредитель Коняхин куда-то увел крупную сумму и что всей редколлегии нужно проголосовать за его отлучение от кормушки. Потом пришел и сам виновник торжества и сказал, что бабки ворует как раз папа. Помнишь, как говорил профессор Преображенский? «Кто на ком стоял, потрудитесь выражать свои мысли яснее». Вот и у меня такой же ступор был, как можно у самих себя воровать деньги? Просто один взял столько, сколько посчитал правильным, а второй в свою очередь посчитал неправильным то, что первый посчитал правильным. Так понятнее? – засмеялся Лео. – Да ты же хорошо знаешь обоих: один торгаш, а Коняхин – вечный общественник, профессиональный тунеядец и строитель партий деления на ноль. У него всегда непонятно, что на уме. Он у меня вообще когнитивный диссонанс вызывает. Рост под два метра, ручищи – землю без плуга пахать можно, а как заговорит – хоть стой, хоть падай. Вроде и много, и неглупо, но смысла ноль, и что хотел сказать – вообще загадка.