После капитализма. Будущее западной цивилизации

И Россия во времена своей удивившей мир революции, и США сегодня были элементами общемирового исторического процесса, и только исходя из него можно объяснить их лидерство. Лидером называют того, кто идет впереди. Лидер ведет за собою. Страна-лидер ведет за собою человечество или его значительную часть, пролагает и показывает ему дорогу, но в конечном итоге она работает не на себя, а на человечество, хотя, конечно, и извлекает из своего лидирующего положения какие-то исторически мелкие выгоды. Лидер – это не более чем орудие коллективного развития, даже если, как это имело место в случае с советским социализмом, выбранный путь развития сравнительно быстро оборвался.

В этом можно увидеть то, что Гегель называл «хитростью разума», когда люди помимо своей воли становятся орудием исторического фатума. Впрочем, в этой «хитрости разума» нет ничего мистического. Здесь проявляются примерно те же закономерности, какие используют химики при нагревании или встряхивании колбы с раствором. Ни нагревание, ни встряхивание не может заставить химическую реакцию течь именно в том, а не в другом направлении. Характер реакции проистекает из валентности и прочих химических свойств находящихся с колбе ингредиентов. Но нагревание ускоряет взаимодействие между веществами в реторте и, следовательно, ускоряет процессы, которые уже и так намечались потенциально.

Война – это сильнейшее встряхивание исторической «колбы». Война способна мгновенно переместить общество в новую эпоху. Самое главное – война способна серьезнейшим образом ускорить идущий в общественной истории «естественный отбор». Социальные формы, институты и производственные структуры, оказавшиеся недостаточно эффективными и жизнеспособными во времена войны, умирают первыми хотя бы потому, что военная жизнь скудна и экономична и позволяет сохранять лишь самое необходимое – во время войны все перестают поддерживать то, что раньше хранилось как «добрая традиция» и «милая привычка». Еще важнее другой механизм: война разрушает все, все социальные структуры, и эффективные, и неэффективные, но когда приходит пора послевоенного восстановления, то восстанавливать обычно берутся только то, что представляется новым, современным и нужным в первую очередь. Традиции любят поддерживать, однако редко берутся восстанавливать прерванную традицию. Война играет роль социального «скраба», выжигающего все «зачерствевшие» и остановившиеся в развитии узлы социальных отношений.

Это, правда, не значит, что война является наилучшим ускорителем социального отбора, что, то же самое обновление невозможно в мирной жизни благодаря рыночной конкуренции, что сам факт отбрасывания цивилизации и экономики из войны на годы назад позволяет весьма скептически относиться к войне как наилучшему инструменту развития, но– наилучший или нет– это один из важных инструментов. Если говорить о двух мировых войнах, они, во-первых, очистили Европу от многих реликтов и атавизмов феодализма, во-вторых, способствовали ускоренной модернизации промышленности (разрушенной войной и восстановленной часто с нуля) и, между прочим, привели к полной перепланировке крупнейших городов (разрушенных бомбардировками и спланированными заново). Правильная планировка и длинные, многокилометровые проспекты Берлина и Минска могут служить наглядным символом омолаживающего действия мировой войны.

Кто будет «мировым лидером»

На наш взгляд, вопрос о создании мирового государства является уже практически решенным. Историческая миссия мировых держав во многом будет определяться тем, какую роль они изберут– или «получат» – в этом процессе. Важнейшая стоящая перед человечеством проблема заключается в следующем.

Мощные миграционные процессы размывают этнический субстрат западной цивилизации. В ведущих странах Запада национальная, расовая и религиозная структура населения необратимо меняется: представители коренного населения медленно, но верно превращаются в меньшинства. Процесс этот опять же не является событием в национальной истории каждой из западных стран. Это общемировая тенденция, отражающая изменение структуры населения планеты и являющаяся следствием корреляции между уровнем рождаемости, экономическим развитием и долей городского населения. Какое-то время западный социум может мириться с этими демографическими переменами благодаря механизмам социального неравенства: коренное белое население сохраняет доминирующее положение в политических, экономических и общественных структурах, и, благодаря этому, характер общественных отношений, политическая и правовая система, уровень коррупции остаются более или менее неизменными. Но рано или поздно потомки выходцев из Африки, Азии и Океании начнут проникать во все институты, и предотвратить это невозможно: никакая актуальная мощь, ни богатство, ни сила, ни оружие, ни самые оголтелые формы ксенофобии не могут в исторической перспективе противостоять постепенным диффузным процессам. Следовательно, начнется смена национальной структуры элиты.

Если воспользоваться терминологией Льва Гумилева, то западное общество приобретет «химерический» характер. Химерами Гумилев называл государственные образования, состоящие из нескольких этносов, в которых элита часто состояла из представителей не той национальности, что большинство населения. Однако миграционные процессы могут довести западные страны до куда большей степени «химеричности»: и элита, и большинство населения окажутся сложными коктейлями из представителей самых разных народов, большинство из которых не будут коренными для данной территории. При этом, как мы можем судить по сегодняшнему состоянию Европы и Америки, это превращение в коктейль произойдет слишком быстро, чтобы отдельные «ингредиенты» успели «переплавиться» в новое единство.

И вот тут есть о чем волноваться. Дело в том, что западная цивилизация функционирует благодаря тому, что ее институты – парламенты, банки, суды, системы фиксации прав собственности и т. д. – работают на некотором уровне качества. Об этом качестве можно иметь различное мнение, но, кажется, еще никому не приходило в голову утверждать, что в какой-либо стране, относимой к числу развивающихся, суды являются более независимыми и менее коррумпированными, чем в странах, относимых к развитым. Между тем эти институты работают именно так, как они работают, в значительной степени потому, что в них задействованы люди определенной культуры и менталитета. В том, что качество института зависит от качества человеческого материала, нет никаких сомнений, и это доказывает пример России и других развивающихся стран, которые заводят себе институты, чья организация и правила бывают не хуже, а то и лучше, чем в западных странах, но которые не могут тем не менее добиться от них столь же качественной работы. Поэтому нельзя гарантировать со стопроцентной уверенностью, что западные институты сохранят прежнее качество работы, если сравнительно быстро произойдет смена этнического состава «персонала» этих институтов и, соответственно, резко изменится менталитет работающих там людей. Деятельность американского банка, где работают в основном люди с российской или колумбийской ментальностью, будет скорее напоминать деятельность российского или колумбийского банка.

Правда, как раз за банки опасаться можно в меньшей степени: об их эффективности заботится рыночная конкуренция. Гораздо больше приходится думать об институтах демократии, под которой надо понимать вовсе не некое идеализированное и несуществующее «народовластие», а вполне эффективную и оправдавшую себя в истории, пронизывающую общество систему «обратной связи», позволяющую корректировать работу всех остальных институтов. Насколько можно судить, такие государства, как, скажем, Сингапур или Казахстан, достигли куда больших успехов в копировании американских банков и бирж, чем в организации работы таких институтов, как парламент, независимый суд, свободная пресса, гражданское общество и т. п.

Правда, можно сказать, что когда сегодня выходцы из далеких заморских стран или их потомки добиваются успеха в американском или французском обществе, то они, как правило, проходят местную «выучку», они воспитаны «по-западному» и приобрели все необходимые для успешного функционирования в этой системе социальные навыки. Однако пока это происходит благодаря тому, что в элите и США, и Франции присутствует белое большинство, которое индуктивно перестраивает «под себя» все проникающие туда «этнически чуждые» элементы. Однако не совсем ясно, что будет, когда тот человеческий тип, тот, если так можно выразиться, культурно-исторический типаж, который сегодня считается «правящим» в странах Запада, станет не столь доминирующим, а то и просто окажется в меньшинстве.

Проблема, перед которой находится сейчас человечество, проблема величайшего исторического значения заключается в том, успеет ли Запад «воспитать» и «просветить» тот исходно чуждый ему демографический материал, который сегодня вливается в его орбиту, успеет ли он «воспитать» и «просветить» его настолько, чтобы потомки мигрантов смогли сохранить западную цивилизацию и обеспечить качественную работу ее институтов?

Западная – «белая» – цивилизация медленно, но верно уходит с исторической сцены, и вопрос заключается в том, успеет ли она вырастить достойных наследников– наследников, которые бы не разорили доставшийся в наследство дом, но продолжили традиции хозяев дома. В частности, вопрос заключается в том, успеет ли Запад передать своему будущему разнокровному и разноцветному населению традиции демократических ценностей, которым – судя по информации, имеющейся в широком доступе, – население, интеллигенция и элита азиатских стран привержены значительно меньше, очевидно предполагая, что интуиция, ум и организаторские способности правящих классов вполне могут заменить и «обратную связь», и те позитивные эффекты, которые приносит конкуренция политических сил.

Если всего этого не произойдет, то будущее вполне можно рисовать в антиутопических красках и нынешнюю эпоху, когда США нагло вмешиваются в дела других стран, свергают суверенные правительства, которые им не нравятся, и вообще ведут политику «двойных стандартов» – так вот, эту эпоху будут вспоминать как благословенное прошлое, когда в мире был хоть какой-то порядок, когда в Вашингтоне и Нью-Йорке были инстанции, куда можно было жаловаться, и когда на некоторые безобразия была какая-то управа, хотя бы и в виде руководствовавшегося «двойными стандартами» Гаагского трибунала. И те, кому сегодня не нравится хозяйничанье Американской империи, должны содрогнуться, представив, что, когда Америка «слиняет» и утратит интерес к международным делам, мир превратится, скажем, в арену противоборства Китайской, Индонезийской и Бразильской империй.

Впрочем, если мы верим в формирование мирового государства, то любое соперничество локальных империй будет представляться временным переходным этапом. Куда серьезнее другой вероятный «вызов». Если менталитет правящих классов западных стран изменится достаточно быстро, то может возникнуть ситуация, когда западные государства и их институты перестанут, как сегодня, выполнять функции навязчивых культурных образцов, к которым остальные страны– добровольно или по принуждению– должны стремиться. Произойдет это по многим причинам.

Во-первых, западные институты могут просто начать хуже работать.

Во-вторых, новая химерическая элита может пойти на ограничение демократии в своих странах или по крайней мере на торможение процессов модернизации демократических институтов. Кстати, демократия может быть ликвидирована и не из-за смены расового состава элиты, а из-за попытки «белого» меньшинства сохранить свое господство над «цветным» большинством.

В-третьих, новая западная элита может, как сегодня, перестать смешивать экспансию своих государств и экспансию воплощаемых этими государствами культурных стандартов, то есть западные страны могут сознательно отказаться от роли миссионеров рыночной цивилизации, здраво рассудив, что более отсталые конкуренты менее опасны. К этому можно добавить, что Россия и другие «не совсем западные страны» будут также развиваться, так что раздражающая разница в порядках двух стран может сократиться.

Для России – я, конечно, сужу о России на основании того, что вижу сегодня, – эта ситуация будет крайне непривычной. Многие в стране воспримут исчезновение дразнящей впереди «морковки» западной эффективности как облегчение, наконец-то позволяющее принимать решения, которые «душа просит», не обращая внимания на то, что «в приличных странах так не делают». Другие воспримут исчезновение «западного положительного примера» как страшное несчастье и серьезнейший вызов. Вызов будет заключаться в том, что хотя у России останется необходимость стимулировать свое дальнейшее институциональное развитие, в частности совершенствовать институты демократии и гражданского общества, но доказывать необходимость этого будет страшно сложно. Сегодня необходимость модернизации обосновывают, указывая на опасных зарубежных конкурентов, которых следовало бы догонять, и на достигнутые иностранцами соблазнительные успехи, которым стоило бы подражать. Если эти аргументы утратят свою силу, то «демократия», «корпоративная культура», «прозрачность» и другие ценности, во имя которых проводится модернизация, превратятся всего лишь в теоретические принципы, умозрительные идеалы, а то и просто в гипотезы. Политический класс ни одной из стран мира не пойдет на ущемляющие его власть реформы во имя какой-то гипотезы, если только эта гипотеза не подкреплена образом заморского конкурента.

С некоторой вероятностью можно прогнозировать, что размывание нынешней этнической базы западной элиты может привести к замедлению институционального развития по всей планете. Тогда может наступить нечто вроде «новейшего средневековья» – как известно, средние века наступили тогда, когда варвары, равнодушные к достижениям античной культуры, разрушили и захватили Римскую империю.

Кстати, феномен «исчезновения положительного западного примера» в некоторых локальных сферах можно увидеть уже сегодня. Например, чем более США в своей «борьбе с терроризмом» прибегают к различным жестким мерам внешней и внутренней политики, тем чаще в России апелляции к американскому опыту используют не западники и либералы, кому это вроде бы положено, а сторонники «сильной государственности». Первоначально они к этому прибегали для того, чтобы «поддеть» либералов, но теперь уже и поддевать некого, поскольку по количеству апелляций к западному опыту наши государственники стали большими западниками, чем сами западники. Вспоминается реплика мэра Москвы Юрия Лужкова, посетившего Америку вскоре после 11 сентября и пораженного тем, что американские пограничники при осмотре заставили его снять обувь – тогда такие методы были еще в диковинку. Вывод московского мэра был замечателен. Он сказал: «А мы все чего-то стесняемся!». Правильный ответ либералов на эту новую ситуацию должен заключаться не в том, чтобы оправдывать США, не в том, чтобы доказывать, что американская жесткость более справедливая, эффективная и цивилизованная, чем российская, а в том, что если Америка в чем-то отступает от демократии, то мы должны не радостно отступать от нее еще дальше, а защищать демократию вопреки Америке. Российским сторонникам демократии еще только предстоит освоить новую стратегию, исходящую из того, что они являются сторонниками именно демократии, а не американской модели, какой бы она ни была.

Впрочем, все эти прогнозы достаточно гадательны, а достоверно можно сказать вот что. Лидером является страна, ставшая источником просвещения– вольного или невольного, добровольного или принудительного, – но просвещения. В XVIII веке вся Европа– от Адама Смита до Петра Великого– восхищалась Нидерландами. Сегодня США, руководствуясь различными – наверняка исторически не очень важными – мотивами, взяли на себя функцию «насильственного просветителя» некоторых стран и народов. Если знамя «мирового просветителя» – то лидером станет тот, кто это знамя подхватит. Именно поэтому Китай мировым лидером быть не может, сколь бы ни было огромно его население и как бы быстро ни развивалась его промышленность. Кстати, развивается она быстро по причинам, которым не стоит завидовать. Среди этих причин – дешевизна рабочей силы и либеральность экологических норм. Несколько утрируя, можно сказать, что если Китай – это не то четверть, не то треть человечества, то страной-лидером будет та, что возьмет на себя роль просветителя Китая.

России удалось создать свою империю в том числе и потому – или, точнее, «в связи с тем», – что ей был дан исторический шанс быть цивилизатором и модернизатором для многих народов и территорий. Однако этот шанс был использован Россией, потому что она сама активно впитывала европейское просвещение. Сегодня же и среди пишущей братии, и в политических кругах иногда бытуют странные настроения, что можно руками и ногами отбиваться от всего лучшего, что наработано западной практикой, и одновременно ждать, что на нас, как божий дар и как нефтяные цены, с неба падет роль «лидера» и «сверхдержавы». Пока наши государственники пребывают в этой мечтательности, Казахстан обгоняет Россию по многим важнейшим реформам, например, реформе железных дорог, или по принятию некоторых законов, касающихся фондового рынка. Если раньше мы могли говорить, что «зато в России лучше, чем в Казахстане, с демократией и свободной прессой», то теперь и по этому критерию позиции двух стран сравнялись. Россия все более вписывается в роль объекта, а не субъекта исторического процесса, в роль «сырья» истории, и не потому, что она бедна или слаба, а потому, что в существующем сегодня на мировой арене раскладе она скорее может играть роль просвещаемого, чем просветителя.

Лидером сегодня является тот, кто берет на себя роль «учителя» для будущих наследников западной цивилизации.

Часть 2. Что будет после капитализма?

«Ноосферный социализм»

Отвращение к капитализму остается неотъемлемой частью культурного наследия, доставшегося от Советского Союза. Не стоит забывать, что марксизм обладал и обладает огромным обаянием и был еще неоцененной во всей своей громадности интеллектуально-воспитательной силой.

Поэтому крушение социалистической экономики не сопровождалось столь же основательным крушением марксистской идеологии – других интеллектуалов и в особенности других преподавателей гуманитарных дисциплин в ВУЗах в России просто не было. Люди, чье сознание было преобразовано многими десятилетиями господства одной идеологии, никуда не делись, а среди преподавателей высшей школы концентрация тайных или даже бессознательных адептов марксизма была особенно велика. Ну а эти преподаватели готовили себе достойную смену.

С таким наследием российская культура не может не быть в значительной степени «социалистической» и «антикапиталистической».

В пространстве современной русскоязычной общественной мысли можно отыскать взгляды сторонников более или менее ортодоксального марксизма-ленинизма, сохранивших свои подходы к истории в почти полной неприкосновенности с советского времени. О манерах авторов этого типа стоит сказать – без оценки, только ради констатации факта – то же, что говорили о французских аристократах эпохи реставрации: «они ничего не забыли и ничему не научились». Для анализа современной ситуации в мире современные марксисты считают вполне достаточным ссылаться на Маркса, Ленина, и – в качестве особого интеллектуального изыска – на Розу Люксембург. Ничего нового за последние 100 лет, по их мнению, в мире открыто не было. Есть авторы, которые находят уместным теперь, с двадцатилетним перерывом публиковать свои монографии о политической экономии социализма, которые в свое время не были опубликованы из-за наступившей перестройки.

Для авторов этого типа никакой загадки в вопросе «что может быть после капитализма» нет, поскольку ответ на этот вопрос хорошо знали еще большевики в начале XX века, и к их знаниям можно добавить лишь некоторые новые аргументы вроде экологического кризиса капитализма или слов о кризисе «фаустовской цивилизации», то есть и Шпенглер оказывается на стороне Ленина.

Капитализм должен сменить социализм, социалистическая революция 1917 года есть первая ласточка этой глобальной трансформации, ну а крушение мировой социалистической системы – это просто случайность, временное отступление, недоразумение, порожденное либо бездарностью Горбачева, либо насильственными действиями «империализма». Но победа капитализма лишь временная, и, кстати, важным аргументом тут является быстрое экономическое развитие Китая, который – как в этом уверены российские марксисты – продолжает строить социализм.

Рядом с носителями традиционных «ленинских» взглядов на историю существует другой тип наследников советской культуры, существуют авторы, разум которых признает поражение социализма, но сердце не хочет этого делать, и которые в силу этого стремятся сохранить «не букву, но дух» советской модели, а точнее «все лучшее, что в ней было». У левых политиков и мыслителей этого типа – а их ряд, несомненно, открывается именем Михаила Горбачева – социализм становится не особенно определенной, но противостоящей капитализму тенденцией по улучшению всего и вся, по внесению в общество начал нравственности и духовности. Поскольку капитализм отождествляется с грубой реальностью, а социализм после его крушения можно ассоциировать исключительно с высокими мечтами, то социализм становится привлекательным, но несколько неконкретным, скорее совокупностью пожеланий по улучшению общества. Известный перуанский экономист Уэрта де Сото навал такого рода концепции «идиллическим социализмом». Идиллическое отношение к социализму распространено по всему миру, и многие выдающиеся интеллектуалы планеты, несмотря на все произошедшие в XX веке события, считают нужным иметь про запас концепт, в котором бы концентрировались все их недовольство несовершенством общества и все надежды на его улучшение. Так, всемирно известный итальянский социолог и экономист Джованни Арриги, признавая, что термин «социализм» дискредитирован, считает, что тем не менее его надо использовать в новом смысле, как «взаимное уважение людей и коллективное уважение к природе», причем «все это может быть организовано скорее через регулируемый государством рыночный обмен при поддержке труда, а не капитала».

Вне зависимости от того, каким именно видят будущее общество современные противники капитализма, и видят ли они его вообще, они считают законным выводить предположение о предстоящей замене капиталистического строя из проблем современного общества, несомненно порожденных именно капитализмом. Среди всех классических обвинений, бросаемых левыми в лицо капитализму, особенно актуальны сегодня попреки, что капитализм порождает неразрешимые экологические проблемы. Практически невозможно найти левого мыслителя, который бы среди причин предстоящего коренного изменения общественных отношений не называл бы экологию. Этот ход мысли распространен и на западе: например, в конце 1980-х лидер партии демократических социалистов США Майкл Харрингтон, писал, что социализму нет альтернативы с точки зрения распределения ресурсов и экологии. В России подобные размышления побудили всемирно известного ученого, академика Никиту Моисеева, выдвинуть лозунг «экологического социализма», а профессора Александра Суббетто – «ноосферного социализма».

Но почему же капитализм не способен решить экологические проблемы? Этот вопрос– о связи капитализма с разрешением экологической проблематики – является частным случаем другой, более общей социально-философской проблемы, поставленной в марксизме: в какой степени многие социальные и политические характеристики общества жестко детерминированы духом его экономического строя? Начиная с XIX века левая критика, борясь с реформизмом, утверждала, что многие социальные проблемы в принципе не могут быть решены, пока не будут изменены экономические основы общества, что капитализм по своей природе не способен на избавления от некоторых социальных язв. Такой подход можно было бы назвать «теорией побочных эффектов»: решения важнейших стоящих перед человечеством проблем якобы можно добиться только в качестве побочного эффекта от изменения «способа производства». И если раньше говорили, что при капитализме в принципе нельзя добиться достойной жизни для трудящихся, то теперь наследники социалистов говорят, что при капитализме в принципе невозможно решение глобальных, в частности экологических, проблем.

Однако опыт последних полутора столетий вроде бы говорит, что капитализм способен существовать во множестве самых разнообразных социально-политических форм, что на базе одной и той же рыночной часто-собственнической экономики реализуются самые разнообразные решения как в области социальных гарантий, так и в области охраны природы, и нельзя не признать, что развитые страны добились в экологии больших успехов. Это создает надежду, что если требуется решение каких-либо проблем– экологических или социальных, – то добиваться их решения и даже преуспевать в этом вполне возможно, не затрагивая фундаментальные механизмы рынка и собственности.

Но еще важнее тот несомненный факт, что экологические кризисы ни в коем случае не являются специфическим атрибутом капитализма. Вся история человечества с первобытных времен – это история агрессивного наступления на окружающую природу, и сегодня известны множество примеров разрушения природной среды с помощью доиндустриальных методов хозяйствования.

Агрессивное наступление человечества на внешнюю среду есть последствие не капитализма, а стремления к размножению и вовлечению в оборот все больших объемов вещества и энергии, а эти стремления представляют собой фундаментальные атрибуты даже не человечества, а всей живой материи как таковой, а человечества – лишь постольку, поскольку оно суть «сегмент» живой материи. Капиталистическая тяга к финансовой прибыли или к «потребительству» – это не более чем исторические «превращенные» формы извечного стремления всего живого к росту. Поэтому нет никаких оснований предполагать, что замена капитализма на какой-то другой экономический строй излечит человечество от склонности к экспансии и наращиванию своей экономической мощи, тем более что те же самые сторонники социализма, которые говорят об экологических угрозах, зачастую мечтают о продолжении космической экспансии человечества.

Неумирающий этатизм

Среди ответов на вопрос, какое именно общество и как именно идет на смену капитализму, самым простым и самым проверенным ответом остается идея огосударствления экономики. Конечно, социализм советского типа серьезно ее дискредитировал, но никакая дискредитация не является смертельной для идеи и особенно в России, где после крушения социализма были «лихие 90-е». Идеи «отмены капитализма» за счет усиления роли государства – в форме государственной собственности или государственного регулирования – выражали многие русскоязычные авторы.

С давних времен левые мыслители ищут утешительные для себя факты в возрастании роли государства в экономике капиталистических стран и особенно в увеличении мощи всех форм государственного экономического планирования. Сильный импульс подобным настроениям придал всемирный финансовый кризис, он породил едва ли не всеобщую уверенность, что эпоха «дерегулирования» в экономике закончилась и сейчас начинается обратный процесс возвращения государства в экономику– этой мысли, в частности, посвящена написанная в заключении статья Михаила Ходорковского «Левый поворот».

Стоит обдумать, действительно ли усиление государства дает поводы для надежды на будущий некапиталистический строй?

Прежде всего, государство всегда, во все времена имело важное значение в экономике. Если в самом по себе сильном, располагающим собственными предприятиями или вмешивающимся в экономику государстве видеть отрицание капитализма, то, значит, капитализма не было нигде и никогда или, по крайней мере, его существование имело «мерцающий» характер, в одной и той же стране он то появлялся, то исчезал.

В любом случае игры то усиливающегося, то ослабевающего государственного вмешательства в экономику происходят на все том же экономическом фундаменте. В государственном регулировании экономики мы видим очень разнонаправленные тенденции, а именно чередование периодов усиления и ослабления роли государства. Опыт XX века при этом искажен мировыми войнами, во время которых вмешательство государство в хозяйство сначала резко возрастало, а потом столь же резко сокращалось.

Параллельно тому, как у государства появляются новые инструменты, возможности и теории регулирования, у экономики возрастает сложность, так что теория и практика регулирования постоянно отстают от рынка и оказываются бесполезными.

Отсюда и постоянное чередование эпох «регулирования и «дерегулирования». Сначала выясняется, что свободный неуправляемый рынок развивается не так безболезненно, как хотелось бы, государство бросается его регулировать, создаются институты управления экономикой, и со временем выясняется, что последствия регулирования могут быть столь же негативны, как и последствия нерегулируемой свободы, что сложную систему трудно настроить вручную, и начинается демонтаж государственного вмешательства имени Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер.

Всемирный финансовый кризис 2007-2009 годов, несомненно, мотивировал политиков во всех странах мира вмешиваться в экономику и создавать новые контуры регулирования – проблема лишь в том, что мотивация чего-нибудь регулировать бежит быстрее появления надежных методик регулирования. Поэтому кризис, несомненно, породит новые «Госпланы», чью неэффективность придется констатировать в будущем.

Всемирный кибуц

Сегодня, как и 100 лет назад, можно найти труды левых мыслителей, мечтающих о построении нового общества на основе самоуправления и коллективной собственности, в ходу такие термины, как «кооперативы», «производственные ассоциации», «народные предприятия» и даже «народный капитализм».

Идея это старая – ее истоком является кооперативное движение, возникшее в Европе в середине XIX века. Получившее «литературное освящение» в хрестоматийном романе Чернышевского, кооперативное движение нашло «высшую политическую санкцию» в «кооперативном плане» Ленина– ряде статей о необходимости развития кооперации, являющихся частью так называемого «ленинского политического завещания».