Старый помещик

Как раз в тот момент, стоя под дубом, я вспоминал эти золотые слова, когда внезапно появилась тёмная фигура, двигавшаяся по аллее в мою сторону. Дух. Бежать к нему навстречу, как уже было сказано, не имеет смысла. Если я нужен – он подойдёт сам, нет – пройдёт мимо. И этому я оказался нужен. На расстоянии в метров пять дух остановился, разглядывая меня, щуря фосфоресцирующие серые глаза. Я тоже осмотрел его с ног до головы: мужчина лет шестидесяти, с залысинами на лбу, абсолютно седой, чуть сгорбленный, одетый в тёмный плащ, в тёмных кожаных перчатках, в правой руке лакированная трость. Он поманил меня рукой и направился вглубь парка.

Шли мы молча и долго. В темноте было тяжело ориентироваться, я натыкался на ветки, изранил руки и лицо, хотел зажечь фонарик, но, ощупав карманы, понял: телефон остался в рюкзаке в нашем мире. Призрак, как мне показалось, и сам не знал дорогу, вёл нас по наитию и кругами. Спустя какое-то время мы вышли из тени деревьев к пруду. От него дорога вела вверх по небольшому холму, призрак забормотал. Его нечленораздельная речь походила на какое-то заклинание, я прислушался.

– Разрыв-трава… мертвец… разрыв-трава…

Всё остальное было вне частот воспринимаемых мной звуков.

Идти уже не хотелось, тем более в горку, но Дар Путника тянул за стариком. Наконец мы остановились. В этой части усадьбы я никогда прежде не был: ровная поляна, ограниченная лесом, большой плакат с охотником, растянутый на стенде настолько далеко от меня, что размером он был не больше почтовой марки, налево какие-то постройки хозяйственного назначения и теплица. Тишина. Даже ветер стих, и призрак вместе с ним. И тут началось.

В пальцах покалывало, голова загудела, а свет луны стал болезненным, было желание спрятаться от него, убежав обратно в парк. В глазах забил пульс, казалось, что они с каждым новым ударом надуваются, как мыльные пузыри, и вот-вот лопнут к чёртовой матери, свет тоже начал пульсировать. На ровно освещённой поляне стали выделяться пятнами клочки пустой чёрной земли, поглощавшей свет, и оттого становившиеся всё темнее и темнее. Старик снял перчатку и иссохшим пальцем указал на одну из чёрных дыр в этом бесконечном и безумно ярком море лунного света. Тяжело ступая и проваливаясь в мокрую землю на полботинка, я шёл до ближайшего клочка земли всего пару минут, но по ощущениям целую вечность. Глаза перестали пульсировать, они просто болели, заглушая все мысли, родившиеся тогда в голове. Под конец я стал на четвереньки, поначалу прислонившись лбом к холодной земле, этот холод принёс минутное облегчение, уменьшил боль и дал возможность доползти до чёрной плеши на увядающей голове осенней полянки.

В чёрной лунке была голая земля, такая тёплая, будто над ней весь день светило яркое солнце, а потом пролил мелкий летний дождик. По телу пробежали мурашки, пальцы, слегка онемевшие и похолодевшие, с трудом разгибались. В глазах резко и сильно кольнуло, так что те заслезились, а после боль ушла, не оставив и следа. Тяжело дыша, я промаргивался, не веря наблюдаемой картине: из глубины тёплого грунта полезли тонкие белёсые листики, реагировавшие на каждый мой вдох и выдох. Как тонкие серебряные ниточки, они сплетались друг с другом, образуя нити потолще, которые сплетались с другими, крутившими своё ни на что не похожее кружево. Руки сами потянулись к этому чуду. Листики были мягкими, шевелясь, щекотали кожу.

– Сорви её, – раздалось совсем рядом и так внезапно, что я разом вскочил на ноги и обернулся.

Старик, который вёл меня сюда, стоял в двух шагах, вороша чернявые волосы с только появляющейся сединой. Его спина распрямилась в горделивой осанке, лицо стало молодым, только глаза по-прежнему серые и фосфоресцирующие.

– Сорви её, – он повторил это чистым высоким голосом, не имевшим ничего общего с ворчаньем старого проводника.

Я ещё раз посмотрел на траву, оглянулся на него и уже хотел выполнить просьбу и уйти в свой мир, как в поле моего прояснившегося зрения появилось третье очень знакомое действующее лицо.

– Не смей трогать это! – визг, переходивший в хрип, противно зазвенел в воздухе. Я узнал этот голос и шаги, пускай они и не стучали каблуками, увязавшими в сырой земле.

Сопровождающая из музея уверенно топала в нашу сторону, сверля меня глазами. Я бросил ещё один взгляд на призрака, тот промолчал, но смотрел так, как будто он висел над бездной на единственной верёвке, конец которой у меня в руках. И я почувствовал, что правильно будет сорвать эту траву, почувствовал сердцем, как всегда учил Мастер.

Я присел на корточки и потянулся к траве, но не успел её даже коснуться, в воздухе раздался свист и по правому запястью резануло лезвие. Кровь, хлынувшая из раны, упала на серебряное «кружево»: листики с шипением почернели и сгнили в одно мгновение.

Призрак вмиг сгорбился и поседел, лицо его потемнело, покрылось глубокими морщинами, он не смотрел на меня, устремил взор туда, где только что были кружева из чудо-травы, а в яростно бившем свете луны на его щеке заблестела слеза. Внутри вдруг стало пусто, не у него – у меня.

Что творилось дальше, меня в тот момент уже не интересовало. Женщина из музея схватила меня за руку и потащила прочь от поляны. Я шёл за ней, как безвольная тряпичная кукла, но продолжал смотреть на старика, неподвижно склонившегося над пустым чернеющим клочком земли.

Меня доволокли до дуба, тряхнули за плечи, заставив отвернуться от призрака. Смотрительница зло огляделась и закрыла своей рукой мне глаза, впившись ногтями в виски и надавив. Я дёрнулся, как от кратковременного удара током, но не сопротивлялся своему перемещению. «Я не помог ему», – эта мысль была такой горькой и противной, такой нестерпимой, что даже боль в висках я не заметил, а, когда меня отпустили, я, как всё та же тряпичная кукла, повалился на землю, в который раз не желая открывать глаза.

Листва дуба защитила мои глаза от резкого света солнца, но они всё равно заслезились, наверное, из-за горящего затылка и запястья. Смотрительница музея склонилась надо мной, почти неуловимым движением закрыла маленький складной ножичек, сунула его в карман и состроила испуганную мину.

Я слышал детский плач и строгий женский голос, отчитывавший ребёнка, слышал, как подошла мама, как что-то сказала смотрительнице, а та ответила что-то вроде «Бывает…», но всё это было так далеко от того, где были мои мысли, а они были всё там же, стояли и смотрели вместе со стариком на оставшуюся чёрную пустошь.

– Ты цел? – наконец спросила смотрительница, окидывая заботливым взглядом, вызывающим у меня тошноту. Огромных усилий стоило не выдернуть руку, за которую она потянула, пытаясь помочь встать.

Поднялся. Находившаяся позади мама слегка дёрнула за волосы, приставшие к ссадине на затылке и, похоже, сорвала струп – защипало.

– Ты сильно рассёк затылок, – констатировала она.

– Не волнуйтесь, – смотрительница прямо-таки излучала заботу и внимание, от которых завяли бы не только помидоры, но и сорняки, – у нас есть антисептик, перекись, бинты и пластырь, сейчас всё обработаем. Иди за мной.

Женщина не стала повторять мой горький опыт с перелезанием через ограду, а оправила одежду, осторожно отворила калитку и позвала меня за собой, вытирая руки белым невесть откуда взявшимся платочком. От этой педантичной опрятности сводило зубы, ведь она не пренебрегла ею даже в Грани, когда, прежде чем дотащить меня до дуба, присела на корточки, нашла в траве нож, встала, поправила юбку, глянула на кофту и только тогда схватила меня и поволокла на выход из Грани. Можно было подумать, что ножом она не умела управлять, ведь она не сразу протёрла лезвие и сложила его, а несла в руках до портала, убрала уже здесь, даже не осмотрев его, но это не так. Чего стоило только её точное попадание в руку на расстоянии не меньше десяти шагов от меня.

Пошёл за ней, попутно найдя рюкзак, который ждал меня за оградой, и вручив его маме со словами: «Жди меня здесь». Но если вы думаете, что ссадина на затылке или след от ножа меня тогда волновали, то вы ошибаетесь. Меня беспокоил голос совести, которая прямо-таки рвала и метала. Мне нужно было поговорить.

У самых дверей представилась такая возможность. Мы были вне поля видимости моей родительницы и других людей, очень вовремя исчезнувших из этой части усадьбы. Остановились вместе: она, держась за ручку двери, и я, навалившись на перила.

– Не хотите представиться и объяснить мне, что всё это значит?

– Антонина Эдуардовна, – даже не соизволила повернуть голову в мою сторону. – Я предотвратила один очень крупный скандал, причиной которого мог стать один малолетний… недотёпа, решивший поиграть в героя.

– Малолетний… недотёпа – это я? Кажется, вы хотели использовать другое слово.

Последовала пауза. Наконец её высокоблагородие Антонина Эдуардовна соблаговолила повернуться ко мне. Хотя лучше бы она этого не делала. Взгляд, которым она сверлила во мне дырку, вполне мог заменить бурильную машину на строительстве метрополитена, если, конечно, таковой бы имелся в Орле, но за неимением надобности в тоннелях под землёй она решила проделать их во мне. Однако смотри на меня или не смотри, розовым в крапинку я не стану, а затянувшейся паузой грех было не воспользоваться – изучил её с ног до головы.

Худая, вполне подтянутая тётка в приличных годах, явно не считавшаяся с возрастом в паспорте. На ней были надеты чёрная обтягивающая юбка до колена и белая полупрозрачная рубашка с рукавами, оканчивающимися пышными кружевными манжетами, все интересные места закрывала жилетка из плотной чёрной ткани, к которой была приколота брошь в виде жемчужного полумесяца с крапинками-камушками красного цвета. Возраст выдавало лицо, хоть морщины старательно прятались под слоем косметики, часть из них всё же была заметна. Волосы чёрные, явно крашенные, были острижены коротко и в заколках и резинках не нуждались.

– Я сказала ровно так, как считаю нужным, – из голоса пропала вся заботливость и доброта, зато на смену им пришли холод и высокомерие. Смотрительница сложила руки на груди.

– А раз вы говорите только то, что считаете нужным, не считаете ли вы нужным более подробно объяснить мне сложившуюся ситуацию? – вежливость, особенно злая и ироничная, никому никогда не вредила.

Смотрительница была готова меня сожрать за мою нахальную ухмылку, причём целиком, даже скрипнула зубами, но пояснила:

– Дуб – это вход в Грань…

– Это я уже понял, дальше.

«Если она будет объяснять мне такие прописные истины, мы до вечера не разойдёмся», – пронеслось в мыслях.

– ДУБ – ЭТО ВХОД В ГРАНЬ, – с нажимом повторила смотрительница. – Не смей меня перебивать! Ты бесцеремонно ворвался туда, несмотря на запрет.

– Надо было бросить бедное дитя на произвол судьбы, – снова скрип зубов, не моих, – и тикать от его мамашки.

– МОЛЧАТЬ! Мало того, что ты зашёл туда, куда не следует ходить подросткам, ты ещё едва не лишил нас музейной ценности.

– Дух – музейная ценность, вы в своём уме?! – от такой глупости у меня сдали нервы.

Не успел я и глазом моргнуть, как смотрительница впилась ногтями в ссадину на затылке, заставляя наклонить голову. Зараза, больно же!

– Значит слушай сюда, – голос перешёл в шипение, она приблизилась к моему уху, – если ты думаешь, что знаешь всё и вся, глубоко заблуждаешься, и, раз твой Мастер не соизволил тебе рассказать, я сделаю это за него, – она слегка ослабила хватку, но не отпустила. – Существует особая группа призраков, которые являются символами места, им никто не помогает, они бродят и тем самым привлекают к музеям внимание, они экспонат, на который тоже иногда приходят посмотреть, конечно, в определённое время, когда Грань открывает двери в наш мир. И если ты думаешь, что ты такой молодец, спасаешь душу невинного, помогаешь обрести покой, то ты последний дурак, корчащий невесть что! А ещё, по-видимому, глухой, потому что про разрыв-траву и что она делает вам, рассказывали в начале экскурсии.

– Это сказки, легенда… – я захлебнулся болью, когда она надавила на рану, казалось, её ногти достали до затылочной кости.

– Может, и сказки, только когда ты выполнишь его просьбу, он уйдёт, освободится. Старый помещик, потративший жизнь на поиски разрыв-травы, хочет восстать из могилы. Верится в это, конечно, с трудом, но то, что он перестанет бродить, – это понятно и ребёнку. А если перестанет бродить, то на кой чёрт нам рассказывать эту легенду? Мы должны лишь охранять Грань, а не лезть туда! Ты понял?!

Я понял тогда только одно, что с этим пора кончать. Нырнул головой вниз и назад, остановил руку, снова потянувшуюся к моей шее, и сжал её, хотел показать, что тоже умею делать больно.

– Помогать или нет – это мой выбор, моё право, и вы не можете мне указывать.

– Ошибаешься, могу. И если бы каждый Всевидящий путник делал то, что хотел, от Грани ничего не осталось бы.

Антонина Эдуардовна вырвала руку, смотря мне прямо в глаза взглядом победителя.

Ох, как же мне не хватает Мастера, который улыбнулся бы самой доброй улыбкой и сказал бы:

– Да пошла ты.

И сказал бы в слух. Кажется, я так и сделал, а после дёрнул ручку двери. Мгновение, и из перил крыльца выросли стены, а два сверливших меня буравчика растаяли, как страшный сон.

За сегодня это было третье перемещение в Грань и второе за всю мою жизнь, когда я снова ничего не чувствовал. По-моему, многовато для одной маленькой поездки за город.

Но делать нечего, обратно сам я не мог переместиться, ведь я вошёл сюда не через портал, а сам по себе. Значит, ищем того, кто знает выход, или ждём обратного перемещения. Несомненный плюс в том, что Антонина Эдуардовна не могла сюда попасть, вероятность такого казуса – тысячная доля процента.

Прежде всего надо было осмотреться. Дверь, за которой начиналась галерея, я сразу же оставил, решив идти в противоположном направлении. В полумраке комнаты найти что-либо было крайне сложно, приходилось идти почти на ощупь, но ни на что не наткнуться, ничего не расшибить и не поранить – это ли не чудо? Точно было зеркало, в нём отражалось слабое сияние знакомой нам луны, просачивавшееся из окошка. Несколько стульев, придвинутых к стене, цвет обивки вроде жёлтый. Больше мебели не было, зато были картины, но за неимением хорошего освещения разглядывать их было бесполезно.

Я прошёл эту комнату и нырнул за приоткрытую дверь. Во второй комнате было темнее, чем в первой, но зато была лестница, на верхушке которой горели свечи.

Поднявшись, я немного растерялся, направо и налево было две освещённые комнаты, в какую пойти— не знал. Слушать свои чувства было бесполезно – их не было. Поэтому применил самый «научный» метод – метод тыка. И пошёл налево.

Пройдя одну комнату с большой кроватью, шкафом, комодом и секретером, я попал в маленькую, но уютную, где толпились люди. Они окружили что-то и старательно копошились возле этого чего-то, не давая мне даже возможности взглянуть мельком на причину суматохи.

И тут у меня случилось открытие века! Женщина, которую я попытался остановить, когда та выходила из комнаты, прошла сквозь меня. Для меня это было шоком. Просили чувства и эмоции – нате – потрясение и жуткий ступор. Оттаял я только, когда мужчина и ещё пара женщин прошли сквозь моё тело, даже не дрогнув. И вообще, все как-то быстро ретировались отсюда, представляя моему взору причину всех хлопот.

У стены под одеялом бледный, с синюшными дрожащими губами лежал ребёнок шести-семи лет. Мальчик с трудом повернул голову к мужчине, сидевшему рядом на стуле и склонившемуся над ним. У столика рядом с кроватью был ещё один, статный, но уже немолодой господин с аккуратно остриженными бакенбардами. Он звякнул склянкой, бережно опуская её в недра своего чемоданчика, захлопнул его и вышел, буркнув что-то себе под нос.

– Я хочу тебе кое-что рассказать, – голос мальчика был слабым, мужчина, лица которого я пока не видел, сполз со стула, стал возле кровати на колени и как можно ближе придвинулся к мальчику. – Я слышал, что сказал тот… с горькой водой. Я умираю, но ты не горюй. Мне знахарка секрет рассказала, я тебе его расскажу, – мальчик долго прокашливался, упираясь руками в край кровати, прежде чем продолжить. Мужчина, стоявший на коленях, придерживал его за плечи. – Она в усадьбе нашей в лунную ночь видала, как душа одного мужика ходила и траву, разрыв-траву, искала. Эта трава любого воскресить может, но за воскрешение душа должна на место другой стать и путь к этой траве указывать, а знахарка траву эту срывала и кому-то давала, только не вспомнила кому. Стало быть, раз она уже померла, то и траву указать сможет. Только там ещё что-то было, она говорила, но я позабыл. Может, и тебе укажет, только погоди немного, сначала отпеть меня должны, а только потом траву найти сможешь. Бабка обещала, что укажет. Только увидеть и сорвать её можно только раз в жизни, – последние слова растворились в тишине. Мальчик отвернулся от мужчины, посмотрел в окно.

– В лунную ночь, всего один раз, не забудь, она обещала…

Он закрыл глаза и больше не открыл. Я кинулся к кровати, хотел проверить пульс, дыхание, помочь хоть чем-нибудь, но тщетно, руки прошли сквозь тело. Мужчина, сидевший на коленях и молившийся, поднял голову. Сердце пропустило удар. На меня смотрели серые живые глаза, знакомые до боли, они смотрели не на ребёнка, на меня, и то, что в них было, врезалось в душу, раздирая её на куски. Там были злость и отчаяние… и бессилие. Он молил, молил, чтобы мальчик открыл глаза, потом резко побледнел. Молодой, с едва появляющимся серебром в тёмных волосах, он задрожал, схватился за голову и заплакал. И вмиг поседел.

Я вылетел из комнаты пулей, промчался по лестнице, чувствуя, как по щекам текут слёзы, а в голове снова и снова звучал тихий голос угасающей жизни: «В лунную ночь, не забудь, она обещала…» Чёрт, чёрт, чёрт!

Смерть, страшная, мучительная, забравшая с собой невинного ребёнка, шла по пятам теперь за мной. Я бежал от неё сломя голову, чуть не навернувшись на лестнице, едва не вышибив дверь, но не удалялся от неё. Она дышала мне в спину, тянула ко мне руки, всё повторяя: «В лунную ночь, не забудь, она обещала…»

Я схватился за ручку двери и начал молиться: «Пожалуйста, хватит! Выпусти меня отсюда!» За грудиной резко сдавило, я согнулся пополам, стал жадно хватать ртом воздух, дёрнул дверь – не поддалась. Тьма подбиралась всё ближе – луна заходила за тучи, лишая меня последней возможности что-то видеть. Я ещё раз дёрнул ручку двери, а, когда та не открылась, со всего размаху ударил кулаком. И сдался. Закрыл глаза – и будь, что будет.

Открыл глаза только тогда, когда тыл кисти вспыхнул болью. Дверь, освещённая солнцем. Горько усмехнулся. «Моя душа в обмен на его душу, – эта мысль пугала и терзала, – мне повезло, что я не сорвал её, но, чёрт возьми, я мог бы ему помочь! Мне ведь некого воскрешать, некому её отдать. Может быть, я бы и не стал призраком. Может быть… а может, и нет».

Я ещё раз саданул кулаком в дверь, так что она загудела, и отвернулся. В глаза слепило солнце, которому я радовался и которое уже ненавидел, просто хотелось, чтобы оно село и закончился этот день.

– Я пожалуюсь твоему Мастеру, и он тебе устроит взбучку, гадёныш, – как ни в чём не бывало продолжала смотрительница. Я взглянул на неё. Женщина замолчала, сначала чему-то удивилась, а потом вдруг вся подобралась и приготовилась, будто я сейчас накинусь на неё.

«Да кому ты нужна, карга старая», – это я сказал про себя, а вслух:

– Нет у меня Мастера. Жалуйся куда хочешь, – и пошёл прочь, чувствуя неимоверную усталость и голод, сосущий под ложечкой.

Мама долго недоумевала, когда я сказал, что раны мне так и не обработали. Справились подручными средствами: промыли водой и протёрли антисептиком, завалявшимся в недрах рюкзака.

Гуляли мы после этого недолго. Почти всё время молча. За нами следовали детишки из десятого класса, слишком шумные, мы пытались от них уйти, но их фотограф, будто нарочно, вёл подопечных за нами. Мы обошли усадьбу кругом, спустились к причалу, от него направились дальше до забора, преодолели мостик и утоптанные тропинки левого берега Большого пруда, затем опять через мостик и оказались снова в парке, а дальше через берёзовую аллею наткнулись на Кузнечный пруд. От пруда вверх по дорожке вышли на широкую поляну, на самой окраине которой стоял портрет Тургенева с ружьём и собакой. Отсюда он был размером не больше почтовой марки.

Я сел прямо на землю, ощущая холодными руками её тепло. Засыхающая трава была пока ещё мягкой, щекотала пальцы. Солнышко припекало. Согревшиеся сойки кричали из рощи, находившейся за забором. Меня разморило, чуть не уснул, пока мама общалась по телефону со своей подругой, улетевшей работать в Перу, а потом пересказывала мне новости из-за границы.

– Ну что, куда дальше? – спросила мама, положив голову мне на плечо. Я вздрогнул, дремота сразу прошла.

– Домой.

И спорить даже никто не стал. Мы миновали конюшни, погладили лошадь, и прямая дорожка вывела нас к воротам усадьбы, но не ушли, а свернули ненадолго в кафе, потому что есть хотелось жутко. Правда, блинчик с мясом толщиной с мой мизинец и чашка чая с сахаром не так чтобы сильно заглушили голод, но сделали его терпимым.

Когда мы были уже за воротами, я ещё раз оглянулся. Дорожка к дому была пустой, тишина стояла гробовая. И в этой тишине по дорожке плыл призрак старого помещика, нет, не здесь, в Грани. Никто его не увидит, не услышит, пока не наступит ночь и он не получит возможность выйти в наш мир, но он идёт, молодой и седой, считая камешки под ногами своей лакированной тростью.

Примечания