Этажи. №1 (5) март 2017
«Здесь время такое – не знаешь, плывёшь ли, летишь…»
Здесь время такое – не знаешь, плывёшь ли, летишь,гортанная речь высекает из воздуха ветери кольца свивает из Чисел, Исходов и Мишн,и бьётся псалмами в субботнем огне семисвечийнад юностью новой, где мёдом течёт апельсин,над морем ночным, где гуляют, целуются, стонут,над строем палаток, где полог под утро отогнути губы солдаток шершавят песок и хамсин —их время, как небо, встречает сухой синевой,их сок не разбавлен, и пули всегда боевые,их смерть и любовь поражают, поверьте, навылет,и нет ничего, что в себе не вмещает всего.Здесь переплетаются память и возраст любви,и свадебным красным вином умащаются камни,и слово изгнанья приемлет заблудший левит,и к Слову прощенья, снискав, припадает губами…Балерина
Как танцуешь ты, девочка, воздух пронзая собой,как летишь длинноного сквозь жизнь в продолжении танца,ничего не касаясь, нигде не желая остаться,прикрывая глаза, чтоб не сделаться чьей-то судьбой.А в округе сменяются песни, духи, имена,в магазинах любви понижаются с возрастом цены,ты летишь, ты живёшь невесомо меж небом и сценой,только этим двоим, кроме старенькой мамы, видна.Им, двоим неподкупным, понятен усталый мениски сердечная чаша твоя, и сердечная ноша —отдохни, балерина, в прощальном поклоне склонисьИ лети улыбаясь, легко, будто завтра вернёшься.«Стихи казались бредом. Сон не шёл…»
Стихи казались бредом. Сон не шёл,такой, чтоб уживался со стихами,они, сводя с ума, не затихалии были самым важным, но о чём —не мог понять и рук не мог поднять,казался спящим, тонущим, летящим,стихи несли меня всё дальше, дальшеи были мной, где не было меня,они теснились, заполняя грудь,как тесто, поднимались, тяжелели,и было им плевать, что в этом телеесть жизнь своя и я вот-вот умру,не в силах дольше руки простирать,что задохнусь от скорости, от ветра,от красоты увиденного сверхуи ужаса всё это потерять,всё это, где послушным чередомменялся мир, ведомый вещим словом,где я бродягой был седоголовым,нашедшим свой давно забытый дом —он ждал, моё беспамятство простив,он вытер с губ моих чужие мифы,меняя безнаказанные рифмына незнакомый неподдельный стих.Словесный промельк. Ветер. Скорость. Гул.Свет в комнату, похожую на келью…Я записать всё это не сумею, —едва успел подумать… и уснул.«Это грустный волчок, сирота, кособокий танцор…»
Это грустный волчок, сирота, кособокий танцор,оторваться нельзя – так и ждёшь, затаившись,когда, наконец, подскользнётся,это ты, это я, это нота скулит напоследок,упав с нотоносца,это наше с тобой заболоченное озерцо.Пахнет сыростью, мёртвым кузнечиком, словом чужим,ожиданьем ухода, слезами, икрой, не доеденной с Пасхи,общей памятью, верой угрюмой, тобою и мной,только Царством небесным не пахнет,повтори мне опять, в сотый раз,что не может ни вкуса, ни запаха быть у души —это всё от ума —растолкуй мне высокий закон,безымянный порядок всего без конца и начала,не смотри на мостки – там неловкий танцорсиротливо затих у причалав ожидании чуда, волчок,привалившись к озёрному камню виском.«Это смена сезона, планета летит зимовать…»
Это смена сезона, планета летит зимовать,что поделаешь, мальчик, ты видишь – ускоренным строемодеваются в лёд вереницы поэтов, героев,и позёмкой кружатся такие благие слова —ты не слышал их, мальчик, тебе не знаком перезвонгулких ямбов и похоти, света и душного блуда,ты пришёл послесловием нашего долгого бунтаи уходишь вступлением в нам недоступный эон.Я не плачу, я счастлив, я понял, как ты мне помоги своим пробужденьем из тех, леденеющих, вышиб,я смотрю как твой взгляд поднимается выше и выше,и у нас у обоих уходит земля из-под ног.«Я не знаю тебя, быстроглазый остряк, хохотун…»
Я не знаю тебя, быстроглазый остряк, хохотун,беззаботный сластёна, профессор по женским коленям,обещаньям, туманным словам, приворотным кореньям,по лихому уменью сердца поражать на ходу,я не верю тебе, королёк пустотелый, рифмач,всё о далях поёшь, будто был там, но не был, не видел,по красивым словам не взойти в эти дали, не выйти,на красивых словах горевать, королёк, горевать…Я не слышу тебя, тайный плакальщик ветхих псалмов,разрыватель одежд под стеной покаянного пепла,дотянись до меня – я замёрзла, оглохла, ослепла,я – душа твоя, милый, я плачу, я плачу… без слов.«Слушать ветер осенний, ходить по утрам на базар…»
Слушать ветер осенний, ходить по утрам на базар,гладить грушам бока, есть лепёшку у старого грекаи стоять над заливом, ища вдалеке паруса,как в истории где-то.Возвращаться домой, выдыхать самый лучший сезон,самый лучший пейзаж процарапать по тонкому воску,и не надо фантазий, когда под тобой горизонтделит надвое воздух.Лилия Газизова
Снегопаденье
В контексте мартовского снегопадаНедостоверными становятсяСлова и города…Неверно дребезжание трамваев,Сворачивающих с ПушкинаВ Норштейновский туман…И как не ощутить родстваС холодным воздухом,Он в лёгких вязнетИ не даёт дышать…В эфире стынетПротяжно-сложнаяПеснь муэдзина…Порой невыносимо,Но светлоСнегопаденье в марте…Львиный рык и курицын кокот
Добрый Перенов подарил мнеЛьвиный рыкИ курицын кокот…Весь день я ходила по городу,И все говорили:– Смотрите,Вон женщина с рыжими волосамиНесёт в рукахЛьвиный рыкИ курицын кокот.И на мобильники фоткалиМеня не пускали в магазины,Говорили, чтоС львиным рыкомИ кокотом куринымОни не обслуживают.Только продавщица фруктов,Заглядевшись на них,Дала яблоко.Устав от них,Рыка и кокота,Я решилаИх выпустить на свободуИ тихонько в воду опустила.Так они и поплыли,Между собой переговариваясь —Львиный рыкИ курицын кокот..Девочка и поезда
Большие поезда не останавливаютсяНа маленьких станциях…Август развода родителейГудит во мне гуломПриближающегося поезда.И нарастающим стаккато колес…Я с няней лето провожуНа маленькой станции,Где дочь ее флажками машет,Встречая-провожая поезда.Трудно в шесть лет сосчитать все вагоны.То и дело сбиваюсь,Ведь большие поезда не останавливаютсяНа маленьких станциях…Я храбро по шпалам гуляю,На рельсы монетки кладу,А поезд их сплющивает.Получаются большие и тонкие.Немного развлечений на забытой станции.Большие поезда не останавливаютсяНа маленьких станциях…Две собаки, одна кошка,Бабочки, и жуки, и птицы —Бесстрашная фауна обитаетВдоль линий железнодорожных.И всех нас завораживают поезда,Которые не останавливаютсяНа маленьких станциях…С тех пор предпочитаю самолеты…Одинокая сигарета
За третьим столиком справаВ кофейне на ЛобачевскогоНа столе дымится сигарета,Оставленная кем-то в пепельнице…Куда спешил человек,Что не дотушил её?Почему не докурил?Почему бросил всё на свете —А иногда сигарета и есть всё на свете —Чтобы оказаться в ином месте?Я думаю, он не попал под машинуИ успел добежатьДо любви,До рассветаДо чуда…Струйка дыма,Не втянутая в лёгкие,Тоскливо вьётся над столом…«Стать стрелкой на часах…»
Стать стрелкой на часахКазанского Кремля.Клавишей DeleteМирового компьютера.Западающей си бемоль,Утренним бесцветным мраком,Всеми собаками мира.Очками Exte на родной переносицеБезвольным сердечным клапаном —Чем угодно,Лишь бы не Лилей Газизовой«Хочется улететь с тобой в Белград…»
Хочется улететь с тобой в Белград.Там вежливые водителиИ вкусное мороженое.Какой-нибудь сербский поэтУгостит насНациональным супомИ повезёт смотретьНациональные развалины.А мы украдкой от негоБудем целоваться,Забыв о развалинах, БелградеИ даже сербском поэте.«Несла тебя на вытянутых руках…»
Несла тебя на вытянутых рукахБережно, нежно.Улыбалась нехитрым мыслям.Реки вброд переходила —Татарские, русские, всякие…Слышала, не слушала слова —Холодные, теплые, разные…Но большую гору не одолела.У подножия положила.Буду следить издалека.Буду беречь издалека.Руки несладко болят —Пустые…Капризничай, сынок
Спи сынок.Войны не будет.Ни сегодня и ни завтра,Никогда не будет.Я потакатьТвоим капризам стану,Смешить и утешать тебя,И смазывать коленки йодом.Ты вырастешь.И ты поймёшь меня.Боюсь, поймёшь меня.Капризничай, сынок.«Дожди идут как пленные солдаты…»
Дожди идут как пленные солдаты,Не в ногу, спотыкаясь и вразброд.А я пока не чувствую утраты.Неверие мне силы придаёт.Дожди идут, взбивая пену в лужахСвоею нескончаемой тоской.И мне должно от этого быть хуже,Но жизнь течёт сонливою рекой.И через год, не веря, не проверив,Гляжу на ненадёжный водоём.…Но за тобою не закрылись двериВо сне. Мы там ещё вдвоём.Наринэ Абгарян
Любовь
Аваканц Маро, теребя пуговицу жакета, громко, на весь судебный зал, глотала слюну.
За спиной, угнездившись на скрипучей скамье суетливой воробьиной стаей, шушукались ее соседки – Крнатанц Меланья, Василанц Катинка и Макаранц Софа. Иногда, не прерывая шушуканья, Меланья с Софой поворачивались в сторону ответчика и окидывали его осуждающим взглядом. Катинка, чтоб не отрываться от вязания, головы не повертывала, но каждый раз, когда подруги осуждающе смотрели, сокрушенно цокала языком. Ответчик – высокий, седобородый и неожиданно чернобровый старик – на каждое цоканье дергал плечом и кхекал. Заслышав его кхеканье, Маро громко сглатывала и усерднее теребила пуговицу жакета.
Стенографистка, молоденькая двадцатилетняя девочка (Маро, подслеповато щурясь, попыталась разобрать, чьих она кровей, но потом сдалась – молодежь сейчас так причесывается и красится, что своего от чужого не отличишь), заправляла бумагу в пишущую машинку. Судья, прикрыв глаза, ждал, когда она закончит.
– Я готова, – звонко отрапортовала стенографистка. Судья, поморщившись, открыл глаза. Несмотря на распахнутые окна, в комнате стояла невозможная духота. Октябрь, хоть и напустил щедрого разноцветья и подмораживал утреннюю росу, но убавлять полуденную жару не собирался – в обед солнце шпарило так, словно за окном не ополовиненная осень, а самое ее начало.
– Можете продолжать, истица, – разрешил судья.
Маро вцепилась теперь уже обеими руками в пуговицу жакета.
– Извини, сынок… забыла, где остановилась, – повинилась она.
Машинистка с готовностью заглянула в записи.
– …ударил ковшиком, – подсказала она шепотом.
Меланья с Софой повернули головы, Катинка цокнула языком, ответчик кхекнул.
– Тишина в зале! – повысил голос судья.
Маро убрала в карман жакета оторванную пуговицу, вцепилась в другую.
– Ну да. Ударил ковшиком. Эмалированным. По голове. В этом ковшике я обычно яйца варю, ну или там пшенку для цыплят… хороший ковшик, неубиваемый. Служит верой и правдой двадцать лет. Я его роняла несколько раз, а ему хоть бы хны. Не погнулся, и даже эмаль не облупилась…
– Не отвлекайтесь, истица.
– Ага. Так вот. Ударил он меня этим ковшиком по голове. Два раза. Потом выгнал из дому на веранду. Там персики сушились, дольками, на подносах. Схватил он один поднос и швырнул в меня. Попал в спину, вот сюда. – Маро погладила себя по пояснице. Вздохнула. – Сухофрукты попортил…
Судья перевел взгляд на ответчика. Тот сидел, сложив на коленях искореженные тяжелым деревенским трудом ладони. Несмотря на почтенный возраст, телосложения он был внушительного – осанистый, с широкими плечами и спиной, длинными руками и крепкими ногами. Лицо у него было открытое и какое-то очень располагающее: выцветшие от возраста желтоватые глаза, глубокие морщины, кривоватый, но красиво слепленный нос, рыжие подпалины в седой бороде – от табака. «А ведь по благообразному виду и не скажешь, что способен на такое», – подумал судья. Расценив его пристальное, но доброжелательное внимание как поддержку, старик, оживившись, пожал плечами и воздел в недоумевающем жесте указательный палец – дескать, смотри, чего вытворяет! Судья поспешно отвел взгляд и нахмурился.
– Потом он меня спустил с лестницы, – продолжала Маро.
– Как спустил?
– Ну как… За шиворот схватил и ногой поддал. Вот сюда. – Она хотела показать куда, но смутилась.
– Ниже спины, – подсказал судья.
– Ага, ниже спины. Потом он гонял меня по двору метлой, пока я не выбежала на улицу.
Видно, терпение у старика кончилось. Он громко кхекнул и встал. Воробьиная стая на задней скамье сердито зашебаршилась, пальцы машинистки застыли над клавиатурой.
– Значит, я ее метлой не только гонял, но и бил! – уточнил старик.
Голос у него оказался прокуренный, с отчетливой хрипотцой, некоторые слова он выговаривал дробно, переводя между слогами дыхание.
Судья выпрямился.
– Ответчик, вам слово не давали!
– Зачем давать, я сам скажу, когда захочу, – оскорбился старик, потоптался на месте, мелко переступая изношенными ботинками, махнул рукой и сел.
– Продолжайте, – разрешил судья истице.
Маро убрала в карман вторую оторванную пуговицу, вцепилась в третью.
– Так вы без пуговиц останетесь, – улыбнулся судья.
– А? А!!! Ничего, потом пришью. Я, когда волнуюсь, часто так… Потому пуговицы пришиваю слабенько, чтобы с мясом не отрывать.
– Кстати, мясо я тебе зубами не рвал? А то мало ли, вдруг рвал! – ржаво поинтересовался старик.
– Ответчик! – повысил голос судья.
Старик махнул на него рукой – да подожди ты, я с женой разговариваю!
– Семьдесят лет, а врешь, как малолетняя дуреха! Тьху! – Он плюнул в сердцах на дощатый пол и старательно растер плевок ботинком.
Судья вскочил с такой поспешностью, что опрокинул стул.
– Если вы сейчас же не прекратите безобразие, я вас оштрафую. Или вообще посажу в тюрьму! На пятнадцать суток!
Старик медленно поднялся со скамьи и хлопнул себя по бокам.
– За что посадишь? За то, что я со своей женой поговорил?
– За неуважение к суду!
Меланья с Софой прервали шушуканье, Катинка отложила вязание и уставились на судью. Маро ойкнула, старик хохотнул.
– Сынок, ты зачем меня тюрьмой пугаешь? (Он произносил «турма». ) Ты городской, приехал недавно, в наших порядках еще не разобрался. Начальника тюрьмы Меликанца Цолака я вот с такого возраста знаю. – Он с усилием нагнулся и провел ребром ладони по своему колену. – Всю жизнь меня Само-дайи называл. Не посадит он меня, хоть тресни. Так что ты это. Прекращай говорить такие слова!
Рисунок Олега Ильдюкова
«Интересно, как он жене ногой наподдавал, если еле нагибается», – подумал судья. Он ослабил узел галстука, потом раздраженно сдернул его с шеи и расстегнул ворот рубашки. Сразу стало легче дышать.
– Садитесь, – попросил он ответчика.
Старик опустился на скамью, сложил на коленях ладони, пожевал губами и притих.
– Вы хотите развестись с ним, потому что он вас бьет, так? – обратился судья к Маро.
Старик снова поднялся.
– Сынок, еще одно слово скажу и больше говорить не буду. Позволяешь?
– Говорите, – вздохнул судья.
– Ты посмотри на нее, – старик показал рукой на свою жену, – худая – одни кости, и росту в ней кот наплакал. Разве она похожа на осла? А может, она на барана похожа? Или на свинью?
– Ответчик! – рассердился судья.
– Посмотри на меня и посмотри на нее, – не дрогнул старик, – если бы я ее ударил ковшиком, она бы сейчас тут стояла? Сынок, разреши мне один раз ее ударить. Если не испустит дух – посади. Я с Цолаком договорюсь.
– Я вас точно посажу! – вышел из себя судья.
– Не надо его сажать! – взмолилась Маро. – Сынок, не слушай его, разведи нас и все.
– Не надо его сажать! – заголосила воробьиная стая.
У судьи лопнуло терпение.
– Ну-ка, вон отсюда! – взревел он. – Все вон! Все!!!
Воробьиная стая поднялась, оскорбленно поджала губы и засеменила к выходу. Со спины старушки выглядели совершенно одинаково – длинные, темные шерстяные платья, накинутые на плечи жакеты, повязанные на затылке причудливым узлом косынки. «И не жарко им?» – подумал судья.
Следом за воробьиной стаей потянулись истица с ответчиком. Истица теребила последнюю пуговицу жакета, истец шаркал изношенными подошвами ботинок.
Когда дверь за ними закрылась, стенографистка сердито отодвинула печатную машинку и тоже направилась к выходу. Коротенькая юбка еле доходила до середины бедра, щиколотки обхватывали тонкие ремешки босоножек, модная стрижка подчеркивала длину шеи. Перед тем как выйти, она обернулась и окинула судью осуждающим взглядом.
– Зачем вы с ними так?
– За дело!
– Ничего вы в наших людях не понимаете!
Судья побарабанил пальцами по столу. Кивнул, соглашаясь.
– Не понимаю.
– Вот и не надо тогда! – отрезала стенографистка и, не объяснив, чего не надо тогда, вышла.
«Уеду я отсюда», – подумал с тоской судья. Он действительно ничего не понимал в этих людях. Зачем им мировой суд, если они его в грош не ставят? Взять хотя бы двух вчерашних теток, не поделивших несушку. Пришли, главное, с курицей, сцепились в зале суда, стали друг у друга несчастную птицу вырывать, та квохчет и гадит от испуга, тетки никак не уймутся… Пришлось выгнать. И сегодняшних пришлось выгнать. Вот ведь странный народ.
Судье давно пора было уходить, но он сидел, положив локти на машинописные листы, и смотрел в окно. Небо, невзирая на почти летнюю жару, было хрипло-синим, надтреснутым. Совсем скоро холода.
Аваканц Маро подняла крышку эмалированного ковшика, удостоверилась, что пшенка сварилась. Отставила в сторону, чтобы дать ей остыть. Накрошит туда круто сваренных яиц, нарежет крапивы, будет курам еда. Петинанц Само, скобля ложкой по дну тарелки, доедал рагу.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
