Письма к матери из Крыма (1854–1857 гг.)

7 октября. Келеш-Мечети.

Сейчас только устроился на новом месте, chere Theodosie! Келеш-Мечети есть центральный пункт нашего отряда, и, к большому материнскому торжеству вашему, самый безопасный; чему доказательством служит и присутствие маленького лазарета, над которым я со вчерашнего дня главою, и артиллерийские тяжести и т. п. принадлежности арьергарда. Et Vous avez le front d'assurer que vos prieres sont-celles d'une pecheresse!.. (А вы дерзки считая, что ваши молитвы есть молитвы грешника!..) Насилу, насилу я нашел чистенькую татарскую хату; все занято офицерами, и, зная, что здесь придется, может быть, долго сидеть (пока генерал штаб-доктор не решит вызвать меня в Симферополь), убрал свою комнату так, что в ней не скучно и не гадко. Настлал на глиняный пол войлок и ковер поверх рогожек; постель устроил из татарских тюфячков (они особого рода) в довольно уютном углу, а для занятий здешний командир, артиллерийский полковник Шестаков, предложил мне складные табурет и столик. Признаюсь, будь у нас малейшая возможность выиграть скоро что-нибудь на аванпостах, я бы пожалел об них; но, разочаровавшись в этом, я не прочь заняться 2–3 недели и насладиться чем-нибудь вроде комфорта; тем более, что я не отпрашивался, а сам начальник штаба перевел меня сюда; по старому знакомству с прежним здешним медиком (тем самым юношей, которого a mon rire homerique[12 - гомерический хохот (фр.)] Вы как-то напугались в Еникале) он захотел иметь его около себя.

Больных у меня не больше 10; есть хорошая, не читанная еще, медицинская книга; может быть, и вдохновение посетит меня немножко, а то что-то не писалось все время; Вы знаете мою манеру задумывать 10 повестей разом; эта несчастная способность делает то, что конец любой какой-нибудь вещи пишется тогда, когда мысль или чувство сюжета уже остыли во мне. Я еще не решил, чему приписать то, что я так мало печатал; лени нельзя; это не наука, для которой достаточно рассудка и труда; большому самолюбию, которое, удовлетворившись первыми похвалами и собственным сознанием, хочет в печати или много или ничего, или, наконец, обстоятельствам: больной душе в России, множеству забот в Еникале, а по взятии Керчи – лагерному одеревенению разума… Я знаю, что говорю о предмете, когда-то для Вас враждебном, но, вероятно, теперь Вы помирились с ним, увидав, как мало мешает он моей медицинской службе, и не будете осуждать даже внутренне мою эгоистическую болтовню.

Засим целую Вас крепко и прошу вашего благословения. Адрес старый.

6 марта 1856 г. Биук Хаджилар.

Сегодня, часа три тому назад, воротился я из одного аула верстах в 50 от нас, где я провел двое суток с больным офицером нашего полка; он переломил себе ключицу. Погода скверная тем, что на возвратном пути (прямо от Вас) дует сильнейший ветер; снегу, однако, уже нет, так что я, отправившись в тулупе и двойном сером пальто, верхом, остался очень доволен. Трудно выразить, насколько свежий воздух и верховая езда после долгого сиденья в хате обновляют меня всякий раз! Жаль, лошади нет своей, а покупать не стоит; деньги нужны теперь. Искал двух ваших писем последних в бумагах и, перебирая их, навел на себя грусть: видишь исписанной бумаги много, много положено дорогого сердцу туда, а конченного ничего еще нет! Так как вспомнишь, что уже 26 год пошел, как-то словно страшно станет, что ничего капитального еще не сделал. Нет, надо, надо ехать домой и, посвятивши целый год тишине и свободе, написать что-нибудь определительное, которое могло бы мне самому открыть, до какой степени я силен и в чем именно слаб!! А там, что Господь Бог даст.

Вчера послал в Феодосию казака за свидетельствами и, как получу их, подаю в отпуск сейчас же. Судя по последним словам вашим, я считаю Вас в Петербурге. Это прекрасно; а то в случае возобновления войны нашего брата, пожалуй, и не пустят без частных ходатайств. Я надеюсь на Вас; Крубер, должно быть, может иметь на это влияние, и еще лучше Арендт по связям его и по положению лейб-медика. 25 раз благодарю Вас за деньги; у меня есть 2 небольшие литературные работы; повесть, которая почти кончена, и драма, которой 2-е действие совсем даже переписано и было приготовлено для отправки Краевскому как залог на получение вперед денег; узнав же от Вас, что Вам нужны деньги для уплаты 75 руб., я предпочел посвятить еще неделю окончанию повести, так как тогда деньги будут верные, и я напишу, чтобы их доставили Вам, а за образчик может он дать и не дать. Кроме того, так как в неделю будет время обдумать шансы, то, быть может, я пошлю эту повесть в «Русский вестник» Каткову, придумаю поручить кому-нибудь условиться с ним и доставить 75 р. на Пречистенку Анне Павловне для раздачи кредиторам. Катков как человек несравненно деликатнее Краевского и, взявши вещь, верно, не заставит себя ждать уплатой. Одним словом, сделаю, что могу, а Вы только хлопочите об отпуске; довольно этой жизни; попробуем другой! Вы пишете еще, что Ротрофи не берется купить монографию о болезни печени, но при бродячей жизни, которую я неожиданно стал вести с января, оно и кстати. Это все не уйдет, была бы сила телесная да деньги, а остальное более или менее зависит от человека. Целую Вас крепко и прошу Вашего благословения. Прощайте, прощайте, милый друг мой. Будьте здоровы. Я в степи поправился опять.

25 августа 1856 г. Симферополь.

Только что в последний раз послал Вам письмо, принесли мне 2 от Вас – одно от 30 июля, другое от 2 августа. В первом нет ничего особенного, но во втором Вы говорите о службе моей, о том, чтобы я не оставлял ее, если хочу слышать ваш совет. Вы согласны ли с тем, что лучше быть медиком, чем коллежским асессором? И, хотя Вы почему-то думаете, что практическая медицина еще не по вкусу мне, однако какой-нибудь успех при постели больного и (конечно, еще лучше, если за ним следует выгода) больше в 20 раз радует меня, чем всевозможные асессоры. Я честолюбив, может быть, очень, но не на наши русские чины, которые можно принимать только как выгодное следствие службы, а не как цель ее. Самолюбие мое немного повыше целит, а деньги дороже генеральства самого, потому что с ними я могу удовлетворить своим вкусам. Чины – это к делу медицины все равно, что горчица к бифштексу; есть она – вкуснее; нету – черт ее побери; и без нее будешь сыт. А на конверте-то теперь все, кроме Вас, пишут мне «Высокоблагородие!». Ей-Богу, у меня есть вещи получше коллежского асессора в голове, до которого пришлось бы в военной службе тянуть еще лет шесть, по крайней мере. Я слишком небогат, чтобы составлять непреклонные планы, и вдобавок еще слаб здоровьем. Вы это знаете, и те планы, о которых я Вам писал, ни что больше, как желание, так или иначе, только бы устроиться. И что придется делать в Москве: совершенствовать себя в медицине или, отложив ее на время, стараться только заработать деньги на поездку в Италию, где вместе с климатом, почище крымского для груди, есть и Университет для занятий – этого я заранее решить не могу. Опять-таки смотря по деньгам и по здоровью.

Одно только верно, что побывавшему за границей совсем другая дорога в том самом деле практической медицины и денежного заработка, в которых Вы бы желали меня видеть молодцом. И все Вы не то говорите! Например, что такое за беда, что вы полнеете? Дай Вам Бог; а поехать куда-нибудь со мной это не помешает. И отчего же не сказать Вам о том, что мне мечтается иногда путешествовать с Вами. Какой тут вред? Поверьте мне, стоит Вам только немного быть поуступчивее, я бы ужился с Вами. Попробуйте, еще не поздно; Вы уже своим умом жили довольно; попробуйте пожить моим. Поверьте, не раскаемся оба; только бы здоровья Бог дал. Ведь уж, кажется, Вы давно убедились, что отношения ваши ко мне не таковы, как к другим Вашим детям. Вникните в дело, разберите хорошенько и Вы увидите, что в ссорах со мной вредило ваше упорство. Вспомните, капризы ваши я всегда сносил без злой памяти, когда Вы в них каялись. Капризы снести можно всегда, если любишь человека; трудно снести только тогда, когда видишь, что человек не прав, а сознаться не хочет, потому что он родил другого, а не другой его. Да разве Вы из тех дюжинных матерей, которые дальше своего чулка ничего не видят? То, что можно извинить Наталье Васильевне Охотниковой, потому что глухота остановила ее мысль навсегда, или Прасковье Васильевне Романовой, потому что она ничего не видала, Вам простить нельзя. Потому что я люблю в Вас не только мать, но и женщину; я убежден, что Вы так же понимаете, как и новое поколение, только не хотите в том сознаться из привязанности к некоторым старинным вкусам и воспоминаниям. Вы сами не видите этого, но, поверьте мне, Вы на моих глазах переменились во многом к лучшему! Последние месяцы, которые я с Вами провел в Кудинове, я забыть не могу; никогда мы с Вами так хорошо не жили. И если я в себе постараюсь отыскать, отчего мне было приятно, так сейчас вспоминаю несколько случаев, в которых Вы как будто уступили мне, как будто боялись меня раздражить. Нечего описывать эти сцены; при свиданье я напомню их Вам. Человек с трудом только может себе вообразить то впечатление, которое он производит на других, и Вы, быть может, не трудились над этим, так вот что: Вы на детей (и на меня с малолетства) производили впечатление de haut en bas[13 - вниз (фр.)]. Вы, нечего и говорить, умнее всех моих братьев и сестер, взятых вместе, образованнее их, ваша настойчивость к тому же и ваша вспыльчивость, которой все трепетали, которой и я боюсь до сих пор, заставляли смотреть на Вас совсем иными глазами, нежели я смотрю на Вас теперь. Теперь я вижу в Вас пожилую, уставшую, обманувшуюся в себе и других женщину, которую мне от души жаль; а я так устроен, что люблю более или менее тех, кто, мне кажется, более достоин соболезнования, нежели я сам, потому что себя я очень жалею и по бедности и по нездоровью. Поняли Вы меня? Согласны ли Вы, что, если Вы захотите, мы можем жить мирно, если придется жить вместе. При таких условиях я желал бы, конечно, и при перемене места быть с Вами. Вы говорите, что видите часто меня во сне, а я недавно видел, что Вы в тарлатановом платье с короткими рукавами и вечером в большой зале сватали мне бывшую Наташу Буланину, которую я очень крепко целовал (вероятно, оттого, что на ночь наелся баранины с перцем), и мы вместе все трое ругали Аграфену Павловну. Отпуска моего нету все уже два месяца. Досадно, что пропадает лучшее время, которое можно было бы провести на Южном берегу. Впрочем, это замедление худого не предвещает. Худые ответы приходят скоро. Прощайте, целую Вас и прошу вашего благословения; уже скоро полночь. Тетушку Катер<ину> Борис<овну> обнимаю.

1 мая. Феодосия 1857 г.

Передо мной, друг мой, 2 ваших письма; одно я получил прежде от 14 апреля, другое сейчас прислали из Тамака от 7-го апреля. И в том, и в другом Вы беспокоитесь за мою судьбу в дороге и по возвращении домой. Друг мой, сейчас бы уехал к Вам, да нет отставки и денег. Отказа, конечно, не будет. Но когда я оставлю Крым, не могу ничего сказать. Вышел приказ военного министра, что желающих в отставку, не дожидаясь ответа из Петербурга, может отпускать в отпуск начальник дивизии. Было бы 150 рублей, я был бы в Кудинове к 1-му июня! Наш дивизионный доктор в Одессе, ответ от него может выйти через две недели, а жалование со дня отпуска прекращается. Пока я получаю 20 р. сер. в месяц, я все-таки сыт и курю табак; а тогда? И ехать не с чем, и жить не с чем. Навязываться на даровую жизнь у Шатиловых не хотелось бы, несмотря на всю их доброту! Ехать на Южный берег, пока Краевский или Катков вышлют что-нибудь? С чем?.. Вы знаете, что за рукописи, отправленные на ваше имя, я, в случае счастливого исхода, больше 150 р. получить не могу. И то в конце июня. Надобно же как-нибудь выйти из этого ложного положения. Ни то, ни се, ни Крым, ни Москва. Выгод, повторяю, я здесь никаких не имею; и не хочу марать себя в мирное время военной службой. Итак, не беспокойтесь обо мне насчет Москвы. Что будет, то будет; если я не вынесу климата – пусть!! Лучше совсем пропасть, чем пресмыкаться в неизвестности. Я имею такого рода религию: кто кому нужен – тот будет жив, а кто ни на что не пригодился Богу на земле, так и жалеть его нечего! Если московский климат будет труден, а дела хороши, то один год или 1? не убьют меня; в полтора года можно многое кончить и опять уехать. Самое пламенное мое желание провести 4–5 месяцев в Кудинове, кончить роман и тогда ехать работать в Москву. Насчет развлечений – не думайте об них; мне не до них; я их забыл. И что за развлечения с 20 р. с. в месяц. Уж веселиться, так веселиться, а дешевые удовольствия не по нас!! То есть это я к тому, что Вы за мою кудиновскую обстановку беспокоитесь. Поверьте мне: после лишений крымских Кудиново будет для меня волшебным замком! Да неужели Вы примете за фразу, если я Вам скажу, что ваше общество было бы мне истинно дорого! Когда тесно – мы ссорились, да и как же: Вы кропотливы и щепетильны, я небрежен в хозяйстве; Вы пуританка по образу мыслей, а я больше а lа Беранже по нравственности. В Кудинове же мы редко ссорились; а приятных минут у нас много в памяти (т. е. у меня, по крайней мере). А что других членов семейства нет, так тем лучше! Покойнее!! Вы, конечно, не сомневаетесь, что можно расходиться в образе мыслей и любить человека от души. Ваша неправда приятнее мне иногда, чем иная правда других, к которым я совершенно равнодушен. Итак, молите только Бога, чтобы я был здоров и добрался бы до Кудинова, да устройте мне эти 150 р. сер. от Краевского. А тогда, Бог даст, и поправимся!! Ничего! Прощайте. Целую Вас 30 000 раз.

notes

Примечания

1

имеет все недостатки кампании без поэзии и комфорта (фр.)

2

Я надеюсь, вернувшись, увидеть вас поправившейся? Прощай, моя малышка, я целую вас и прошу вашего благословения. Я получил маленькую молитву, я привязан к каждому этому дню шнуром моего креста, и считаю себя обязанным сшить для вас – небольшой саквояж; слуги и даже дети – хамы перворазрядные! Я не хочу, чтобы их руки пачкали этот документ, который освящён вашей любовь даже больше, чем Давид своим красноречием. И благодарю за советы есть небольшой <нрзб>, вы можете попробовать это на купание в море в летний период. А ваши портрет? (фр.)

3

целуя руки (фр.)

4

времяпровождение (фр.)

5

манера (фр.)

6

Прощай, мой милый! Счастливого пути! (фр.)

7

оглядываясь назад (фр.)

8

Вы надеетесь, чтобы найти меня исправленным, если но как, то, Боже мой! Да что вы говорите? (фр.)

9

Это хорошо для первой молодости? (фр.)

10

Вы говорите, что раз я был в зол и уныл, когда я был бездельником? Никогда! Я был в зол и уныл, когда у меня не было цели сделать что-нибудь и, будучи слишком занят, я не был в университете (фр.)

11

До свидания. Приветствуйте каждого (фр.)

12

гомерический хохот (фр.)

13

вниз (фр.)