Беллетрист-криминалист. Роман о писателе Александре Шкляревском

Малышев снова огляделся по сторонам и произнес еще более негромким шепотом:

– А нельзя ли сие дознание… истребить?

Я удивился и даже загородил локтем бумагу.

– Это как же?

– А вот так! Вы поймите, если дойдет до разбирательства, это такой удар будет по моей репутации. Я не переживу этого, я уже старый, сердце не выдержит такого позора. И все из-за полоскательницы! Допустимо ли, чтобы человек из-за несчастной полоскательницы погибал?

– Это, разумеется, недопустимо, – согласился я. – Но как же истребить? Я не могу. Это преступление должности. За это и меня самого под суд.

– Да никто же и не узнает! Не губите, господин писарь!

– Нет, никак не могу-с!

– Если угодно, я готов оплатить эту маленькую услугу; для вас она маленькая, а для меня – вопрос жизни и смерти; так что я готов.

«Так вот оно! Взятка!» – промелькнуло у меня в голове. Все слова застряли в горле, и я только смог повторить:

– Не могу!

– Но почему? – настаивал Малышев.

– Совесть. – Я с трудом проглотил слюну. – Не могу пойти против совести.

– Против совести? Да разве сделать доброе дело за небольшое вознаграждение – разве это против совести? Не спасти старика – вот это против совести.

Это был весомый довод.

– Ну, допустим… Сколько?

– Двумя рублями располагаю. Не обессудьте: хотя я и сказал, что пенсия у меня хорошая, но не шибко.

Два рубля! При моем жаловании это был еще более внушительный довод. Я вздохнул и согласился.

– Давайте.

Обмен произошел в мгновение ока: я Малышеву – дознание, он мне – деньги. Тут же он разорвал бумагу на мелкие кусочки, поклонился и, премного довольный, вышел. Я тоже был рад происшедшему. И человеку помог, и небольшой барыш за это получил.

Все бы ничего, но моя махинация вскрылась.

В совершенном спокойствии прошло несколько недель, и я было решил, что проделка удалась. Но тут неожиданно к судьбе дознания, которое давно было уничтожено при моем содействии, проявил интерес частный пристав. Он справился в суде, почему так долго не разбирается дело о полоскательной чашке, ему ответили, что ни о чем таком и не слыхивали.

– То есть бумага вам не поступала?

– Не поступала.

Пристава это разозлило. Может возникнуть вопрос, с чего это он оказался так пристрастен к такому пустяку, как похищение полоскательной чашки из трактира. А суть в том, что он когда-то враждовал с Малышевым и до сих пор питал к нему неприязненное чувство, и когда Малышев имел глупость совершить свой проступок, в нем взыграла не столько жажда правосудия, сколько мстительность.

С горящими от гнева глазами, дыша на меня спиртуозными парами, пристав взял меня в оборот. Сучий сын да сучий сын, что наделал да куда задевал? Я растерялся и даже струхнул под таким напором. Мог ли я не признаться? Наверно, мог, но – признался. Рассказал ему все как было.

Выслушав меня, пристав рассердился еще пуще прежнего.

– Так ты, подлец, вздумал развести тут у меня взяточничество!

– Но ведь все берут, – попробовал я оправдаться, – вы же сами говорили. Да вы же тоже берете.

– То я! А ты мал еще! Да знаешь ли ты, что с тобой за это будет!

Я не знал. Воспользовавшись этим, пристав застращал меня каторгой и чуть не смертной казнью. Потом я понял, что он, мягко говоря, преувеличил, но тогда все, что он говорил, казалось осязаемым. Я даже с ужасом представил, как веревка сдавливает мне шею: в шестнадцать лет воображение работает чрезмерно живо.

Представляю, какое у меня было лицо! Глядя на меня, пристав снисходительно усмехнулся.

– Ладно уж. Сколько ты, говоришь, тебе Малышев дал?

– Два рубля.

– Ха-ха, значит, пятикопеечная полоскательница обошлась ему в два рубля. Очень хорошо, будем считать, что он сполна за нее расплатился. Но ты-то не расплатился. В общем, даешь мне пять рублей – и я тебя прощу. Да, и в отставку ты должен уйти. Уж извини, Александр свет мой Андреевич, но такие люди мне на службе не нужны.

– Но у меня нету пяти рублей.

– Ну так найди! Два есть, еще три займи у кого-нибудь.

– У меня и двух нет. Я их потратил.

– Потратил? Ну, это уж не моя забота. Завтра принесешь пятерик, если в кандалы не желаешь.

Я в кандалы, конечно, не желал и пять рублей, оббегав весь город, всех знакомых, насобирал.

Так бесславно закончилась моя писарская служба.

Знающие люди мне потом сказали, что пристав взъелся на меня не из-за взятки и не из-за того, что я поспособствовал его врагу, а из-за того что я не поделился. То есть мне надо было сразу, как я получил от Малышева деньги, половину отдать приставу, и он бы меня даже похвалил за то, что я такой добытчик и хват. Но откуда же я знал?

Вдогонку поведаю о нижеследующем.

Я сказал приставу, что потратил малышевские два рубля. Я ему не соврал: так и было. А потратил я их на книгу.

Признаю, что это неразумная трата, если брать в соображение мою тогдашнюю – да что там! всегдашнюю! – бедность. Но книги были моей слабостью и моей радостью, и когда появились у меня в кармане нежданно-негаданно деньги сверх жалованья, вопрос, на что их израсходовать, передо мной не стоял. На книгу, на что ж еще! Сперва я, правда, собирался родителям их отдать с гордо-независимым выражением лица, но решил, что деньги мне нужнее, чем их похвала, – да и похвалят ли, когда узнают, каким путем они мне достались!

Я частенько захаживал в книжную лавку поблизости от полицейской части. Но, не имея за душой свободного гроша, только глазел да листал выставленные на продажу волюмы. Владелец лавки, худой как щепка и желтушный, терпел меня, ничего не покупающего покупателя, и не гнал взашей единственно потому, что знал, что я какой-никакой, а представитель полицейской власти, пусть и самый завалящий. Поэтому и мирился с моими визитами.

Но в тот раз я зашел с таким решительным видом, так деловито пробежал пальцами по корешкам книг, что торговец сразу понял: у меня есть средства.

Со всей возможной учтивостью, очень мне польстившей, он предложил свои услуги в выборе хорошего чтения.

– Вы любопытствуете до романов или к поэзии склонны? – спросил он заискивающе.

– Мне б роман, – ответил я. Стихи я тоже любил и знал, но отдавал предпочтение прозе с гимназической скамьи.