Единая теория всего

– Адамов, – старомодно представился он. – Виктор Геннадьевич.

Я тоже назвал себя.

– Какое имя редкое, – заметил мой новый знакомый. – Можно сказать, литературное.

Вторая вскоре отправилась вслед за первой в сопровождении нежнейшей селедочки на пропитанном маслом ломтике поджаренного ржаного хлеба. Сразу захотелось курить. Наступало время для разговоров.

– Вы из Москвы или из Ленинграда? – поинтересовался Виктор Геннадьевич.

– Я – да. – Ответ вышел каким-то неловким, наверное, из-за путаницы в топонимике. – Домой еду.

– Я тоже ленинградец, – сообщил Адамов. – Чем занимаетесь, если не секрет?

– Консультант. – Я всегда так отвечаю, когда не хочу распространяться о своих занятиях.

– Вот как. – Он задумался. – Я, наверное, тоже теперь консультант. Вообще-то я в отставке, но вот, привлекают иногда…

– А где служили?

– В милиции, потом в полиции. Подполковник уголовного розыска.

Я про себя улыбнулся точности своей догадки.

– У меня товарищ преподает в Университете МВД, – продолжал он, – тоже отставник, служили вместе когда-то в Ленинграде. Он потом в Москву переехал, теперь вот на пенсии, лекции читает для молодежи. Ну и меня просит иногда семинар провести или практикум. Сегодня как раз обсуждали с ним планы на следующий год.

Мрак за окном неожиданно расступился. Пространство за окнами раскрылось широким простором до самого горизонта, и горсть огней далекой деревни тускло сияла посередине черного необъятного поля россыпью драгоценного янтаря. Над огнями висели широкие пелены тумана, слоями один над другим, до самого подернутого дымкой неба, где в тонкой прорези невидимых облаков сияла призрачная луна. Сияние это подсвечивало туманные пологи неземным и холодным, будто поднебесный театральный софит освещал драпировки сцены шириной в целый мир, и зрелище было таким торжественным и чудным, что перехватило дыхание. Вокруг стало особенно тихо: ни разговоров за соседним столом, ни звона приборов, ни звука из кухни на другом конце ресторана, только полусонный глухой стук колес и поскрипывание вагона.

– Дым, – произнес Адамов.

Я с трудом отвел взгляд от окна.

– Что?

– Я говорю – дым от торфяников. Запах чувствуете?

Действительно, в воздухе чуть слышно ощущался легкий дымный аромат.

– Честно говоря, я думал, это титан топят, – признался я.

– Помилуйте! – воскликнул Адамов. – Это у вас какие-то совсем уж давние воспоминания, никто сейчас колобашками печку не топит и огнем воду не греет. Нет, это торфяники. Лето жаркое было, вот они и горят. Такое и в Ленинграде тоже случалось.

– Да, припоминаю. – Я действительно вспомнил. – В 2000-м было.

Он кивнул.

– И еще раньше. В 1984-м были самые сильные торфяные пожары, дым стоял больше месяца.

Сказал – и взглянул на меня каким-то странно оценивающим взглядом, словно проверял что-то. Если это была проверка памяти, то она явно кого-то из нас подводила.

– Не помню, – честно признался я. – Чтобы целый месяц, сильный дым… Не припоминаю. Вы уверены?

Адамов прищурился и чуть усмехнулся.

– А вам, простите, в 1984-м сколько лет было?

– Двенадцать, – ответил я с некоторым вызовом. – А что?

– Совсем еще юноша, – снисходительно сказал он. – А тогда и вовсе были ребенком. Другие интересы, совсем иные объекты внимания. Дым-то был, а вы его не заметили.

И снова у меня возникло странное чувство, что он то ли испытывает, то ли поддразнивает меня – так порой делают взрослые, запутывающие ребенка головоломкой, на которую знают ответ.

– Ну уж нет. – Я уперся. – У меня прекрасная память. Я помню себя и в шесть лет, и в пять, и еще раньше. Помню старую квартиру и девочку во дворе, которая мне очень нравилась; помню «Пещеру ужасов» в луна-парке, куда ходили с родителями; помню, как в десять лет написал фантастический роман – четыре школьные тетрадки в линейку! – и главную злодейку там звали Ифа Стелла…

– А вы уверены, что это именно воспоминания?

Он откинулся на спинку сиденья и, прищурившись, смотрел на меня. Мне следовало удивиться, и я удивился.

– Что вы имеете в виду?

– Девочка во дворе. Есть ее фотографии?

Я покачал головой.

– Нет.

– Когда вы видели ее в последний раз?

– Ну… в шесть лет, перед тем как мы с родителями переехали.

– Кто-то еще из ваших родственников или знакомых помнит ее?

– Вряд ли. Не уверен. Нет.

– Тогда откуда вы знаете, что она вообще существовала? Продолжим. Этот роман, написанный в десять лет, сохранился?

– Увы.

– Кому-нибудь давали прочесть?

– Нет, никому.

– Значит, и в его существовании тоже можно усомниться.

Я молчал. Адамов подержал немного паузу и продолжил:

– Я довольно много читаю в последние годы, преимущественно научную литературу – в меру своих возможностей понимания, конечно. И про парадокс памяти тоже прочел немало. Субъективная память почти такая же абстракция, как и вера. Есть что-то, что помним только мы: не сохранилось записей, нет и не было фотографий, люди потерялись где-то среди годов жизни или вовсе ушли из нее. Остается только наша уверенность в том, что эти воспоминания соответствуют некой действительности прошлого времени, что события происходили, знакомые существовали, но никаких оснований для этой уверенности нет. Что мы имеем в виду, когда говорим: я помню? Во что превращается воспоминание через десятки лет? И воспоминание это, или лишь сон, зацепившийся за сознание, или вовсе – история, которую мы придумали себе когда-то и за долгие годы поверили в ее реальность?

Из мрака с внезапным ревом вырвался встречный состав, взвыл гудком, сверкнул стремительно пролетевшей мимо лентой освещенных окон и через секунду пропал в темноте. Я вздрогнул, будто проснувшись.