Добавить В библиотеку
Этажи. №1 (5) март 2017
Автор:
Год написания книги: 2017
Тэги:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Этажи
№1 (5) март 2017
Главный редактор Ирина Терра
Редактор Мария Щандалова
Иллюстратор Олег Ильдюков
Дизайнер обложки Таня Кноссен-Полищук
© Олег Ильдюков, иллюстрации, 2017
© Таня Кноссен-Полищук, дизайн обложки, 2017
ISBN 978-5-4483-8874-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Редактор отдела поэзии Игорь Джерри Курас
Редактор отдела прозы Улья Нова
Редактор рубрики «Литературная кухня»
Владимир Гандельсман
Редактор рубрики «Чердак художника»
Таня Кноссен-Полищук
Редактор рубрики «Музыкальная гостиная»
Ирэна Орлова
Экспертный совет:
Вера Павлова
Дмитрий Воденников
Даниил Чкония
Женя Брейдо
Татьяна Щербина
Макет, оформление и вёрстка Екатерина Стволова
Выпускающий редактор Мария Шандалова
Иллюстрации Олега Ильдюкова
Иллюстрация на обложке Тани Кноссен-Полищук
Сайт журнала: www.etazhi-lit.ru
Рукописи принимаются по эл. адресу:
etazhi.red@yandex.ru
Вадим Жук
Ещё снег
Снег над рекой. Спиралью, кругалёмКружится и не верит, что влюблён,Не может окончательно решиться,И все ж на воду чёрную ложится,На торс реки, что нежно оголён.И вольный, независимый такойТеряет свой летучий непокой,Целует её плечи и лопатки,И принимает женские повадки,И сам уже становится рекой!Теперь он знает слово «берега»,Он начал понимать поля, стога,Вся видимость ему мила и дорогаВ её медлительном и вечном хороводе.И новый снег над чёрной гладью ходит!Живет круговорот любви в природе,Объятья вод и влаг. Дожди. Снега.«Найдётся в папочке под заржавевшей скрепочкой…»
Найдётся в папочке под заржавевшей скрепочкойЛюбовь.И дышит страсть, надвинув с пуговичкой кепочкуНа бровь.Ещё ни гуглов нет, ни яндексов, ни рамблеров…Старт дан!На вас глядит в дверями хлопающем тамбуреСтоп-кран.Зеленый поезд электрический с Московского,Жёлт клён.И первый «Фауст» в переводе ХолодковскогоПрочтён.«Он в тесной мастерской своей вселенской…»
Он в тесной мастерской своей вселенской.В его руках косой портновский нож,Лекала привлекательности женской,Мужского обаяния чертёж.Легко ль ему! Единственный и главный,Бессонный сочинитель бытия!«Спасибо» говори, ты получилась славно.Скажу и я.«Мы наш, мы новый мир построим…»
Мы наш, мы новый мир построим,Мы был ничем. Мы встанем в семь,Трехцветной дранкой крышу перекроемИ выставим коленки на шоссе,Где мимо нас проносятся с испугомУкрашенные лентами авто,Мы им вдогон на запряженных цугом,На сивых меринах в полупальто.И на своих не меренных просторахМы их настигнем и прижмём к земле!Все стекла перебьем на светофорахИ растворимся в придорожной мгле…Приближается звук…
А. Блок
Возвращается звук. Выпивоха, шатун, горемыка.В неизвестных краях побывавший в течение дня.Трется умной башкой и мурлычет – мурлыка,И под боком готовится лечь у меня.Он тяжёлый, как губка, от обилия уличных звуков,С электрической шерстью, под рукой отдающей волнуПерезвонов и скрипов, гудков, перестуков,И речей и наречий, образующих век и страну.Возвращается звук, чтобы буквами лечь на страницу,Он захватан и звонок, как когда-то в метро пятачок…Разбужу его утром, усажу на свою рукавицуИ сниму с соколиной его головы колпачок!«Над каналом, над рекой…»
Над каналом, над рекойХодит ангел городской,Востроносый, с папиросойНезаманчивый такой.Он не ходит – он парит.Он стихами говорит.Он прохожих задираетИ снежинками сорит.Сел на крышу паразит,Свесил ноги и глядит.И чего в окошках видитНикому не говорит.Вдруг шутить он расхотел.Дырку в небе провертел.И над городом и миромМощным Ангелом взлетел.Над каналом, над рекойТучи разогнал рукой.На одной ладони ВрубельИ Малевич на другой!«– Этих слов не рифмовать!..»
– Этих слов не рифмовать!– Этих баб не целовать!– Больше вам не наливать!Всем сидеть – кукушку слушатьИ не сметь перебивать!Зарифмую! Поцелую!По каемочку налью!Растяну от уха к ухуФилармонию свою!А споёмся с воробьем —Всех кукушек перебьем!«И отвратительная морось…»
И отвратительная морось,И жалкий цельсий на нуле.Не верят буквы в строчку строясь —В слова «…мело по всей земле…»Снег не метёт, не заметает,Лежит и скорой смерти ждёт.Всё ненадёжно, что летает,Бежит, идёт или плывёт.Но там, над стылым белобрысьемЛучами бьёт во все края,Дыша и насыщаясь высью,Любовь твоя, любовь моя.Приближаясь к семидесяти
Ты дольше Бродского на две недели лет, —Пропевшего две лермонтовских с гаком —Все крутишь, крутишь свой велосипедНа радость то зевакам, то собакам.Да на забаву Главному, томуКому видать, твои старания в охотку,Кто дал запал сердечку твоемуИ соловья загнал растрепанного в глотку.«Глагол «накрапывать» обиделся на нас…»
Глагол «накрапывать» обиделся на нас.Пришлось писать про мокрого щенка,Про тушь поплывшую у милых глаз,Про темную садовую скамейку,Про воробьев сердитую семейку,Про то, как стала крапчатой река.И сделавши добро для этой части речи,И отложивши в сторону пероПодумали – освободился вечер,Кушетку можно предпочесть бюро,Желание писать отправить в шкаф,Где отдыхают пиджаки и шубки…И вдруг, обиженно надувши губки,Наречье «ласково» вас тянет за рукав…«Маленький Мук, не боюсь твоих маленьких мук …»
Маленький Мук, не боюсь твоих маленьких мук —Каши с комками, тесёмок завязанных туго,Скучных до звона школярских наук,Черного перца в борще и босого колючего луга.Смерти, с которой приходится быть начеку,С ней – с полудуру, не то с полупьяну,Вовсе без всякого смысла сующей в живое клюкуБудь ты Баяном или Д» Артаньяном.Страшно увидеть родное лицо,С рыбьим негнущимся и ненавидящим глазом,Залитый тусклою ряской, свинцом, холодцом,Некогда ладный, брусничный, ликующий разум!Страшно принять изменившего за своего,Знать, что в бокале отрава. И выпить его.«Мы гуляем с Акакием…»
Мы гуляем с Акакием,На бульвар, на Манеж,На крылатых с ИсакияВалит tombe la neige.Нам в хорошее верится,Нам вдвоём веселейОн в кашне от БарберисаИ дубленке моей.Он глядит у «Астории»На хорошеньких дам.А не верят которые,Не компания нам.«Ни кожи у парня, ни рожи…»
Ни кожи у парня, ни рожи,Кудрявый повытерся мех,Но скачет шлимазанник БожийНа радость и этих и тех.В четвёртом каком-нибудь актеДостанут печали его…Клянусь, местечковый характерГероя спасёт моего!Он выскользнет льдинкою, рыбкой,И с полным надежды мешкомСверкнёт воробьиной улыбкой,Одарит щербатым смешком.Трепач, подмастерье, кузнечик,Умелец вертеть вензеля,В своём небогатом местечкеС красивым названьем Земля.Катя Капович
«На полотно дороги грязное…»
На полотно дороги грязное,слетают листики осин,художник их рисует краскамиосенними один в один.Он набок наклоняет голову,густая борода, костюм,и мысли он меняет черныена множество прекрасных дум.Картину сбудет за две сотенкихудожник, четкая рука,и сутки целые свободен они в эти сутки жизнь легка.Искусство, как ты кормишь звездамии как убийственны в наш векмечты с колбасными обрезками,а где-то счастлив человек.«Вор украл мой старый велосипед…»
Вор украл мой старый велосипед,мне оставил голую цепь,был он синий, звоночком звонилв белый свет,я возила на нем картошку и хлеб.У него багажник был на боку,я возила в нем сок, молоко,человечью свою мировую тоску,пусть теперь он катает ее.«Съезжали днем на новую квартиру…»
Съезжали днем на новую квартиру,я оглянулась, в стенах были дыры,белело на полу пятно ковра,на всё взглянула взглядом маляра.Народу меньше больше кислороду,а дыры в стенках, это от картинок,еще нашла я карт колодуи в кладовой – чужой ботинок.«В Бостоне нету секрета…»
В Бостоне нету секретаженщин, что прячут рецептчерной смородины где-тов ящике среди газет.Тысячу раз проверялав шумном базарном ряду,стынет стеклянная тара,а продают ерунду.Всё ананасы литыев пестрой сухой кожуре,как черокезы такиес перьями на голове.«Нету ностальгии, милый брат…»
Нету ностальгии, милый брат,может быть, была она, да вышла,тучкой обернулась наугадтеплой забегаловкою ближней.Здесь вот прогуляемся и мысо своим английским спаниэлем,слева – липы, справа – три скамьи,в мокрую окрашенные зелень.Будет от фонариков светлои темно, и вновь светло навеки,может быть, и нету ничего,я заснула на сырой скамейке.А проснулась, всюду холод, ночь,дождь из ночи вырывают фарыи поэзии святая ложьжить, страдать и мыслить приказала.«Дуновение севера…»
Дуновение северанад моей головойтемно русой, рассеянной,вполовину седой.И бессмертное деревоположило на грудьсвою сонную голову,будто хочет уснуть.Подержись, мое нежное,мы стоим на ветрус узелками заплечными,я тебе говорю.И давно уже хочетсяпозабыться мне сном,в золотую обочинуутыкаясь лицом.«Прошу остановиться всех внизу…»
Прошу остановиться всех внизу,минуту не возиться с телефоном,сейчас я нечто важное скажу,я тайну вам поведаю: над склоном —великая луна открыла лик,когда б глаза вы подняли над зданьем,когда бы в ночь не опускали их,мы все полны отчаянным сияньем.Огромнейшим мерцаньем долгих лет,пока сморкались и тащились в гости,ведь если нас разрезать, брызнет свет,какого никогда ни до, ни после.«Я знаю пару одну…»
Я знаю пару одну,они гуляют, две тени,пустым бульваром в длинугде сеет дождик осенний.Он зонт раскроет над ней,она слегка улыбнется,на миг из мира тенейдуша случайно вернется.Один короткий просветс его вороньим базаром…И ради этих приметрождаться не перестанем?И там недолгий маршрутбульваром в ночь напрямую,напрасный, господи, труд,но знаю пару такую.Сергей Пагын
«И увидел я новое Небо и новую Землю…»
«Откровение»
Дети в траве – Елена и Александр…И тут понимаешь: времени просто нет,есть лишь подсолнух этот, попавший в кадр,птицы полет, сияющий велосипед.«Nikon» опустишь, подумав, что щелкать им —бледным сачком ловить повсеместный светили же горстью черпать пастуший дым.Времени нет, а значит, и смерти нет.Сын машет палкой, смеется, чему-то рад,дочка, присев, склонилась над муравьем.Новое небо вплывает из тайных врат,ну, а земля —на ней мы и так живем.Голем
…А на лбу у него светится слово «жизнь»,в голове – стекляшка, в груди – лоза.– Вот слеплю, и будет он нам служить, —говорит мне сын, тревожны его глаза.– Будет нас спасать от любой войны,будет гнать подальше от нас беду.– Саша, сколько света и тишины вон,в апрельском облаке и в саду.Дался тебе этот глиняный истукан!Вон, перо спускается по лучу…Ухожу.Наливаю вина в стакан.И курю, и думаю, и молчу.Сказочка про пулю
Пулю, в сердце выпущенную из ствола,озарило вдруг, что она – пчела,что лететь назначено ей Творцом,а не тем, кто форму залил свинцом,кто спустил, не дрогнув, тугой курок…И летит она, потому что сроксквозь тишайший воздух,домашний дымей нестись к подсолнухам золотым,пить нектар, возиться в сухой пыльце,и затихнуть вечером на крыльце —на летке родимом в косых лучах,чуя запах мыла, сырых рубахсо двора, где после дневных суетвсе за стол садятся,и смерти нет.«Тяжела тоска знакомого человека …»
Тяжела тоска знакомого человека —выпив водки, лечь в неживом бурьяне,провалиться в ночь, где ни лиц, ни снега,а потом блуждать беспросветной ранью…У тебя хоть есть в этом деле опыт,персонажи книг и герои фильмов,что в промозглый день поднимают ворот,вспоминают давних своих любимых.У него же нет от печалей средства,лишь палёнки горечь, сухой калачик…Ты, Господь, пошли ему сон про детство,пусть поплачет в его траве,пусть поплачет.«Гений места селится в тишине…»
Гений места селится в тишине,и свистит, строгая корявый посох.И пчелиным воздухом по весненаполняет здешние абрикосы.Знает все о грозах и о траве,и, росы не тронув, во тьме гуляет,и ночные бабочки в голове,как стекло прозрачной, светясь, порхают.И однажды в горестном сентябре,прошагав уныло сухой крапивой,ты найдешь то место на пустыремеж прудом заглохшим и старой ивой.И в стихи пытаясь сложить слова,ты заснешь на куртке под веткой голой.А во сне из посоха – все листва…А во сне из воздуха – пчелы, пчелы…«Смерть, как мальчика, возьмет за подбородок…»
Смерть, как мальчика, возьмет за подбородок.«Снегирёк… щегленок… зимородок… —скажет нежно, заглянув в глаза.– Ну, пошли со мною, егоза».И меня поднимет за подмышки,и глядишь: я маленький – в пальтишкес латкою на стертом рукаве,с петушком на палочке, с дудою,с глиняной свистулькой расписною,с мыльными шарами в голове.А вокруг – безлюдно и беззвездно…Только пустошь, где репейник мерзлый.Только вой собачий вдалеке.Только ветер дует предрассветный.И к щеке я прижимаюсь смертной,словно к зимней маминой щеке.«Где перо кружит посреди двора…»
Где перо кружит посреди двора,и мерцает льдинка на дне ведра,где листок летит в пустоте ветвейи уже не помнит тоски своей,человек живёт – одинок, тяжёл…И зима приходит в притихший дол.Человек зимой молча топит печь,человеку хочется просто лечь,и смотреть как рядом с его тоской,с тишиной немыслимой, с темнотойвещи легче… легче…И снится дом,где повисло яблоко над столом.«Бессмертие проходит тишиной…»
Бессмертие проходит тишиной.Бессмертие проходит стороной,весь мой улов – лишь мелкая плотица.Глотну вина. Прокашляюсь в кулак.Крошится свет, как дедовский табак,комок земли в моей руке крошится.Как хрупко все живущее – хоть плачь!Вот горестный надломленный калач,в нем яблоко – дарованная малость.Вот свечка незажженная.И вновьты говоришь: «Любовь, родной, любовь…».Я говорю: «Родная, жалость… жалость».«Смотри, мой друг, боярышник растет!..»
В. Б.
Смотри, мой друг, боярышник растет!А это значит – в стылый день настойкапо горлу влагой жаркой проскользнет,оставив после аромат нестойкий.Ну, что ты ищешь в захолустной тьме,каких еще унылых откровений?И что тебе в расхлябанной зимебормочет глухо демон или гений?И все же жизнь еще благоволитк обоим нам – на утлом промежуткемеж двух озер боярышник горитнемым огнем,нетронутым и чутким.«А здесь и смерть не трудно продремать…»
А здесь и смерть не трудно продремать:похмельной ночью, матюгнувшись, встать,глотнуть воды, качнувшись полусонно,и, стукнув кружкой, не услышать звона.Коснуться лбом немытого окна:все та же ночь – без Бога и без дна.И снова лечь на жесткую кровать…И с тяжким изумленьем осознать,что петел твой к шести не пропоети квелый день стернею не придетк двери глухой…И изгнанный взашейиз твердолобой памяти вещей,ты не найдешь ни уголка, ни щелив простых словах – они перегорелиспиралью чуткой лампочки стоваттной,истаяли горошиною мятнойна языке не снящегося детства…И остается не спеша одетьсяи ручку двери в темноте найти,чтоб смерть свою, как поле, перейти.И по дороге, растерявши в прахпоследний разум и последний страх,в себе учуять робкое свеченье,не ведая,что это очищенье.Ирина Рыпка
Время сухих стрекоз
Время молитвы – время сухих стрекоз,старых монахинь в выцветших серых рясах.Это особая человечья раса.Божьих подвижниц не сокрушит склероз.Дева Мария за каждой придёт сама,бликом рассветной зорьки окинув келью;дрёмой окутает плоть, как дитя – фланелью,чтобы душа безболезненный сделала взмах.Время за трапезой – винный букет на губах,сладкое бремя горней Господней манны.Справа гремит хорал, а за ним органыблагодареньем о сытных пяти хлебах.Счёт на века, как пальчики на ногах,что оставляют следы на песке галилейском.Пётр встречает у врат, как педант-полицейский.Время скрипит пшеницей на жерновах.Прости меня
прости меня и я тебя прощуне вкладывай злой камушек в пращуты видишь я размахиваю флагомон белый из больничной простыниза всю мою медлительность простибудь твёрд в любвив прощении будь мягокя помню все горячие словакоторые ты каждый день ковално выдавал раз в месяц по монеткея радоваласьмне ладошку жглоя загибала в книге уголоки оставляла на полях пометкипрости меня и я тебя прощуза то что ты не наловил мне щукне целовал упрямые слезинкине гладил шёлкржаных волос моихза то что долго обнимал чужихна перекрёстках Леси Украинкидавай простим друг другу это всёи нашу встречу вновь перенесёмна новый деньна новый понедельникведь мы уже с тобой привыкли ждатьхранить в столе и не сдавать в печатьи поздравлять открытками в сочельникЯ ли тебе не ялик
я ли тебе не ялик сон твой и колыбелькаяблоки опадали сахарные поспеливихри над нами охры шелесты под ногамиахи и охи вздохи всё что случилось с намигород сусальным златом выкрашен в этот месяця ли тебе не лада мир под ладонью тесенпахнет домашним хлебом мятным имбирным чаемя ли тебе не ева та что была вначалеЗолотое игристое
хочешь и корчишься от радости, не от боли,высохла корюшка корнем в саду магнолий,там, где на ветках русалка сидела беглая —на табуретку спрыгнула, стала белкою.все кто встречал её – булкой кормили, сдобою.не помещалась в проём дверной, стала доброю —город прикрыла рыжим хвостом и пристань.не оставляй на потом золотое игристое:пей до дна – за меня и за нашу осень!благостно зазвенят за окном сорок сосени полетят на юга журавли, гуси-лебеди.сердце твоё нуга, а душа твоя – хлебец.Рыба-тоска
Утро крадётся, распахивает ресницы.Свет невечерний сквозь шторы на пол струится.Я по тебе тоскую и мёрзну и всё такое,ситцем, под стать раскроенным, вздрагиваю под иглою.Грусть проникает травой-лебедой под кожу,я прорастаю тобой, повышаю дозу.День зачинается, полдень спешит на завтрак.Рыба-тоска раздувает стальные жабры.Жду тебя, понимаю, что не напрасно.На светофоре горит завсегдатай красный.Рыба сдувает жабры, ныряет глубжеи выплывает, в сковороде, на ужин.Прощёное
Масло масляное, блинчик на тарелочке,с золотой каёмочкой фарфор.Попросить прощения – не мелочи,а скорее, подвиг, если горд.Ты меня прости, прости, пожалуйста,что блины пеку я не тебе.Воскресенье входит в дом развалисто,выгибает кошечкой хребет.Путь к колодцу – льдинок мокрых крошево,вереница серых скучных изб.Ты прости меня за наше прошлое,и за то что не были близки.За старым лесом
За старым лесом – лес ещё древней,на курьих ножках заседает сирин.Скучающие лица деревеньплывут, как баржи на речном буксире.И с кем-то громко спорит Енисей,хвостами рыб выплёскивает ярость.Беглянка-белка скачет в колесеи нет здесь ни проспектов, ни бульваров.Такая захолустная тоска!Три дома на окраине пустуют.Ты их попробуй взять и приласкать,как статную крестьянку молодую.Но вышел срок, из печки злостный дымвползает внутрь – нет тяги в дымоходе.И надпись на скале «Здесь были мы»нелепая, с дождями быстро сходит.Харчо
«Отче наш иже еси на небеси..»Начинаешь молиться, но думаешь, – не беси,ты же меня не зли, не молчи в ответ,не смей заикнуться, что рифмы хужее нет.Это – как чёрно-белое серебро,это – как инь и янь, понимаешь, бро.Это – как неполадки в душе моей,это – когда от холода всё теплей.Выйдешь из проруби и так внутри горячо,как будто бы накануне ты съел харчои чили в желудке оскалил сто три клыка,и тебе нипочём все эти снега, снега.В деревеньку маленькую
А чего нам стоит – ушанка, валенки,паутинка-шаль, меховой тулуп?Соберёмся, возьмём и уедем к маменьке,в деревеньку маленькую за Тулун.Представляю, как колуном ты машешь,как свистят берёзовые дрова.Через год народится дочурка Маша,через два – долгожданный сынок Иван.Будет чисто, простенько, тихо, радостно —самовар, скатёрочка, пироги,и мороз румяный сорокоградусный,и жара на кончике кочерги.Ветер колышет бороду
ветер колышет бороду старого ивняка.выпущу из кубышек строчек для дневника;поразбежались цыпочки, их позову, – цып-цып!милые, вот вам ясли – рисовый манускрипт.белое-белое поле, синие точки слов,в розовой альвеоле воздух почти лилов;перетекает медленно строфами на ладонь.муза – морская женщина, спрятанная в чехонь.всем нептунам по барышне – хвост, чешуя, реликт.зреет в лесу боярышник красным бельмом улик.в курицу из чернильницы вырастет жёлтый пух.чёрных цыплят кормилица, где твой кричит петух?дворик запрятан в городе, в тёплом пруду лещи.лето летит на поезде, бабушка варит щи.Проснись ко мне
проснись во мне однажды нагишоми рядышком проснись и малышом,горячим поцелуем в спелый рот,проснись ко мнеи вплавь проснись и вброд.и разбудить меня не бойся так,пускай будильник сам себе тик-так.а мы с тобой на мягком и в тепле,и ниже плеч и выше плеч и пледсползает клеткой на прохладный пол:«вы сами без меня согреты, мол.»и утро ловит нас в свои силки:«опять они проснулись и близки!»и дел сто дел и чайник ждёт и душ,и я твой куш и ты мой сладкий мужуже идти готовы босикомна кухню за зовущим нас котом.«Господи, я не знаю что сказать…»
Господи, я не знаю что сказать.Этот мир застрял по щиколотки,наткнувшись на рукоятькортика, торчащего из подлодки.Господи, я ничего не вижу.Мутнеет, настоянная на можжевельнике,в бутылках болотная жижа.Мы – серые, Господи, а Ты – беленький,спрятался в ельнике с посохом и мешком,и потираешь горячие рукавицы.Свят, Свят, Свят еси в сердце моём!Когда я была Твоей отроковицей —Ты носил меня в берестяном тереме,от родителей к бабушке и обратно.И я, тогда, как никогда, верилав то, что у Тебя борода не из ваты,а из небесного ледяного льна,и глаза – глубокие и холодные.Мне думалось, я у Тебя такая одна,но отходят вселенские водыи рождаются день ото дня,сморщенные красноликие дети,предначертанные, предназначенные дляпобеды жизни над смертью.Другая история
Что мне его губы, что мне его борода?Шарик от хуба бубы размножится в городах,цвета хурмы палящей, с запахом – апельсин.Чей ты, тираноящер, или ничей, один?Что мне его слово, что мне его строфа?Всё ему медь да олово, отдых, покой, лафа,ёлочки в серпантине, фантики от конфет.Я бы его отныне любила, но больше нетв сердце моём простора, места для vip персон.Но это другая история – Крым, Ереван, ХерсонЗагадай
загадай меня на кофейной гуще —профиль рыбы выльется на фарфор,шум прибоя оближет волною ушии раздует парусом чрево штор.и такой простор разольётся в сердце,гладь морская, тёмная бирюза!посмотри, ведь море совсем не сердится,и не море даже, а Бирюса.я – форель речная, с верховьев снежныхистекает дом мой до Ангары.загадай меня, мой рыбак сердешный,как одну единственную из рыб.Александр Амчиславский
«Всё тот же взгляд, как будто, тот же зов …»
Всё тот же взгляд, как будто, тот же зов —от «Господи, прости» до чёрта в ступе,от смерти в полупропитой халупедо вечной жизни в свете образов…но тише звук, и сузился размах —ни слеп, ни зряч, ни с Богом и ни с чёртом,тут белый свет перемешался с чёрными серым цветом булькает в умах,и катится колбаскою странапо Малой Спасской, Бронной, Королёвак Ваганьково, Николы, Востряково,саму себя задорно хороняпод заново набухшее «ура»весёлого экранного формата,чтоб сокращалась вялая простатакремлёвского, как прежде, упыря,наследного, живее всех живыхи живших в этой чернозёмной жиже,чей дым отечеством казался мне, да вышел —срослись края и затянулись швы.Я улечу по серой полосе,выкашливая серый дым из лёгких,совсем не ожидая слов неловких:«Прости нас всех, и вы, простите все»…«Нас, еще не ушедших туда, где становятся прошлым…»
Нас, еще не ушедших туда, где становятся прошлым,принимает октябрь, монотоня под небом намокшим,расставанье в разгаре – лирично, пестро и устало,расставанье шуршит поездами с лесного вокзала…Все исполнено ценности – лысина, трубка, сутулость,кто зачтет это все, чтобы дольше прощанье тянулось,чтоб осенняя взвешенностьв медленном воздухе длилась, чтобы кончилась вовремяэта блаженная милость.Все прекрасное было, но было и это, и это —не хватает штриха, парадокса, слезинки, аккорда, акцента,не хватает ответа, которого тоже не хватит —затвердевшее небо на выдохе к горлу подкатит.Что же было все это? недуг отраженного знанья?Игровой лабиринт, разноцветная шкурка бананья?прободение космоса, вдох под рукой дирижера?Электронный каприз, породивший осмысленный шорох?Что же все это – слизь лягушачья,броженье комков перегнояили все-таки замысел, промысел,радостный свет, метанойя,до последней, тридцатой, слезами прожженные драхмы,и неведанный страх или освобождение страхом…Мы стоим, прижимаясь друг к другусухими стволами,и прозрачней становится дым,оставляющий пламя.
