В своем краю

Но Маша и слышать этого не хотела и сказала: если к ней будут приставать, так она заплачет.

Катерина Николаевна сказала, что до той рощи, где был назначен первый привал, ехать нельзя, а надо будет остановиться в большом селе; до него оставалось еще верст пять или шесть, и поезд тронулся.

Сначала доктор молча и сбоку поглядывал на свою милую и бледную соседку; потом решился спросить у нее: – Что вы чувствуете?

– Теперь что-то рука стала сильнее болеть… А больше ничего.

Ее молчание и бледность пугали его; несмотря на все успокоения, которые могла доставить ему физиология – сердце все спрашивало… «Ну, если что-нибудь не так? Ну, а если! Такая нежная!.. и вдруг такая лошадь!..» – Нет, вам ничего теперь… – угрюмо твердил он.

– Какой вы смешной, Василий Владимiрыч; совсем на доктора не похожи… такой молодой… – отвечала Маша и, улыбнувшись, начала его рассматривать прямо в лицо, кусая ногти…

– Все доктора сначала бывают молодые; а вы все старых знаете… Вас не отучают от этой привычки кусать пальцы? – прибавил он не без искусственной строгости…

– Мама обещает квасцами или чем-нибудь еще хуже намазать руки… А Вася Милькеев бьет линейкой, когда нет мамки тут. При ней не смеет.

– А что же она ему?

– Мамка сейчас: point de violence! Это у нее такая фраза всегда. Ах мамка, мамка!.. Где-то она едет?..

– Вот она близко, вот мама… вот она… смотрите… вам ворочаться не больно?

– Что это – все вздор! Мы с Васей Милькеевым вдвоем ездили на прошлой неделе в лес, так я распустила подпругу, а после дурно подтянула; а Вася не заметил, я и упала вниз головой, только в песок – не ушиблась. Вот они, вот они, все стоят под горой, ждут нас. Василий Владимiрыч, вот Вася, вот мама, вот Nelly.

Федя уж скакал навстречу коляске.

– Тише, тише, Трофим Павлыч, – заботливо распоряжался он, обращаясь к кучеру… – больная, знаете…

Скоро радостная толпа окружила коляску; все увидали, что Маша улыбается и что доктор покоен, посмеялись с минуту и поскакали на гору, вперегонки. Только Федя остался у коляски; он взялся быть вплоть до ночлега курьером при сестре и через каждые четверть часа догонять всадников, извещая об ее положении. Он очень скоро познакомился с Рудневым и рассказывал все, что попало.

Ласковое лицо его с ямками на щеках беспрестанно улыбалось, заглядывая на сестру, которая, кротко вздыхая, повторяла, покачивая головой: – Ах ты Федя, Федя! Чудак ты, Федя!

– Такой уж идиот, – заметил Федя сам про себя и продолжал без остановки. – Я, доктор, идиот. Это меня прошлый вторник… нет в среду… да еще поддиктовка была… Вы знаете, что такое поддиктовка? Какие сестра моя ошибки делает до сих пор «под диктовку». Что это такое, скажите? Смыслу нет вовсе! Кто идиот после этого – она или я?!

– А кто вас идиотом зовет?.. вы сказали…

– Вот m. Баумгартен… наш… Как вам сказать, он человек добрый… сопрел только маленько… Потлив… Очень неприятные у него руки… «Капли холодного пота выступают!..» Это он в классе на нас кричит: будто у него от нашей лени пот выступает. А уж у него природа, норов такой – мокрота! И вдруг, как завертится, затопчет – страсть! Вот Ваську Милькеева мы не боимся… Сначала так жутко, боязно маленько было. Воззри в леса на бегемота, что мною сотворил с тобой! А мы, знаете – лягушки, просящие царя… Видим чурбан, такое страшилище… и боимся. А после… Сначала такой суровый… А потом, вышел в сад и говорит: «Дети, хотите со мною играть?» Мы его за ноги да на сено и свалили! С тех пор ладно живем. Вот барышня, это первый друг – невеста Васиньки нашего, Мария – невеста с объеденными ногтями… Самоедка! Сама себя ест…

– Федя, полно болтать глупости, – сказала Маша, – у меня голова уж закружилась…

– Эх… Трофим Павлыч, – продолжал он, обращаясь к кучеру, – Трофим Павлыч. Что, как Лукаша ваша поживает?.. (И, не дожидаясь ответа, Федя обратился к Рудневу). Это – сестра Трофима Павлыча, знакомая мне кухарка… Я люблю к ней летом на сушила ходить… Летом я учусь скверно… Вот Мосенька… Винокура Исаака знаете? Его Мосенька… Сердце, злой тиран, тиран… Он поет эту песню… Так тот и летом и зимой всегда прилежен…

Маша смеялась до слез, слушая брата.

– Что это он говорит? Я половину не понял, – спросил ее Руднев с удивлением.

– Он всегда так, – отвечала усталым от смеха голосом Маша.

Но Федя уже был далеко: он поскакал повестить, что дела идут отлично.

– Барышня смеется, – сказал он матери.

Уже было часов восемь вечера, когда приехали в большое село; ночевать остановились у одной богатой раскольницы, которая за табак не сердилась, и по старому знакомству, и потому, что хату внаймы отдавала новую, а не ту, в которой сама жила. Вся деревня сбежалась смотреть на троицких господ; многие давно знали Катерину Николаевну и говорили с ней, и Руднев мимоходом слышал, как хозяйка сказала громко при всех: – Э! Уж тебя-то, матушка, никто не боится. Ты уж дюже проста.

IV

Катерина Николаевна и за ней все пошли в избу, тогда со всех сторон кругом Руднева поднялся такой крик, смех и шум, что он уже ничего не мог разобрать. Бабы смеялись и толкали друг друга с крыльца; дети плакали, дрались и хохотали; собаки лаяли; из избы слышались голоса: то хриплый бас предводителя: – Милькеев, а Милькеев! Эстетик Паша! Ваше изящество! а, ваше изящество! Поди сюда… Что говорят-то здесь про тебя!

– Что вам?.. Некогда… Потом вдруг тихо женский голос: – Доктор-то лучше!

– Неправда, не лучше!.. Как можно, у него черты лица гораздо красивее ваших… Вот горе-то! Васька! У-у! Васька! – кричали дети.

– Нос очень красивый… – говорила опять Новосильская, – а глаза-то!.. Вот горе-то! Что делать теперь?..

Потом взрыв хохота, а вслед за этим Милькеева дети вытолкали в спину на крыльцо и сами бросились за ним с криком: – На реку!.. на реку играть!

За ними вышли Nelly и Баумгартен. Звали и доктора, но Руднев поблагодарил и остался на крыльце.

Бабы деревенские и дети разошлись скоро, потому что коровы и овцы вернулись с поля. Тогда Руднев закурил сигару и с большой радостию отдался опять размышлениям о том, какие это люди окружают его и какую пользу можно будет извлечь из этого тяжелого для него путешествия. Не определит ли он наконец какие-нибудь психологические или физиологические черты…

«Главное, все они ничуть не конфузятся и никого не стыдятся… Это неестественно… особенно в этом Милькееве. Что ему за охота как будто шута и балагура перед этой знатью разыгрывать», – думал Руднев, слегка и невольно прислушиваясь к разговору, который велся в избе между Катериной Николаевной и предводителем.

– Отчего он не приехал, скажите по правде? – спрашивает она.

– Опять то же! Помочь была! Ну, знаете!..

– Неужели до сих пор?..

Потом опять стихло, и слышался только шопот: – Вот уже пять месяцев не пил – с тех пор, как вы ему говорили, – начал опять предводитель, – а вот теперь опять…

– Мы всегда видим только падение, – возразила она, – а не хотим и знать про борьбу, которая была перед этим падением. Вот это несправедливо…

– Вам издали лучше, – отозвался предводитель. «Вот какую славную вещь сказала, – подумал Руднев, – не ожидал я от нее… Эх! опять стихло!..» – Если Самбикин будет завтра, так и он будет, – сказал опять предводитель.

Катерина Николаевна засмеялась.

– Меня радует, что он боится показаться после кутежа… Это обещает… Не правда ли – это обещает?

– Обещает ли или нет, – возразил предводитель, – не в этом беда: женить бы его надо! – и, понизив голос, он продолжал: – У Павла Шемахаева живмя живет. Сестра есть… Тут уже Руднев не слыхал ничего, кроме возгласа «лихая!», и когда Николай Лихачев спросил опять погромче: «А Милькеев около Nelly вашей все еще выпускает крыло?» – Руднев сошел с крыльца, не желая быть нескромным поневоле и услыхать какие-нибудь тайны.

Ему вздумалось пойти на реку, посмотреть на игры детей и молодежи. Но навстречу из-за угла показался Баумгартен. Лицо его было мрачно, руки скрещены на груди. Он сел на скамью и тотчас же обратился к Рудневу сперва по-русски: – Вы один сидите, docteur?

– Один, m-r Баумгартен.

– Скучно, docteur, очень скучно.

– Вам или мне?..

– И вам и мне: nous sommes toujours seuls… Мы оба с вами парии, я вижу, – продолжал он по-французски (он говорил медленно, и Руднев с небольшим трудом мог понимать его)… – Да, признаюсь, эта русская жизнь убийственна! Она механизирует человека. Ca me mеcanise horriblement! Скучно… скучно… Вам и мне скучно, доктор.