Г. Катков и его враги на празднике Пушкина

Посмотрим, кому бы из современных или не так давно отошедших в вечность русских публицистов ближайшее или дальнейшее потомство может найти пристойным поставить точно такую же «медную хвалу» (по выражению И. С. Аксакова), какую надумались поставить теперь Пушкину?

Кого можно счесть по силе, по дару и влиянию на поприще политической словесности чем-то равносильным Пушкину на поприще словесности изящной? Конечно, Каткова! Конечно, всякий, даже и ненавидящий его лично человек, должен повторить слова Бодянского: «Он – личный враг мне (или я ему враг); но он первый и величайший русский публицист!»

Оглянемся вокруг…

Деятельность некоторых нынешних публицистов слишком еще кратковремен-на, чтобы судить об ее влиянии… Влияние других – ничтожно. Кому же? Краевскому и Бильбасову, которые действуют давно?.. Нельзя. Никому и в голову не придет это Такое предложение показалось бы неловким даже и тем людям, которые покупают «Голос».

Многие из них покупают его по двум причинам: во-первых, потому, что наполовину не понимают, что там написано и куда все это ведет, а, во-вторых, потому, что в «Голосе» очень много фактов, известий и вообще занимательного материала, к достоинству, к личности, дарованию и гражданскому характеру редакторов ничуть не относящегося. Нельзя ставить монументы за ловкую торговлю… Торговля необходима; торговля в государстве то же, что пищеварение в теле; и без пищеварения нельзя; но никто не считает пищеварение отправлением высшим, и нельзя идею торговли возводить на пьедестал, наравне с гражданской доблестью, с поэзией, с военными подвигами, пожалуй, даже и с научными заслугами, столь измельчавшими и опошленными теперь бездарным множеством ученых вульгарностей.

Кому же? Представителям демократического либерализма? Но либерализм долговечной будущности не может же иметь; и до сих пор он явился только чем-то переходным, разрушительным, ослабляющим, размягчающим, расстраивающим все старое, все местное, все обособляющее, все, имеющее стиль и силу, но ничего ни местного, великого и прочного, сам по себе, не создавшим, ни миру никакого поразительного наследства не дающим. Мир живет организацией, т. е. удачной гармонией свободы и стеснения; а до сих пор, во всей Европе, с конца XVIII в., все опыты подобной гармонии на либерально-эгалитарных основаниях были неудачны и нестойки.

И большая против прежнего свобода лица привела личность только к большей бесцветности и ничтожеству… из которых она выходит лишь в те минуты, когда жизнь хоть сколько-нибудь возвращается к старому. Например, самый богатый расцвет оригинальных и сильных личностей на всех поприщах и во всей Европе совпал в нашем веке с религиозной, монархической и аристократической реакцией, продолжавшейся от 1815 г. до 1848 года. Сперва потрясающие демократические войны консульства и империи; потом глубокая реакция и долгий мир… Тогда и сам либерализм усиливал выразительность общей жизни, оставаясь долго лишь в роли возбуждающего протеста.

К этому времени, собственно, можно отнести стихи Пушкина…

Там натиск пламенный, а здесь отпор суровый, Пружины смелые гражданственности новой!

Когда же натиск либерально-демократических начал стал сильнее охранения и эти отрицательные начала взяли верх везде (после 1848 года), все принизилось, все поблекло; границы государств, особенности быта стали словно таять; все начало опошляться, стало суше, бездушнее, скучнее, и вся Европа пошла быстрыми шагами к чему-то такому, о частностях которого пророчествовать еще нельзя, но о сущности чего можно наверное сказать, что оно либерально и кротко не будет…

Кто же будет ставить памятник либералам нашей печати?.. Правительство?.. Самодержавное правительство может, пожалуй, из принципа «свободы печати», допускать многое; но трудно предположить, чтобы монархическое правительство сочло долгом прославлять редакторов и писателей, желающих ослабления царской власти (т. е. конституции), рассыпающихся перед всякой республикой и даже позволяющих себе оправдывать, подобно «Голосу», те иностранные правительства, которые потворствуют бегству наших государственных преступников, на царскую жизнь злоумышляющих!..

Общество? Но что такое общество? Это такое тягучее понятие… Трудно, однако, предположить, чтобы «интеллигенты»[4] наши дошли уже так скоро до полного и всеобщего равнодушия к целости и силе государства нашего… А на пути защиты этих начал кто же, отрезвившись от фрондерства и подумавши немного, не предпочтет г. Каткова всем другим политическим писателям нашим?.. Его знают очень многие люди и из той части русского населения, которое зовется собственно народом… Его имя только одно и за границей многим известно. Оно возбуждает там именно ту ненависть, которую нужно на Западе возбуждать! Ибо наружное политическое согласие с Европой необходимо до поры до времени; но согласие внутреннее, наивное, согласие идей – это наша смерть!! Были и есть у нас еще люди прекрасной души, высокого ума, достойные признательности и уважения, – это славянофилы. Но известно, что ни один из прежних славянофилов, в отдельности взятый, не сделал, или не успел, или не мог, по обстоятельствам, сделать столького на своем пути, сколько, на своем веку, уже сделал Катков.

Киреевский, этот удивительный по добродетелям и уму человек (как говорят все его знавшие), дал только общий дух; он написал мало, и круг влияния его был очень ограничен. Хомяков, К. Аксаков и Самарин дополняют друг друга. Ив. Серг. Аксаков, ныне живущий и столь много послуживший необходимому делу политического освобождения славян, во дни высокого подъема нашего духа (десять лет тому назад), по культурному вопросу собственно не захотел, видимо, в литературной своей деятельности ни на шаг отклониться от завещанных его предшественниками общих идей; он приложил очень много своего труда к развитию подробностей прежнего учения, но едва ли прибавил что-либо свое к основам его. Я сказал – он не захотел; я не сказал – он не сумел или не смог; таланты, познания и независимость Ив. Серг. Аксакова таковы, что он, конечно, сумел и смог бы отклониться; но есть сердца твердые, есть характеры и к своему уму суровые, которые держат мысль в узде и не дают ей изменять тому, что для сердца стало святыней… Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что таков должен быть мужественный и благородный боец «Дня» и «Руси».

В прежнее (несколько либеральное все-таки) учение славянофильства он не позволил себе внести ни малейшей ереси. Он – даровитый, верный и непреклонный хранитель завещанного ему сокровища; но само сокровище это, но самый этот клад отыскан не им, и он пускает его в оборот теперь почти без процентов. Вот уже более четверти века он не дает забыть русским людям это симпатичное учение. Заслуга эта, конечно, очень велика; она даже весьма индивидуальна, своеобразна по отношению к другим его современникам, но по отношению ко всей группе славянофилов 40-х годов она недостаточно индивидуальна… Когда люди будущего нашего оглянутся назад, когда это будущее станет настоящим, они увидят в истории второй половины XIX века собор, так сказать, этих замечательных и безукоризненных русских людей и почтят их всех вместе почтением благодарной любви, и, конечно, тому, кто дольше всех и при новых условиях жизни оставался верен старому учению, выпадет на долю немалая слава!

Но все-таки гражданская роль г. Каткова индивидуальнее подобной роли, не говоря уже о громадной силе его непосредственного, практичного, немедленного всегда влияния… Это умение выразить ясно, сильно и даже изящно и главное – вовремя – именно то, о чем думают и беспокоятся столькие другие люди, государству искренне преданные… это умение у редактора «Московских ведомостей» поистине изумительно и гениально!..

Говоря о славянофилах, надо также вспомнить, что есть еще один человек, по-видимому, не признаваемый вполне славянофилами за своего, а между тем объяснивший сущность учения славянофильства гораздо лучше и яснее всех родоначальников этого учения, это – Н. Я. Данилевский. Он написал одну только книгу «Россия и Европа». Книга эта в первый раз определила, что настоящее славянофильство есть не простой панславизм и ни какая попало любовь к славянам, а стремление к оригинальной культуре (все равно – враждой или любовью, деспотизмом или свободой купленной); стремление к своеобразной (на западную вовсе не похожей) цивилизации, долженствующей поглотить и претворить в себе европеизм, подобно тому как Европа поглотила и претворила в себе римскую, древнегреческую и отчасти византийскую цивилизацию (в церковном учении своем). В сущности, Данилевский есть более, нежели кто-нибудь, настоящий истолкователь и независимый ученик Киреевского и Хомякова; и оба эти старые славянофилы, по отношению к нему, являются только предтечами.

Что же сделать с этим автором «России и Европы», с этим одиноким мыслителем, с этой книгой, которая должна стать как бы фундаментом и катехизисом для всех настоящих славянофилов, т. е. для людей, предпочитающих дело культурного обновления выбору путей или средств.

Итак, из славянофилов ни один отдельно взятый человек не явился в результате и ширине своего влияния и своей деятельности настолько сильным и, так сказать, литературно и политически крупным, настолько отдельно стоящим на большой высоте, чтобы положение и роль его можно было на поприще гражданском уподобить положению и роли Пушкина на поприще поэзии… Славянофилов можно (и должно даже) изобразить всех вместе, в виде группы; но и то только в таком случае, если Россия, присоединив просто и без долгих разговоров Константинополь и Дарданеллы, немедленно станет во главе совершенно антиевропейского движения, долженствующего ознаменовать новый период своеобразного творчества в истории человечества, период, подобный тому, в который некогда вступила и Западная Европа, отделившись от Восточного Православия и создав себе папский Рим и своего кесаря в лице Карла Великого.

Иначе, если этого не будет, то славянофилы представятся потомству тем, чем они кажутся и нам в минуты (весьма, я думаю, простительного) неверия в самобытность славянского гения, т. е. благородными и высокоодаренными мечтателями, которым надо отдать дань глубокого личного уважения, но которых мысли и действия не были ни вполне пророческими для будущего, ни поразительно влиятельными в современном им настоящем. Что касается до меня лично, то я расположен скорее верить, т не верить в будущее торжество славянофильских основ.

Еще одно предположение. Пусть это предположение примут, пожалуй, за абсурд, подобно тому как в геометрии предполагают, что прямые углы не равны или что две параллельные линии могут сойтись и пересечь где-то друг друга, не переставая быть параллельными. Предположим, что то мирное, но очень быстрое подтачивание всех дисциплинирующих и сдерживающих начал, второе с таким ловким упорством производится теперь[5] везде в России, привело бы неожиданно для одних, утешительно для других к полному торжеству нигилистов?

Как вы думаете, гг. либералы, вам они, что ли, поставят памятник? Нет! Социалисты везде (а особенно наши Марки Волоховы и Базаровы) ваш умеренный либерализм презирают… Французские социалисты и вообще крайние радикалы презирают всех этих Эм. Жирарденов, Тьеров и Ж. Фавров… И они правы в своем презрении… И как бы ни враждовали эти люди против настоящих охранителей или против форм и приемов охранения, им неблагоприятного, но все существенные стороны охранительных учений им самим понадобятся. Им нужен будет страх, нужна будет дисциплина; им понадобятся предания покорности, привычка к повиновению; народы, удачно (положим) экономическую жизнь свою пересоздавшие, но ничем на земле все-таки не удовлетворимые, воспылают тогда новым жаром к мистическим учениям и т. д.

Да, конечно, если анархические социалисты восторжествуют где-нибудь и когда-нибудь, то они отдадут справедливость, скорее, консерваторам, сохранившим для их новых порядков своей борьбой хотя какие-нибудь драгоценности прежней цивилизации, прежних психических привычек, чем тем представителям осторожного, ловкого и своекорыстного отрицания, которых зовут либералами и которых настоящее имя должно быть: легальные революционеры – и больше ничего…

И наши нигилисты если бы и дождались когда-нибудь столь неприятного для нас счастья – ставить памятники, то поставят они их не Бильбасову, не «Молве», а своим: Бакунину, Добролюбову, Писареву… Даже и не Герцену, ибо у Герцена, как у бога Януса, два лица, и самое приятное из них, самое прекрасное и полное искренности, по выражению своему обращено к полудворянскому, полумужицкому прошедшему России, а не к демократической революции!

Это «ужасное», это «презренное», это «рабское» и «гнусное» прошедшее наше было ведь так бедно чувствами и содержанием, что вскормило гений Пушкина и воспитало самого Герцена этого, наложивши печать феодальной поэзии и барского изящества на самое революционерство его, в котором было больше эстетического каприза, чем действительного и постоянно искреннего сочувствия разрушительному движению.

Да! Нигилисты, по крайней мере, последовательны и смелы в своей преступной логике, в своем отвержении! Они жаждут разрушения, жаждут крови и пожарищ, и отдают за это зверское безумие жизнь свою… А вы, вы, не идущие на столь опасную игру?.. Не будут ли правы эти люди анархии, если отвергнут вас и ответят вам когда-нибудь стихами того самого Пушкина, которого вы чтите с виду не потому, что имеете с ним что-нибудь общее в духе, а потому лишь, что хотите эскамотировать его славу в пользу вашего кислого направления! Не скажут ли они про вас с презрением:

Они на бранное призваньеНе шли, не веря дивным снам;Прельстясь добычей боевоюТеперь, в раскаянье своем,Рекут; возьмите нас с собою;Но вы скажите: не возьмем!

Не дай Бог, впрочем, ни нам, ни даже и вам до этого дожить!

* * *

Примеч. 1885 г. Быть может, во всем этом найдутся какие-нибудь фактические ошибки; но я уже сказал, что в Москве сам не был, а судил по газетным сообщениям. Если и так, то теперь проверять подробности уже поздно. И потому: еже писах – писах!

Примечания

1

Русские перешли за 1000 л. государственности; а славяне юга и запада впали прямо в собачью старость буржуазной демократии.

2

Ан-архия Прудон нарочно отделяет чертой частицу ан, чтобы его идеал мирного безвластия не был бы понят за состояние хронического междоусобия.

3

Прошу не забыть, что все это писано в 80-м году, до 1 марта

4

Прошу простить мне это хамское слово! Серьезно, без кавычек я его не позволю себе употребить. Примеч. авт. 1885 г

5

Теперь – значит тут 80-й год. Нынче – в конце 1885 года – я бы этого не написал Примеч. авт. 1885 года.