Волшебник

– Меня отослали домой, – сообщил он Юлии на ее вопрос, почему он не в конторе.

– Ты заболел?

– Нет, меня раскрыли. Вместо того чтобы делать то, что мне было поручено, я сочинял рассказ. А вот письмо от Альберта Лангена, издателя журнала «Симплициссимус», который принял мой рассказ для публикации. И его мнение значит для меня больше, чем блестящая карьера в страховой конторе.

Генрих захотел прочесть письмо.

– Альберт Ланген – один из самых уважаемых издателей, – заметил он. – Большинство молодых писателей, и не только молодых, многое бы отдали за такое письмо. Но это не дает тебе права бросать работу.

– А разве ты мой опекун? – спросил Томас.

– Определенно, ты нуждаешься в опекуне, – сказала мать. – Кто разрешил тебе уйти с работы?

– Я туда больше не вернусь, – ответил Томас. – Я намерен писать рассказы и еще роман. Если Генрих собирается в Италию, я хотел бы поехать вместе с ним.

– Но что на это скажут твои опекуны?

– Скоро я освобожусь от их опеки.

– А на что ты будешь жить? – спросила мать.

Томас заложил руки за голову, как уже проделал с герром Гунеманом, и улыбнулся Юлии:

– Обращусь к тебе.

Понадобилась неделя уговоров и обид, чтобы убедить Генриха занять его сторону.

– Как я объясню это опекунам? – спрашивала мать. – Должно быть, кто-нибудь из конторы Шпинеля уже доложил им о твоем уходе.

– Скажи, что у меня чахотка, – предложил Томас.

– Или ничего не говори, – добавил Генрих.

– Похоже, вы оба не понимаете, что, если я промолчу, они могут урезать мое содержание.

– Тогда болезнь, – сказал Генрих. – Томасу необходимо поправить здоровье в Италии.

Юлия покачала головой.

– Нельзя относиться к болезням с таким легкомыслием, – сказала она. – Я думаю, ты должен вернуться в контору, принести извинения и приступить к работе.

– Я туда не вернусь, – промолвил Томас.

Томас видел, что в глубине души мать смирилась с тем, что он не вернется к Шпинелю, и теперь вместе с Генрихом они пытались уговорить ее выделить Томасу содержание. Потерпев неудачу, он обратился к сестрам:

– Разве правильно держать меня в черном теле?

– А чем ты намерен заняться? – спросила Лула.

– Я буду писать книги, как Генрих.

– Никто из моих знакомых книг не читает.

– Если ты мне поможешь сейчас, я обещаю помочь тебе, если когда-нибудь у тебя возникнет непонимание с матерью.

– А мне? – спросила Карла.

– Вам обеим.

И сестры заявили Юлии, что иметь в семье двух писателей весьма престижно. Их начнут приглашать в лучшие дома Мюнхена.

В конце концов Юлия сказала Томасу, что не возражает против его поездки в Италию.

Она написала опекунам, что следует совету врачей. Тон ее письма был тверд и решителен.

– Единственное, что меня беспокоит, – это обычай итальянцев разгуливать по ночам. Хватит с нас этого. До сих пор не возьму в толк, что ты забыл на улицах. Генриху придется пообещать мне, что ты будешь рано ложиться.

Братья строили планы о путешествии на юг, и Генрих признался, сколько усилий ему стоило уговорить мать. Он сказал ей, что восхищается стихами брата. Томас сухо его поблагодарил.

Томасу нравилась идея путешествовать вместе с тем, кому не до конца доверяешь. Он не станет сдерживаться. Они с Генрихом будут обсуждать литературу, даже политику, возможно, музыку, но, памятуя о власти, которую имели над ним мать и брат, Томас никогда не признается Генриху в том, что когда-нибудь может быть использовано против него. Ему очень не хотелось возвращаться обратно в страховую контору.

Избегая соотечественников, первым делом они посетили Неаполь, затем почтовой каретой перебрались в Палестрину, город на холме к востоку от Рима. Вдоль дорог росли шелковица, оливы и винные лозы, каменные стены разделяли вспаханные поля. Они поселились в Каса-Бернардини, где Генрих уже останавливался. Это было прочное строгое здание на узкой улочке, сбегающей вниз с холма.

У каждого была своя спальня. В общей гостиной с каменным полом, уставленной плетеными креслами и диванами, набитыми конским волосом, стояли два стола, за которыми они, словно два отшельника или конторских служащих, могли корпеть над своими сочинениями, развернувшись друг к другу спиной.

Хозяйка, которую звали Неллой, заправляла на большой кухне этажом выше. Она поведала братьям, что до них тут жил русский аристократ, одержимый блуждающими духами.

– Я рада, – сказала Нелла, – что он увез их с собой. У нас в Палестрине хватает своих духов, чужие нам без надобности.

В Неаполе Томасу не спалось. В спальне стояла жара, будоражили впечатления от дневных прогулок. Когда однажды утром их с братом стал преследовать какой-то юноша, он решил, что слишком чопорная и богатая одежда выделяет их из толпы. Молодой человек прошептал что-то на английском, затем, подойдя ближе, перешел на немецкий. Он предлагал девочек. Когда братья ускорили шаг, желая поскорее от него отделаться, он догнал Томаса, взял его за руку и прошептал, что у него есть не только девочки. Тон у него был льстивый и вкрадчивый. Юноша явно произносил эту фразу не впервые.

Они оторвались от преследователя, выйдя на оживленную улицу, и Генрих толкнул Томаса локтем:

– Лучше выходить в темноте и одному. Он нас разыгрывал. Такие дела не делаются среди бела дня.

Казалось, Генрих знает, о чем говорит, однако Томас сомневался, а не бравада ли это? Разглядывая убогие дома на узких улочках, Томас спрашивал себя, неужели в этих темных комнатах и впрямь торгуют собой? Разглядывая лица, в том числе молодых мужчин, свежие, отмеченные поразительной красотой, он думал: неужели они или подобные им с наступлением темноты выставляют себя на продажу?

Он представлял, как ночью проскальзывает мимо комнаты Генриха. Мысленно рисовал картины пустых улиц, зловоние, бродячих собак, голоса доносятся из окон и дверей, в темных углах маячат тени. Он воображал, как пытается объяснить этим людям, чего он хочет.

– Похоже, ты что-то замышляешь, – заметил Генрих, когда они проходили большую площадь с церковью.

– Не могу привыкнуть к новым запахам, – ответил Томас. – Ищу слова, чтобы их описать.

Атмосфера Неаполя наполняла его дневные часы, проникала в его сны. Даже трудясь над новыми рассказами и слыша, как за соседним столом скрипит перо Генриха, он ощущал вдохновение, рисуя то, что могло бы случиться в одну из этих ночей. Он воображал себя в комнате с ветхой мебелью и потертым ковром на полу, с лампой, которая отбрасывает желтоватый свет. В комнату с деловым видом входит молодой человек в пиджаке и галстуке, тихо закрывает за собой дверь. У него блестящие черные волосы, черные глаза, решительные черты. Не говоря ни слова и не глядя на Томаса, молодой человек начинает раздеваться.

Пытаясь прогнать эти мысли, заключая с собой соглашение, что вернется к ним, дописав очередной эпизод, Томас снова брался за перо, сознавая, что яркость его фантазий оставляет след в каждой сцене, которую он сочинил. Когда Генрих переставал писать, он чувствовал, что должен заполнить пустоту, и принимался строчить с удвоенной силой. Завершив сцену, он бесшумно вставал из-за стола, успевая заметить, как Генрих прячет какие-то листы под записную книжку.

Позже, когда Генрих ушел прогуляться, Томас поднял его записную книжку и обнаружил под ней несколько рисунков обнаженных женщин. Женские ноги и руки, иногда ладони и ступни. Были рисунки женщин с сигаретой или бокалом вина. Но все без исключения модели отличались массивными бюстами с тщательно прорисованными сосками.