Бедные богатые девочки, или Барышня и хулиган

После Ира Гусева брезгливо сказала Даше:

– Фу, как говна наелась, какая же Кузнецова все-таки пошлая!

– Мы сами тоже хороши, – честно признала Даша. – Не надо было слушать! Знаешь, я теперь не смогу у нее бывать, мне кажется, Иркина мама поймет, что мы знаем, как это у них бывает.

После этих откровений некоторое время девочки с Кузнецовой не дружили. Ирка искательно на них смотрела, а они, глядя сквозь нее, проходили мимо. Кузнецова – считали они – слишком разошлась, но сердились скорее не на нее, а на свое собственное грязненькое любопытство. А Ирку за это наказывали.

Впрочем, они очень редко находились в состоянии дружбы втроем, чаще Даша дружила с одной Иркой, а вторая, временно отвергнутая, ждала своего часа и переживала. Иногда Даша оказывалась третьей лишней и тогда шла в школу с тяжелым сердцем. Она представляла, как на переменах будет изображать ненужную суету, чтобы не выходить из класса, не стоять одной у стены и не ловить насмешливые взгляды обеих Ирок. Затем наступала очередь Ирки Кузнецовой жалобно заглядывать в лица подруг, следом приходил черный день для Гусевой, хотя она была самой независимой и переносила отверженность лучше остальных. Даша долго ерзала, стараясь занять в этой дружбе с перетягиванием место посредине и стать самой близкой для каждой Ирки. Так, надеялась она, ей будет в этих отношениях безопаснее. И меньше вероятность, что в один прекрасный день ее выгонят из дружбы не на день-два, а навсегда. Тогда наступит ужас, ужас, ужас, потому что одной быть невозможно!

Главный предмет в английской школе, конечно, язык. Даша и Алка на английском лучшие в группе, единственная проблема – домашнее чтение. Даше не нравится читать «Трое в лодке…», и девочки договариваются разделиться. Алка все подстрочно переведет, а Даша к следующему уроку напишет эссе о творчестве Джерома. Перед уроком хитрюга Алка, потупив глазки, жалобно говорит:

– Дашка, не ругайся, ну совершенно времени не было…

– А на сон и на еду у тебя нашлось время? – ехидно спрашивает Даша, лихорадочно соображая, что делать.

Надеяться на Алку было глупо и непредусмотрительно, теперь Елена вкатит им по двойке, а Даше нужна пятерка в году. Средний балл аттестата учитывается при поступлении в институт.

– Дашка, я кое-что придумала… – Алка гордо достает из портфеля желтую книжку: Джером К. Джером «Трое в лодке, не считая собаки», перевод под редакцией М. Лорие, 1957 год.

На уроке девочки, с невинными лицами передавая друг другу под партой книгу, с выражением читают остроумный профессиональный перевод под редакцией М. Лорие.

– Коробова, Попова, неплохо! У вас есть чувство языка, но очень много неточностей, – оценивает работу М. Лорие англичанка Елена Васильевна.

Девочки преданно смотрят ей в глаза и кивают:

– Конечно, вы правы, Елена Васильевна, в следующий раз мы сделаем лучше.

Потом Елена спрашивает остальных, а Даша с Алкой полностью свободны, давясь от смеха, обсуждают, почему Елена, хоть она и немолодая уже женщина, ей целых двадцать восемь лет, совершенно не следит за собой и вообще, блондинка она или брюнетка? Волосы у приятно пышной старухи натурально золотистые, значит, блондинка.

– Посмотри на ее ноги, она волосы на ногах не бреет… – шепчет Алка.

Через прозрачные чулки видна поросль черных волос, значит, Елена все-таки брюнетка.

Окрыленная успехом авантюры с домашним чтением, Алка предприняла еще одну попытку справиться с Елениными заданиями. Она умолила свою тетку, одну из лучших преподавательниц факультета иностранных языков в университете, написать за нее эссе на тему «Юмор в произведениях английских писателей XIX века». На странице изысканного текста, легко и изящно написанного университетской дамой, толстая добродушная Елена Васильевна размашисто написала «Тема не раскрыта!» и поставила даме тройку.

Уроки физкультуры были неприятностью, с которой девочки старались по мере возможности бороться. С бодрой мужеподобной физкультурницей они вели затяжную занудную войну за форму. Для нее, весь год ходившей по школе в синем трикотажном спортивном костюме с белыми полосками, было принципиально важным, заправлены ли носки под штрипки спортивных штанов или надеты поверх штрипок. Почему? Ведь и так и так ужасно! Может быть, если попробовать надеть носки поверх штрипок, будет не так уродливо? В перманентном сражении за собственную привлекательность девочки выиграли единственную позицию – им разрешили заменить черные трусы, напоминающие парашют, на менее унизительные синие тренировочные штаны, тоже, впрочем, катастрофически превращающие легкие девичьи фигурки в бесформенные мешки.

Алке трудно давались прыжки в высоту, она так истерически боялась планки, что каждый раз, подбежав к ней, останавливалась под общий смех, краснела, надувалась, пробовала снова, бежала, закусив губу, и опять замирала.

Даша бегала и прыгала со смешными результатами, не напрягаясь, считая спорт занятием заведомо недостойным интеллигентного человека, но по-настоящему ненавидела командные игры. «Коробова, не кривляйся, из-за тебя команда проиграет!» – орала басом крепконогая низкозадая физкультурница. Вокруг Даши все носились с мячом, откуда-то зная, что надо делать и куда бросать мяч, только одна она стояла, не понимая, куда девать руки и ноги, глупо улыбалась и надеялась, что не понадобится в игре и никто ее не заметит. Звенел звонок, и по окончании ненавистной физкультуры девчонки немедленно возвращались в себя – красивых, умных, гордых.

Бодрая физкультурница ушла в декрет, и на смену ей пришел флегматичный Александр Евгеньевич, мгновенно распустивший привыкших к строгости девочек. Приблизительно через урок они подходили к нему и томно тянули громким шепотом: «Александр Евгеньевич, мы сегодня не можем…» Через месяц он, не выдержав, спросил: «Вы что, все хором делаете?» Тогда, рассчитывая, что у физкультурника может просто зарябить от них в глазах, они решили запутать его и стали подходить поодиночке, ловко меняя очередность, пока добрейший Александр Евгеньевич не заорал: «Коробова, ты в этом месяце уже третий раз не можешь! Быстро переодеваться! А ты, Попова, без записки от матери ко мне даже не подходи!»

Невозмутимая, как корова на лугу, два раза в год Алка плакала и нервничала. Кроме секрета происхождения ее татарских глазок в Алкиной семье была еще одна тайна, переставшая быть тайной для Даши, когда однажды в мае после школы девочки забежали к Алке, чтобы перекусить, бросить портфели и отправиться в кино. Взбежав по старинной лестнице с узорчатыми перилами, они увидели Алкину мать, Галину Ивановну, сидящую на корточках на грязном полу. Рядом с ней стояли две пустые бутылки.

– Алка, «Скорую» надо вызвать, бежим звонить! – закричала Даша.

Алкино лицо жалко скривилось, глаза наполнились слезами. Она молча подняла худенькую, как девочку, Галину Ивановну, и они втроем вошли в квартиру.

– Мамочка, пойдем ляжем, – ласково, но решительно приговаривала Алка. – Тихонечко пойдем, я тебя уложу…

Алка приникла к маме, как будто они были единым телом, а Даша все топталась в прихожей, не смея пойти вслед за ними. А когда Алка вернулась, нерешительно спросила, не вызвать ли все-таки врача.

– Ты что, не поняла? – бесстрастно произнесла Алка. – Она пьяная. Пойдем на балкон, я покурю.

Даша вытаращила глаза, ей даже в голову не приходило, что они с Алкой могут курить, а их родители – так выпить, чтобы лежать в подъезде, как алкоголики…

Девочки вышли на огромный балкон, Алка вытащила сигареты из-за цветочного горшка Галины Ивановны, страстной любительницы цветов. Боясь поднять глаза, Даша смотрела вниз, на Фонтанку.

Медленно, прерываясь на всхлипывания, Алка рассказала Даше историю в том виде, что знала сама.

Галина Ивановна окончила институт с красным дипломом, потом увлеченно училась в аспирантуре. Перед защитой диссертации вдруг появился Алкин отец, молодой лейтенант, и увез Галину Ивановну к месту службы на Дальний Восток. Там, в военном гарнизоне, Галина Ивановна родила Алку. А потом затосковала. Жалела о незаконченной диссертации, скучала по Ленинграду. Так скучала, что начала пить. И теперь два раза в год у нее бывает… ну, в общем, бывают… запои, это можно вылечить, она же не алкоголичка, а больная, вылечить трудно, но можно!

– Давай я с тобой посижу, пока твой папа из академии не придет, – предложила Даша, и до позднего вечера они сидели на Алкиной кровати, шептались, не переставая что-то жевали, хихикали и пытались делать уроки, которые даже старательной Даше показались вдруг не самым важным в мире делом.

Пришел Алкин отец, высокий, плотный, с красным лицом и постоянно открытым в полуулыбке ртом. Казалось, что он вот-вот скажет «га-га-га!». Выйдя от Галины Ивановны, он злобно посмотрел на Алку и, не в силах сдержаться, заорал:

– Почему мать пила сегодня?!

Уперев в Дашу палец и разглядывая ее так, что она втянула голову в плечи, сурово спросил:

– А эта что здесь делает?!

Алка замельтешила, забегала глазами, залепетала что-то невнятно. Даша задом выпятилась из комнаты и убежала, забыв у Алки портфель.

«Конечно, каждому неприятно иметь свидетелей в такой ситуации, – думала Даша, прыгая по лестнице. – Алка, наверное, потому такая вялая, что отец на нее всегда орет».

Алка боялась, что Даша в ужасе от нее отшатнется, но эта история как-то по-родственному сблизила подруг. Имей Даша какую-нибудь тайну, она для равновесия отношений доверила бы ее Алке, но никаких тайн в ее распоряжении не нашлось. Она жалела Алку во время запоев матери, случавшихся с точностью часового механизма дважды в год, весной и осенью. Остальное же время даже не помнила, что милая, умная Галина Ивановна, преподававшая физику в педагогическом училище будущим училкам, ведет себя как настоящая алкоголичка.

Шелестящим голоском Галина Ивановна ласково обращалась к мужу и дочери: «Алексей, дорогой… Аллочка, пожалуйста…» – и огромный неуклюжий полковник со всех ног бросался выполнять ее приказание. Хрупкая и на вид беспомощная, она умело маскировала приказание робкой просьбой, как будто ожидая немедленного грубого отказа. Отказа не следовало ни в чем. «Несчастная наша мама», – с придыханием говорил полковник, нежный с женой и непрерывно орущий на Алку. Отец с дочерью вместе наслаждались службой тишайшей Галине Ивановне, которая управляла ими железной рукой. Когда полковнику все нравилось, он командовал Алкой, как взводом солдат, а если в доме шло что-то не так, распекал, как нерадивого сержанта. Отец держал ее в постоянном страхе, а мать искусно манипулировала любовью. Самой Алкой никто не интересовался.

Раньше отец проявлял к ней больше внимания. До девятого класса Алка обязана была встречать его с работы с дневником в руках, и если отметки были не те, что ожидались, тут же получала дневником по физиономии.

«Ты уроки сделала? Покажи!» – каждый вечер бодро рокотал полковник. Дрожа лицом, Алка обреченно волоклась к нему с тетрадками. Она старалась днем и ночью быть готовой к родительскому досмотру, как заключенный к обыску, но все же редкий вечер обходился без скандала.

Галина Ивановна в домашнее воспитание не вмешивалась, не желая тревожить действительно замечательную преданность своего мужа. Возможно, думала, что преданность мужа при ее «болезни» сохранять удобнее и безопаснее, чем ссориться с ним из-за замученной муштрой дочери. В своей семейной жизни она делала все, что могла, старалась. Например, готовила обед. Когда Даша обедала у них, то всегда чувствовала себя неловко. Ей казалось, что от нее ожидают восторгов. Алка искусственным ангельским голоском каждую минуту приговаривала: «Как вкусно, мамочка, спасибо, мамочка!» А полковник, расплываясь в широкой улыбке, скандировал над супом: «Наша мама – молодец!» Даша ловила себя на том, что с идиотической улыбкой смотрит на Галину Ивановну и тоже сейчас начнет ласково напевать, как будто поощряя дебила. «Сейчас полковник растает, – раздражалась она. – Мама тоже готовит обед, и ничего, никто ее за это не восхваляет, просто скажут спасибо, и все».

Даша даже несколько преувеличивала их с Папой благодарность за Сонин обед, поскольку обедали они все вместе крайне редко. Она прибегала домой днем и в одиночестве съедала свою котлету или вытаскивала куриную ногу из бульона. Соня возвращалась с работы в семь, когда Даша была еще не голодна, и ела на кухне, уткнувшись в журнал. Ужинали бутербродами, не отрываясь от книжек, уже в постели. Папа забегал из института всегда в разное время, в зависимости от расписания лекций. После вечерних лекций он приходил поздно, а по субботам часто сидел дома с очередным аспирантом, и тогда Соня по нескольку раз подавала им в кабинет кофе, а сами они с Дашей располагались на диване с книгами и едой.

Папа вносил немалый вклад в ведение домашнего хозяйства. Утром Соня собирала его в поход, который назывался «за кефиром». «Соня! Где моя кефирная сумка?» – гордо вопрошал Папа и отправлялся в соседний магазин. Возвращался он, позвякивая стеклянными бутылками, с небрежным, чуть усталым выражением лица человека, выполнившего свой долг, невзирая на трудности. «Еще ряженку добыл», – важно произносил Папа, водружая сетку на стол, и ждал, когда Соня его похвалит.

В первый день после осенних каникул на втором уроке истории в девятом «Б» появился директор, а за ним уверенно вошел парень в зеленой стройотрядовской куртке, подчеркнуто взрослый на фоне девятиклассников, напоминающих крупных мышей в своих мешковатых серых костюмах.

– Это Сергей Селиванов, он будет учиться с вами, – произнес директор, опасливо кося глазом в сторону доски, словно боясь, что его будут ругать.

Директор, невысокий щуплый дяденька в вечно помятом костюме, был единственным, кроме физкультурника, мужчиной в школе. Он с большим пиететом относился к своей жене, историчке, дородной щекастой тетке, выпирающей в разные стороны из своих платьев и с таким широким задом, что на него можно было поставить чемодан. Ученики пребывали в полной уверенности, что дома историчка бьет директора и лишает сладкого за провинности. Воспитанный в строгости, директор на всякий случай опасался всех учительниц, находящихся у него в подчинении.

Парень в стройотрядовке, ни на кого не глядя, прошел к свободному месту на последней парте. Его проводили опрокинутые от зависти глаза мальчишек и заинтересованные взгляды девчонок. У Даши внутри что-то тоненько прозвенело, началось в животе, пощекотало в груди и вышло наружу страстным шептанием в Алкино ухо: «Алка, он мне нравится, умираю…».