Кубок орла
Пальба, благовест, трубы, литавры, барабанный стрекочущий бой, песни, свист, дикие крики «ура», возгласы дьяконов – все смешалось и переплелось.
В город въезжал царский поезд.
Стройно, с высоко поднятыми головами первыми показались части семеновцев, особенно отличившиеся под Полтавой. За ними тянулись отбитая у шведов полевая артиллерия, знамена и пленные. Последними четко отбивали шаг остальные роты семеновцев.
Сразу же позади войска с оглушительным гиком и свистом неслись северные олени, запряженные в какие-то странные, словно бы игрушечные сани. На санях, обряженные в вывернутые оленьи шкуры, мычали, кувыркались и плясали самоеды. Где-то добытый Петром француз, пожалованный в шуточные самоедские короли, почти до бесчувствия пьяный, то и дело сморкался в шведское знамя и хлестал им своих «верноподданных».
– Дансе! Дансе, пепль![49]
Пленные, не выдержав поношения, ударили челом через генерал-фельдмаршала Реншельда прекратить «забаву».
– Невместно-де им, – растолковал Голицыну толмач, – позор нести, со скоморохами по Москве идучи, да зреть, как над знаменем их измываются.
Князю этого только и надо было. Движением руки остановив музыкантов, он обратился к толпе:
– Видали вы, люди русские, эдаких господарей? Челом бьют – невместно им со скоморохами по Москве шествовать. А королю своему, скомороху, Карлу Двенадцатому, не зазорно им было служить? А на наши пречестные знамена не зарились?
Он повернулся к пленным и во всю глотку захохотал. Тотчас же, поняв немой приказ, дружно начали гоготать и фыркать семеновцы. В передних рядах тоже кто-то хихикнул. Другой заржал. Третий – тучный бородатый монах – залился тоненьким лаем. Все стоявшие подле него невольно схватились за животы и в свою очередь захохотали.
Смех, как моровое поветрие, овладел толпой. Хохотали солдаты, музыканты, духовенство, песенники – хохотало все, что стояло вблизи Голицына: и самые дальние уголки площади, и улицы, и переулки.
В хвосте шествия, держась за бока, гоготал государь. Гнедой конь, на котором он скакал под Полтавой, точно понимая хозяина, рвался вперед, к шведской колонне, как там, в великом Полтавском бою. Справа, припав к гриве аргамака, корчился в судорогах смеха генерал-фельдмаршал Меншиков. Слева, придерживая готовые треснуть скулы, мучительно охал и всхлипывал генерал-майор князь Долгорукий.
Только шведы, мертвенно стиснув губы, шагали молча.
У ворот своих усадеб, подле бочонков с вином, стояли вельможи и торговые гости. Когда приближался царь, они бежали навстречу и с низким поклоном предлагали откушать горяченького. Петр и ближние его никому не отказывали и, когда добрались ко дворцу, уже едва держались в седле.
Царевич встретил отца на улице. Пошатываясь от выпитого «для храбрости» ковшика романеи, он приложился к Петровой руке и принял поводья. Государь, спрыгнув наземь, обнял сына и трижды чмокнул его в губы.
– Поздорову ль, Алешенька?
Глаза Петра, темные, хмельные, повлажнели. В голосе звучала сердечность:
– Экий же ты хворенький у меня! С чего бы сие?.. Кажись, отец подковы ломает.
Взяв сына под руку, он отправился в хоромы.
Войдя в сени, царь недоуменно огляделся:
– Где же?..
– Занедужила, – угадав вопрос, шепнул Алексей.
Петр бросился в опочивальню. Обложенная подушками, с мокрым платком на лбу, но розовая и как будто даже цветущая, Екатерина лежала на широчайшей кровати и приглушенно стонала. Подле нее с ворохом игрушек в прозрачных ручонках сидела двухлетняя дочка Петра, царевна Анна.
– Матка! – крикнул государь и, даже не поглядев на ребенка, заключил Екатерину в объятия.
Но лекарь не разрешил тревожить больную и чуть ли не силой вытолкнул Петра за дверь. Царь послушно ушел. За ним побежала, стуча коготками по полу, и Лизет Даниловна. Собаке, видимо, очень хотелось броситься с визгом на хозяина и бурно выразить радость встречи, но она только виляла хвостом и с грустью заглядывала в возбужденное лицо государя. «Нет, сердится! – казалось, можно было прочитать в ее умных глазах. – Нельзя его беспокоить… Не до веселья ему…»
Петр вышел в соседнюю горницу и хмуро повалился на лавку.
Тем временем Меншиков успел уже переговорить с Евстигнеем.
– Все исполнил, – шептал дьякон, – как ты повелел. Кейзерлинг сидит у Монсовой и… того… хе-хе! Не чают дождаться нашего государя.
– Верно ли?
– Как нынче четверток, Александр Данилович.
Светлейший побежал к Петру.
– Садись, – указал ему царь на стул. – А то бы шел в трапезную…
– Успеется, – вздохнул Меншиков. – Не до пиров.
– Неужли плохо так? – испугался царь, неправильно истолковав слова «птенца».
Меншиков истово сплюнул через плечо:
– Сухо дерево, завтра пятница… Не допусти того Бог. Здорова будет царица!
Сердечный тон «птенца» тронул Петра.
– Садись, – повторил он, – и расскажи чего-нибудь. А я послушаю.
Фельдмаршалу стало не по себе. «Окручинить или не говорить?» – заколебался он. Ему боязно было огорчить государя. Но как упустить такую долгожданную минуту?
– Почему ж примолк? – спросил государь. – Говори.
– Чего говорить! И без того нерадостен ты, что ж тревожить тебя…
Царь вздрогнул, схватил стоявший перед ним кубок, повертел в руке и поставил на место. Достал трубку, набил ее табаком и снова сунул в карман.
– Да не тяни же!
– Вон оно дело какое, Петр Алексеевич. Я про Монсову… Да уж не соображу, как и начать…
Занесенный кулак государев мгновенно помог ему «сообразить». Он торопливо выложил все. Царь был до того поражен, что не хотел верить его словам.
– Как? Мне предпочтен презренный раб? Кейзерлинг? Она… с ним… ночи проводит?
По ногам Петра пробежала дрожь. Голова запрыгала.
– Она с ним побрачиться мыслит, – торопливо заканчивал свой рассказ Меншиков. – Вот и цидула тебе от нее…
Не дочитав письма, Петр, как был без теплой одежды, выбежал на двор. Меншиков едва нагнал его, укутал в шубу и усадил в сани.
– Гони! – хрипло выкрикнул государь. – На Кукуй!
Невдалеке от усадьбы Анны Ивановны он на полном ходу выпрыгнул из сиденья. Он задыхался. Ему хотелось ломать все на пути, вздыбить самую землю.
– Уйди! – схватил он Меншикова за горло. – Уйди! Убью! – И свободной рукой ударил его по переносице.
Хлынувшая кровь окончательно помутила рассудок царя. Швырнув фельдмаршала наземь, он ринулся к дому. Шуба свалилась в сугроб, стремительно, мельничными крылами резали воздух длинные руки, пена пузырилась по углам губ, злобно топырились, словно готовые оторваться, заиндевелые тонкие усики.
Размазывая по лицу кровь и спотыкаясь на каждом шагу, Меншиков догнал Петра у самых дверей.
Все было так, как говорил Евстигней: дверь с черного хода не заперта, в сенях – ни души. У порога в приемный зал безмолвно ждал споручник дьякона – дворецкий.
Монс сидела, прижавшись к Кейзерлингу, и поила его с ложечки каким-то сиропом. Вдруг ложечка выпала из ее руки: она увидела в зеркале безумное лицо государя.
Далеко в сторону отлетел стол. С грохотом просыпались бутылки, чашки. Зазвенели вышибленные оконные стекла, треснули рамы. Схватив немку, Петр поднял ее и стукнул грудью о край стола. Меншиков облапил посла и вынес в соседнюю горенку.
Неожиданно царь прекратил расправу.
– Пантрет! – топнул он ногой. – Живо! Ворочайся!
Еле живая Анна Ивановна поползла в опочивальню и вернулась с украшенным бриллиантами портретом царя.
Петр вырвал из ее рук знак былой своей милости и передал Меншикову.
– За верные службы жалую вас, светлейший, сим пантретом моим. А тебя, – повернулся он к Анне Ивановне, – лишаю всего: и поместий, и хором, и холопов. А ежели где увижу на улке, псами затравлю, так и знай…
Глава 6
Испытание
«Крепкая пушка Санкт-Питербурху» – Выборг был взят. Брюс завоевал всю Карелию, Рига сдалась…
– Тут бы и учинить докончание, – там и здесь стали раздаваться голоса. – Не весь же мир Божий нужно нам воевать. Как бы, за большим погнавшись, малого не потерять.
Но так как дальше сетований никто не шел, государь пока что не трогал недовольных.
– Да и недосуг мне, – отмахивался он. – Мне к войскам торопиться надо. Вот только окручу племянницу Аннушку с герцогом Курляндским Фридрих-Вильгельмом, и марш. Было бы лишь на кого государство оставить… На кого только?
Думка о «достойном заместителе», Сенате, все больше беспокоила государя. Он окончательно убеждался, что нужна такая коллегия, «в коей сановники были бы связаны круговой порукою, следили друг за другом и отвечали один за всех и все за одного».
– Покель государственное хозяйство крепче вотчинного, надлежит мне сидельцев иметь, кои блюли бы мое добро, – решительно объявил Петр на сидении двадцать девятого февраля 1711 года. – За сим и собрал вас, чтоб кончить.
Прибыльщик Курбатов тотчас же приступил к чтению денежных отчетов. Похвалиться ему, к сожалению, было нечем. Во всей стране процветало ничем почти не прикрытое казнокрадство, граничащее по дерзости своей с грабежом.
По мере чтения лицо государя все больше вытягивалось и темнело. Ближние со страхом следили за ним, предчувствуя близкую бурю.
– Воры! Изменники! У нас ведь война! – стукнул Петр кулаком по столу. – Доколе же, Господи, врагам родины потакать? Свои, а во сто крат хуже шведа проклятого!
– А все отчего распустились? – вмешался Стрешнев. – Не потому ли, что ваше царское величество всегда в отлучках?
– Дескать, – подхватил Шафиров, – где ему за государственностью надзирать, коли он и в столице-то, почитай, не бывает.
Царь поочередно оглядел присутствующих и решительно повернулся к кабинет-секретарю Алексею Васильевичу Макарову[50]:
– Пиши: быть в Сенате графу Мусину-Пушкину, Стрешневу, князю Петру Голицыну[51], князю Михаиле Долгорукому, Племенникову[52], князю Григорию Волконскому, генерал-кригсцалмейстеру Самарину[53], Опухтину, Мельницкому… Всего девять персон. – Он подумал и прибавил: – Еще про обер-секретаря позабыл. Быть обер-секретарем Анисиму Щукину[54].
И встал:
– Поздравляю вас, господа Сенат!
Распустив собрание, Петр сам настрочил указ:
«Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит, как духовным, так и мирским, военного и земского управления высшим и нижним чинам, что мы, для всегдашних наших в сих войнах отлучек, определили Управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как нам самому, под жестоким наказанием или смертию, по вине смотря. И ежели оный Сенат, через свое ныне перед Богом принесенное обещание, неправедно что поступят в каком партикулярном деле и кто про то уведает, то, однако ж, да молчит до нашего возвращения, дабы тем не помешать настоящих прочих дел, и тогда да возвестит нам, однако ж, справясь с подлинным документом, понеже то будет пред нами суждено, и виноватый жестоко будет наказан».
У крыльца государя дожидался возок. Но день стоял безветренный, солнечный, и Петр, отпустив возницу, побрел домой пешком. В ту же минуту, переряженные гулящими, на улице появились десять «языков».
Царь заметил их, раздраженно погрозился кулаком:
– Какого черта вы вяжетесь? Что я, махонький, что ли?
«Языки» исчезли ненадолго и вернулись уже в долгополых кафтанах раскольников.
«Эка неугомонный у меня Федор Юрьевич! – снова признав ряженых, улыбнулся царь. – Шагу ступить не дает мне».
Перед одним из домов Петр неожиданно остановился и принялся разгребать ногами снег.
– Чей двор? – крикнул он. – Чей двор, спрашиваю, янычары проклятые?!
Подув на стекло, Турка припал к нему носом и вгляделся:
– Батюшки! Царь!
Васька, забавлявший внука Андрея Петровича, едва услышал восклицание, юркнул в смертельном испуге под лавку.
На хоромном крыльце Петр столкнулся лбом об лоб с кинувшимся к нему навстречу хозяином.
– Так-то ты, схимничек, приказы мои выполняешь? Так-то ты в чистоте улку содержишь? – зарычал государь. – Почему бревна выломаны в мостках? А? Почему навоз валяется посеред самой дороги? Видел ты таковскую азиатчину на Кукуе? У-у, харя елейная!
Купчина терпеливо выслушал ругань и метнул низкий, по монастырскому чину, поклон.
– Поелику возможно, блюдем, ваше царское величество. Что же касаемо мостков, нешто убережешься от воров? Иных ловил – жалуются, топить-де нечем. Что с ними содеешь!
Васька обомлел. Петр сел как раз против него и каждую минуту мог задеть его протянутыми ногами.
– Топить, говоришь, нечем? – уже спокойней спросил царь.
– Мочи нет… Измаялись мы с ними.
– Так, так… А все ж пеню плати, мил человек. Десять рублев, как по приказу.
Турка безропотно засеменил к сундуку.
– Десять рублев пени, ваше царское величество, на, держи. А сие вот в правую длань твою. Тут, преславный, тыща, на воинство христолюбивое. Давно приготовил. Прими Бога для.
На столе появились бутылки, окорок, студень, стерлядь, капуста, пироги, грибы, кура во щах. Густо запахло чесноком и рассольным духом.
– Садись, чего суетишься, – указал Петр хозяину на стул и вдруг заглянул под лавку.
Васька лежал ни жив ни мертв.
– Сие что за животина?
– Ученик, ваше царское величество. С фабрики.
– Вон что!
Петр поманил Ваську пальцем, но тот еще глубже забился в угол…
– Боюсь…
– Ростом с жеребенка, а боишься! Вылазь, авось не съем.
– Ваше величество, дозволь отлежаться. Приглянусь к тебе малость, тогда, ей-богу, вылезу.
– Ладно, уважу! – рассмеялся государь. – А мы покудова, Петрович, чарочкой перекинемся.
Беседа быстро наладилась. Под конец Турка до того освоился, что больше сам говорил, чем слушал.
– Да, преславный, забивает нас крестьянское рукомесло. Им что? Они у себя в избе робят. У них какие расходы?
– Ну все же, не с неба им валится.
– А не с неба, тогда пущай они все пошлины наравне с нами несут. А то что ж так, вроде утайкою торговать. Нам от того чистый убыток. Так цены сбавили, хучь плачь.
Турка не зря отвалил Петру тысячу на «христолюбивое воинство».
– А вы бы фабрик понастроили больше, – посмеивался государь.
– Строим. Почитай, всюду, где силен мелкий промысел, строим.
– И каково?
– Худо. У нас и работные, и всякая пошлина. Мы, преславный, по ихней цене никак товар спущать не можем.
– Зато и товарец похуже у вас.
Турка так и вцепился в последние слова:
– Истину говоришь, хуже. Ей-богу, хуже! Потому нету мастеров настоящих. Бегают работные с фабрики на фабрику, когда токмо вздумают. Его обучишь, ан глядь, уж и нету его, убег к другим компанейщикам…
– Ты про что разговор повел? – оборвал его разглагольствования Петр.
– Про то, чтобы…
– Крестьянишек к фабрикам прикрепить?
– Истина глаголет твоими устами, ваше царское величество.
Петр записал что-то в постоянно находившуюся при нем замусоленную тетрадку и положил руку на колено хозяина:
– Добро! Я купчинам, сам знаешь, друг. Чего-нибудь сотворим. Только не торопитесь.
Сунув ногу под лавку, царь выгреб оттуда Ваську:
– Так, сказываешь, ученик?
– Ученик.
– А чего страшишься меня?
– Тебя как не страшиться? Ты – царь.
– А чей же сам будешь?
Турка поспешил рассказать все, что знал об ученике.
– Во-он что, – деловито протянул Петр. – Да из него и впрямь будет толк.
И, подумав, приказал Ваське идти за ним.
Вдоволь нашагавшись по городу, царь зашел к Шафирову.
– Вот тебе чадушко для обучения, – представил он Ваську.
– Чему обучать, государь?
– Манирам галантным! Дурак. Не ты ли с Апраксиным и Евреиновым задумал фабрики строить?
– С твоего соизволения, государь.
– Ну, так и бери его. Через него, как в зеркале, все будешь видеть, что на фабрике деется. Клад, а не паренек.
В тот же день Васька был зачислен челядинцем к Петру Павловичу.
В Преображенском государя дожидался только что приехавший из Константинополя подьячий Дешин. Едва взглянув на гостя, Петр понял, что его ждут недобрые вести.
– Каково Толстой поживает?
– Денно и нощно трудится, – поклонился подьячий. – Токмо как ни заботится о деле своем, а турки все свое гнут. По всему видать, надумали они рушить мир с нами.
– Ру-шить?
Заглохшее было недоверие к бывшему споручнику царевны Софьи, Петру Андреевичу Толстому, вновь пробудилось.
– А Петр Андреевич всеми помыслами служит тебе, ваше царское величество, – перекрестился Дешин. – Тому Бог свидетель.
– К примеру?
– К примеру, – смело и как бы с гордостью тряхнул головой Дешин, – к прикладу, возьмем хоть Ахмета Третьего. Быть бы нашим кораблям заперту в Азовском море, коли б не Толстой.
Сидевшая у окна, еще слабая после болезни Екатерина фыркнула.
– Что же, море-то сундук, что в нем запереть что-нибудь можно?
– Можно, матушка, можно.
– Ведомо тебе, государь, – продолжал подьячий, – получше моего, что турки завсегда почитали Черное море словно бы внутренним своим домом.
– Ну?
– И задумал султан к дому своему, к Черному, значит, морю, как бы сенцы пристроить из моря Азовского.
Поощряемый нарастающим любопытством царя, Дешин принялся восхвалять ум и находчивость Толстого. По его словам выходило, что Петр Андреевич «обворожил» всех ближних Ахмета, а те в свою очередь подзадорили духовенство добиваться у султана отмены «неугодного Аллаху» решения – засыпать Керченский пролив и тем запереть Азовское море.
Петр подозрительно прищурился:
– И духовенство вступилось за неверного гяура?
– Деньги, ваше царское величество, за кого хошь заставят вступиться. А к тому же посол при всех вельможах обетование дал, что примет закон Магомета, ежели Ахмет залива не тронет.
Государь молча вышел из терема и вернулся с золотым, в бриллиантах, медальоном.
– Тут мое изображение – пантрет по-иноземному. Отдай Петру Андреевичу. И скажи ему: за Богом молитва, а за царем служба не пропадают.
Подали обед. Петр и Екатерина наперебой ухаживали за Дешиным. Подьячий много пил, добросовестно ел, но разума за хмелем не терял и лишнего не болтал. Это не понравилось государю. «Лукав, – морщился он. – Все у него во рту, как у купчин за прилавком. Что прикажешь, то и вытолкнет языком. И все больше отменное. Дурного будто и нет ничего».
Сидевший рядом с Екатериной Шафиров зорко следил за каждым движением царя.
– Так-то так, – вставил наконец и он свое слово. – Спору нет, умен Толстой. Только… Только ведомо нам, что червонцы, кои ему дадены для мзды вельможам турецким, по сей день в его мошне лежат.
Дешин не растерялся. Спокойно допив кубок, он вынул из кармана бумагу, перо и чернила – принялся за исчисления.
– Вот вам мшел, Петр Павлович, – сказал он и, сняв окуляры, бережно протер их кончиком скатерти. – Весь тут в цифири мшел-то. А к нему, будь ласков, погляди, сколь еще Петр Андреевич собственного злата прикинул.
Перекрестившись и тяжело вздохнув, Дешин низко опустил большую, в пепельных завитках, голову.
– А что Тимофей подьячий отписывал, – продолжал он после недолгого молчания, – то все облыжно. Злой был человек упокойничек. Язык турский познал и намерился было, конечно, басурманом стать. А как посол увидел, что Тимофей норовит от веры нашей и от тебя, государь, отложиться бесчестно, так немедля про сие духовнику своему обсказал.
– От кого ж узнал Толстой про окаянство Тимофея? – лукаво ухмыляясь, спросил Шафиров.
– Все через деньги… От них узнал, да… И, помолясь Богу, духовник позвал к себе тайно подьячего. «Правду ли про тебя говорят?» На что тот ответствовал ничтоже сумняшеся: «А хоть бы и так?» Петр Андреевич, в суседней горнице сидевший и все сие слышавший, открыл дверь и, вельми гневный, с кинжалом пошел на иуду. Но духовник для тихости крестом и Евангелием остановил посла. И почал увещевать Тимофея. До той поры увещевал, покуда дал Тимофей согласие приобщиться Святых Тайн…
– И приобщился? – спросила Екатерина.
– Приобщился и в тот же час, понеже заместо вина в чаше зелье было, помре.
– Ай и ловко! – воскликнул Петр, наливая два кубка. – Выпьем, Дешин, за упокой Тимофея!
Что-то ледяное и жестокое почудилось подьячему в словах государя. Но делать было нечего. Царь держал кубок у самого его рта. Запрокинув голову, Дешин опорожнил кубок до самого дна.
– Доброе ли вино? – расхохотался Петр.
Подьячий хотел ответить, но точно когти чьи-то вонзились в его сердце и потянули вверх к самому горлу. Его забил кашель. Бурно качаясь, уплыл куда-то ставший вдруг тесным, как гроб, и почерневший терем.
– Душ… возд…
К лицу подьячего склонился Петр:
– Сгинь, вор, как по вашим проискам разбойным мой верный Тимофей сгинул!
На мгновение рассудок подьячего просветлел:
– Перед Богом клян… верой и правд… служил…
Царь сам перенес Дешина на кровать.
– Будешь жив… То не смерть, а испытание тебе. Жив будешь, секретарь. Ныне и подьячих-то нет! Секретари ныне у нас. Жалую тебя секретарем, понеже верю и тебе и Толстому.
Вечером государь передал Дешину для Толстого дарственную на имение под Тулой.
Глава 7
Вылазь, приехали
Подлечившись, Купель ушел из Москвы. В ближних лесах он узнал от товарищей, что Памфильев с ватагой орудует где-то невдалеке от Казани.
Путь был опасный. Силы то и дело покидали станичника. Перед самой Казанью он свалился при дороге и уже больше не мог подняться. Ночь была темная, где-то далеко поблескивали молнии. В стороне послышался чей-то свист. Купель припал ухом к траве: «Так и есть! Наши!» И, с трудом приподнявшись, слабым, срывающимся голосом что-то выкрикнул.
Над самым лицом его вспыхнул вдруг огонек.
– Кто?
– А ты кака така птица, что могишь меня спрашивать?
– Бачите! – расхохотался стоявший над Купелем верзила. – Бачите, с каким гонором чоловик! Неначе сам губернатор… Яценко я, вот кто.
– А-а, слышал… Выходит, домой меня занесло. И я не кто-нибудь, а Купель.
– Брешешь! – отскочил Яценко. – Купель давно в Царстве Небесном.
– Дай токмо малость поотдышаться, я тебе покажу царство небесное! Веди к атаману!
Один из дозорных станичников взвалил больного на плечи и понес.
У костра в глухой, почти непрохожей чаще Памфильев отдавал последние распоряжения споручникам:
– Ежели губернаторский поезд проскочит третью рогатку – пускай его едет. А ты, Кисет, у оврага жди. Как знак подам, с затылка налетай. На кон…
Фома на полуслове оборвал свою речь и схватился за пистоль.
– Велик ли утес? – крикнул он в темноту условный окрик.
– До небес, – ответил вынырнувший из-за деревьев станичник и спустил наземь Купеля.
Ватажники ахнули:
– С нами крестная сила! Оборотень! Свят, свят, Господь Саваоф!..
– То я в Царстве Небесном, а то нечистая сила… Никакой я не оборотень! – через силу улыбнулся Купель.
Фома и Кисет бережно перенесли его в берлогу.
– Отдохни малость, – предложил атаман, взбивая слежавшуюся солому. – Да вольготней раскинься. Я нынче ложиться не буду.
Давно уже Купель не испытывал такого блаженства! Он чувствовал себя счастливейшим человеком на земле. Все пережитое покрылось густым туманом, начинало казаться каким-то нелепым сном. В логове было уютно и тихо, как в зыбке. В ласковой дреме смежались глаза. Над головой чуть шевелились вершины берез.
Казанский губернатор Петр Матвеевич Апраксин был очень разгневан. Совсем распустились людишки! Ну какая тут работа особенная: уложить возы и собраться в дорогу? А они словно назло всю ночь и полный день провозились и снова дотянули до вечера.
Волей-неволей приходилось дожидаться рассвета.
Злой, щедро награждая холопов затрещинами, губернатор вышел посмотреть поданную для него карету.
– Петр Матвеевич! – взмолилась жена. – Неужто на ночь глядя ехать задумал? Право, не ездил бы… До утречка погодил бы…
Ненависть охватила Апраксина. Опять эта жирная стрекотуха! Нет, через меру распустил государь баб. Во все стали вмешиваться, – куда ни плюнь, всюду на их нос попадешь.
Давно ли трепетала жена, заслышав лишь издали его шаги? Давно ли лобзала арапник, которым он обучал уму-разуму и покорству?.. О, с каким бы наслаждением он сорвал сейчас с нее парик и вцепился в рыжие волосенки!
– Подождал бы до утречка, – продолжала она ныть. – Петр Матвеевич… Родименький… Мон бесценный ами!
– Чего? – широко расставил он ноги и скосил глаза. – Утречка дожидаться? А кому надлежит лучше знать, когда надобно к государю явиться? Уж не в государственность ли нос свой тычешь рябой?
Чтобы досадить жене и сделать ей наперекор, губернатор приказал трогаться в путь.
Перед дорогой он заперся с дворецким в опочивальне и внимательно ощупал поданный ему камзол.
– Не годится… Вздулось кругом. Каждый дурак поймет, что тут деньги упрятаны.
