Тайна старого городища

На следующий день началась конференция. И снова – скандал. Сперва объявили, что всем после выступления тексты надо сдать, а потом университет их издаст отдельной книгой. И в ближайшее время, то есть прямо летом. Это я уже потом узнал, что на сентябрь были назначены выборы ректора, и Борис Борисович рвался на этот пост, а в таком деле, как говорится, любое лыко в строку.

Я вам все это так подробно излагаю для того, чтобы вы картину постарались увидеть и шире, и глубже.

Утром Иван вдруг объявляет, что текст у него от руки написан, потому, мол, и сдавать он его не будет. Да и вообще, говорит, не доклад это, а так – тезисы, наброски.

Ну, я сажусь к компьютеру и говорю Ивану: вы по кабинету прогуливайтесь и мысли свои излагайте. Он еще посмеялся, но стал рассказывать, да так разошелся, что я заслушался! Рассказчик-то он отменный!

В общем, самое важное из того, что он сказал, я зафиксировал, а времени уже в обрез, и я во время завтрака жене говорю – а она с нами тут же была: ты обработай, отредактируй страницы на три-четыре, распечатай и принеси в университет. А сами – бегом на конференцию.

В общем, работает наша секция – докладывает Иван. Докладывает блестяще, потом много вопросов со всех сторон. Видно, что задел за живое своих коллег – учителей и краеведов. Потом приходит моя пора выступать – то же самое. Вопросов много и все такие, знаете ли, живые! И, главное, получается, что по нашим интересам мы смотрим, что называется, в одну сторону!

Начинается обсуждение, наши с Иваном выступления – в центре внимания! Снова множество вопросов, все просят рассказать больше. В общем – успех!

После перерыва приходит дама из руководства и объявляет: народу у нас мало, так что примем только то, что уже отпечатано. А иначе, говорит, неизвестно до каких пор дело затянется!

И я понимаю, что это придумано только что, и придумано после того, как увидели, что Иван с бумажки читает рукописный текст. А жена уже все привезла, и я протягиваю этой даме оба наши отпечатанные доклада.

Она аж позеленела, но доклады все собрала, сложила их все вместе, на руке, знаете ли, так взвесила, и говорит: ой, товарищи, боюсь, что сейчас все доклады выпустить не удастся, потому что слишком большой объем получается.

Потом будто поразмыслила и снова улыбается: вы не огорчайтесь, тексты сдавайте, а потом мы сами проведем отбор. Понимаю, что Иван тут не пройдет, да и остальные вряд ли, кроме меня, потому что я Клевцову нужен, поднимаюсь и говорю:

– Время, в котором мы живем, товарищи краеведы, сложное, сами знаете. И заботы университета именно с этим связаны, и надо их не просто понять, а еще и помочь. Сегодня мы поможем университету, завтра – университет нам.

– Подхожу я к этой даме, – широко улыбнулся Скорняков, – и тяну к себе всю эту пачку наших докладов. Она вроде как старается мне не отдать, а на нас с ней ведь все уже смотрят. Тогда я и говорю, что я из своих личных средств оплачу издание нашего сборника и заботы с университета сниму.

В зале – фурор!

Вот так у нас и сложились отношения. Мы с Иваном сотрудничали очень тесно, материалами обменивались.

Скорняков замолчал, и после небольшой паузы Воронов решил, что пришло время спрашивать.

– Михаил Иванович, вы меня извините, но мы не хотим отнимать у вас время попусту, так что хотелось бы ближе к сути. Если я вас правильно понял, то близкими друзьями, такими, знаете ли, закадычными, чтобы ни дня друг без друга, вы с Иваном Герасимовичем не были. Симпатизировали другу скорее, по научным своим интересам и общались больше по ним же, а это – дело тонкое, для знатоков. Может быть, конечно, мы совершенно зря вас беспокоим и, как сейчас молодежь говорит, напрягаем, но нам важна любая мелочь, которая помогла бы понять причины, по которым его убили.

Воронов говорил медленно, подбирая слова.

– Может быть, действительно, это как-то связано с его или вашими общими научными интересами? Но вы могли бы хоть как-то предположить. И вас об этом расспрашивать нам сложно, потому что научных интересов ваших не знаем.

– Я и сам уже голову сломал – что тут могло быть причиной? – сокрушенно развел руками Скорняков. – Велик соблазн так и сказать вам: дескать, ничем не могу помочь, но смерть Вани на меня какие-то обязанности наложила. Какие – не знаю, но…

Он поднялся, подошел к столу, закурил.

– Вот вы говорите – научные интересы. А они у нас были разные. Даже не знаю, как парой фраз изложить мои мысли.

– А вы не парой фраз, – предложил Воронов. – Как говорится, курочка по зернышку…

– Да, видимо, так и придется, – согласился Скорняков. – Но тут получится не совсем скромно.

– Мы вас правильно поймем, – улыбнулся Воронов.

Улыбка у него была широкая. Располагающая и поощряющая, и Скорняков решился:

– Знаете, я ведь завидовал Ивану, – признался он легко и, пожалуй, весело. – Прошло не больше месяца после нашего с ним знакомства, о котором я вам уже рассказывал, а я поймал себя на мысли, что иногда невольно его копирую. Причем копирую в важном, я бы сказал, в существенном – в мышлении. Стоило Ивану найти несколько фактов, у него в голове уже возникала система, в которую он укладывал эти факты. И система эта была подобна системе Менделеева в своем устройстве. То есть каждая совокупность данных была систематизирована, и совокупность, оказавшаяся выше другой, была сложнее, но полностью подчинена точно тем же условиям и требованиям.

Скорняков поднялся:

– Кофе хотите?

Воронов представил, как сейчас надо будет идти в столовую, где будет накрыт стол, где жена Скорнякова непременно заведет некую светскую беседу, от которой невозможно будет уклониться, и уже отрицательно мотнул головой, но увидел, как хозяин дома открывает небольшой секретер и на откинутую крышку его выставляет небольшой чайник, а в руки берет столь же небольшую ручную кофемолку.

– Во-первых, иногда лучше не выходить отсюда, потому что мысль сбивается, пояснил он. – А, во-вторых, супруга почему-то считает, что кофе вреден для сердца!

Потом продолжил уже в совершенно другой интонации:

– Иван вообще – явление сам по себе, уж поверьте. Он ведь дитя семейное, взращен любящими родителями. Излишествами он вряд ли был избалован, я имею в виду излишества материальные, зато уж любовью был пропитан насквозь! И никаких бытовых забот и неудобств, скорее всего, и не знал, пока студентом был. И это, доложу я вам, бросалось в глаза и вызывало зависть, потому что для него всегда на первом, втором и третьем местах в иерархии ценностей было дело, а не быт.

– Так вот. Долгое время мои интересы, так сказать, сфера приложения моих сил, казались мне гораздо шире и важнее, чем у Вани. Дело в том, что я изучаю проблему сибирского сепаратизма в историческом, так сказать, аспекте. Собираю материалы на эту тему. Проблеме без малого триста лет, между прочим, так что, сами понимаете, и материалов много, и споров они вызывают огромное количество. А Иван, считал я, занимается мелочами. Ну, что там какая-то Балясная! Мелочь! Конечно, так вот открыто, как сейчас, я этого не говорил, но Иван мои скрытые мысли понимал. Более того, он меня убеждал, что наши интересы во многом созвучны и дадут какой-то результат. Именно – в сочетании, в совокупности, так сказать.

– Но сепаратизм – проблема скорее теоретическая, что ли, – выразил сомнение Воронов. – И потом, она ближе каким-то пограничным территориям, а Сибирь находится как раз в середине, насколько я помню географию.

– Ну, строго говоря, сепаратизм – проблема политическая, а не географическая, но сейчас это не важно, – примирительно сказал Скорняков и замолчал.

– Никак не могу найти ту линию, которая вела бы к пониманию всего, что произошло, – признался он после паузы.

– Хорошо, – решительно произнес Воронов. – Вот вы сказали, что «смотрели в одну сторону». В какую? Какие проблемы вас объединяли с Овсянниковым? Я имею в виду не глобальные вопросы, а конкретику. О чем он спрашивал вас? О чем вы его? Вы ведь много лет общались.

– «Конкретика», – почти насмешливо повторил Скорняков, и сразу же поправился. – Нет, я вас понимаю, конечно. Вам ведь хочется узнать что-то такое, что поможет понять причины произошедшего… Кстати, а что полиция? Там хоть что-то делают?

– Делают, – ответил Воронов таким тоном, что стало ясно: лучше бы и не делали.

И Скорняков понимающе кивнул.

– Что же мне вам ответить? Понимаете… Сибирь наша – это ведь до сих пор край неведомый, загадочный. Где, например, можно провести границы «Сибири», если ее выделять, так сказать, политически? И складывалась она не сразу, а постепенно, прирастая все новыми и новыми землями, а там живут разные люди, разные народы, этносы. У них свои верования, свои представления о мире. И просторы сибирские позволяли когда-то этим людям существовать независимо друг от друга. Это вам не Европа, где от одной границы до другой можно на велосипеде проехать! А Иван больше занимался историей Балясной, ну и этим «чертовым городищем». Реально-то, как сейчас любят говорить, нас это самое городище и связывало. Но связывало довольно своеобразно. Я над его поисками посмеивался, но не за спиной, а в глаза, а сам интерес к истории сибирской деревни, к заселению Сибири поощрял, насколько возможно. Мы ведь никогда не выясняли, кто кому чаще задает вопросы. Это было интересно нам обоим, потому что все это был один процесс – открывание знания. И если, например, я задавал вопрос, а Иван давал ответ на него, он потом не интересовался: «А для чего это тебе было нужно?», ибо понимал, что для меня, возможно, это был какой-то промежуточный пункт в рассуждениях.

– Я понял вас, Михаил Иванович. Получается, что вы нам никакой нити не дадите.

Скорняков посмотрел на него, как мама смотрит на расшалившегося малыша:

– Куда вы спешите? Ответов на вопросы, связанные с убийством Ивана, у меня нет, но и отказаться от поисков я не могу. Давайте попробуем разбираться вместе. Вы, Алексей, слушайте и задавайте вопросы. У вас очень удачно получается заострять проблему, а это – дар! Ну и Ирма, конечно, тоже, потому что вы ведь, милая девочка, все происходившее знаете, так сказать, с другой стороны.

– Хорошо, – согласился Воронов. – Начнем!

– Вот вы говорите, откуда тут сепаратизм? А он в сибирскую идею заложен, можно сказать, с самого начала. Вот принято считать, что Сибирь для Русского государства завоевал Ермак Тимофеевич. И легенда-то весьма удобная, прижилась, будто тут и была. Ведь до смешного доходило: Ермак, если верить легенде, погиб где-то в наших краях, то есть на западе Сибири. А имя его переносят на далекий сибирский восток. В городе Ангарске – а это Иркутская область – была хоккейная команда «Ермак». Какое он отношение имеет к тем местам? Что это – наивный патриотизм коммунистов или тонкий расчет других сил? И не считайте это глупыми придирками.

Итак, Ермак. Принято считать, что его наняли пермские купцы Строгановы. Обязанности они распределили так: Ермак набирает ватагу, а Строгановы обеспечивают экспедицию всем необходимым. И снова вопросы! Земли эти – и нынешний Пермский край, и та Сибирь, что сразу за Уралом, – считались «окраиной господина Великого Новгорода».

– Простите… – начал было Воронов, но Скорняков и слушать не стал – продолжил:

– Именно так, уважаемый Алексей Леонидович! Вы наверняка еще со школы помните про «Новгородскую феодальную республику» с ее особой формой самоуправления – вечем. Так вот, сообщаю вам, что вече частично формировалось за счет тогдашней «номенклатуры», то есть местного чиновничества. Были в их числе и те, кого называли «кончанскими», а «концами» в Новогороде именовали, ну, как бы проще объяснить… городские окраины, понимаете? То есть кончанские – это районные старосты. И одним таких концов как раз и была эта самая территория нынешнего Пермского края и того, что именуют Югрой. И основное богатство этих мест – рухлядь. То есть пушнина.