ДАО ДЭ цзин Лао-цзы Растолкования Великого Пекинеса

Соседские куры, узрев в рядах схимников-огородников признаки неторопливой оторопи, присоветовали им испросить знатного китаеведа Малявина В.В., что, в конце концов, означает эта смесь непонятных русскому уху иероглифов. Братья морковководы возрадовались, и со всех лап бросились искать по сусекам сочинение знатного профессора. Нашли: «В 11-й строке (у нас строка (12)) и в мавандуйских и годянском списках перед словом мир (Поднебесная) стоит знак «вэй» («действовать»), так что вся фраза имеет несколько иной смысл: «Тому, кто ценит действие для себя, как действие для мира…». Или, согласно интерпретации Р. Хенрикса: «Тому, кто относится к себе, как если бы он был целым миром…»». Ой! Профессор переврал все, до чего был способен дотянуться. Во-первых, в его строке (11) иероглиф «вэй» стоит перед «тянь ся» во всех вариантах текста, а не только годянском и мавантуйских. В мавантуйских копиях появляется невиданный ранее знак «вэй» не перед «тянь ся», а на третьей позиции после знака «гуй» (гу гуй вэй шэнь), что и соответствует «ценит действия для себя». Причем, «тому, кто» (иероглиф «者чжэ») есть only в текстах Хэшан-гуна и Фу И. В-пятых, его строка (11) на годянском бамбуке сохранила лишь последние три иероглифа «вэй тянь ся», поэтому ставить ее рядом с мавантуйскими аналогами просто смешно. Про интерпретацию Роберта Хенрикса еще смешнее. Вот как Малявину В.В. удалось состряпать «Тому, кто относится к себе, как если бы он был целым миром…» из «Therefore, to one who values acting for himself over acting on behalf of the world»? У Роберта Хенрикса строка (14), а не (12) (у Малявина В.В. строка 13, а не 11) звучит следущюим образом: «And to one who in being parsimonious regards his person as equal to the world» (И тому, кто, будучи бережливым, считает себя равным миру). Короче, как говорил в таких случаях председатель домкома Швондер, «Это какой-то позор!» Кстати, а господин Хенрикс сам-то откуда взял равного миру бережливого китайца? Ох-ох. Даже соседским курам невдомек, с какого перепугу наукоемкие мужи приписывают Великому Лао-цзы свои доморощенные небылицы?

Напоследок быстренько обнюхаем строки (13) и (15), резюмирующие героическую активность мудрокитайца вокруг применения своего желтоватого тела в мирных целях. В исполнении мавантуйских текстов, которых мы здесь заботливо придерживаемся, они выглядят так: строка (13) – «若жо 可кэ 以и 託то 天тянь 下ся 矣и»; строка (15) – «女жу 可кэ 以и 寄цзи 天тянь 下ся 矣и». Как видно, строка (15) начинается местоимением «女жу» (ты, твой) вместо иероглифа «若жо» (похоже, пожалуй), стоящего на этой позиции в иных версиях. Однако наиболее существенные различия осязаемы в глагольных конструкциях «可кэ 託то», «可кэ 寄цзи», «可кэ 以и 託то» и «可кэ 以и 寄цзи», где иероглиф «кэ» – можно, должно, допустимо; «кэ и» – подходить, годиться; «цзи» – находить пристанище, опираться-доверяться, вручать свою судьбу, to entrust, to depend, а «то» – поддерживать, подпирать-доверять, to entrust, to rely upon, to support. В мавантуйском тексте «В», очевидно, из-за ошибки сонного переписчика появляется иной знак «橐то», встречавшийся ранее в главе 5 (кузнечные мехи). Годянский текст озадачивает странными знаками «пи» (беречь, управлять, приводить в порядок) и «де» (справляться, управляться). В итоге:

– «可кэ 寄цзи» (13), «可кэ 託то» (15) в стандартной копии и у Хэшан-гуна;

– «可кэ 以и 託то» (13), «可кэ 以и 寄цзи» (15) в мавантуйских версиях и тексте Фу И;

– «可кэ 以и пи» (13), «可кэ 以и 迭де» (15) на годянском бамбуке.

Обыкновенно, все это буйство древнекитайских красок выливается в унылое однообразие при переводе глаголов «цзи» и «то»: to be entrusted (13), to be given the custody (15) (Lau Din-cheuk); to be entrusted, to commit (Артур Уэйли); to be entrusted, to put in charge (Роджер Эймс и Дэвид Холл); to entrust, to turn over (Роберт Хенрикс) или, как резюмирует Малявин В.В., сначала вверить, а затем сразу и вручить («Можно вверить (кэ цзи) мир» и «Можно вручить (кэ то) мир»). Конечно, не напрягая барабанных перепонок, легко расслышать «кэ цзи» и «кэ то» как «можно вручить» и «можно вверить», но «вручить» и «вверить» – монохромные синонимы, придающие финальному эпизоду аромат уже знакомой нам «несъедобной фигни». Собственно, об чем в этом кислом случае, вообще, могла бы речь идти? Только об том, что утомленный царским существованием ветхокитайский ван-султан на закате своих дней ищет, на кого бы переложить бремя государственных дел? Вот сидит он с престижным выражением лица, тоскливо глядя на Юг, и гадает на панцире несчастной черепахи, ценит свое тело претендент на высокий пост или уже любит? Если ценит, то самое время вверить, ну а как влюблен, так пора бы и вручить. Ох-ох. Маловероятно, чтобы Лао-цзы изнурял себя этакой галиматьей. Так в древнейших текстах вместо одинокого модального глагола «кэ» стоит сочетание «кэ и», мгновенно развеивающее всю мутную чепуху про кислого самодержца, избирающего себе преемника по сомнительным признакам. «可кэ 以и» однозначно сигнализирует, что некто подходит и годится для того или этого. Сей древнекитайский факт сразу избавляет лично нас, с Мудропушистым, от необходимости приписывать Великому Лао-цзы экзотические волевые импульсы а-ля «то вверить, то вручить». Противофаза глаголов «гуй» и «ай» (ценить и любить) в строчках (12) и (14), находит свое завершение в строках (13) и (15) в виде глаголов «то» и «цзи». Принимая в невнимание, что знак «託то» – это «поддерживать, to support», а «寄цзи» – «опираться, to entrust», мы смиренно и упорствуем в том, что, если ценишь, то годишься поддерживать, а уж как влюблен, так все, что под Небесами, не убоится на тебя доверчиво опереться. В качестве шоколадного десерта выступает очаровательный иероглиф «女жу» в строке (15), строго указывающий на самого достойного мудрокитайца – вот именно ты, голубчик, и сгодишься. Только ты и никто другой!

Неразумный, прослышав, что все ученые мужи, включая эскимосов и негров преклонных годов, испытывают тревожные позывы «то вверить, то вручить», решил обуздать свое вольнодумство и воспеть аналогичные настроения. Преисполненный литературного зуда, он устремился в джунгли вольного огорода, дабы обрадовать пушистых схимников, мирно отдыхающих под кустом черной смородины, своей готовностью к самообузданию. Однако мудрокот Костя решительно осудил мирную инициативу Неразумного, назвав ее неуместной и пораженческой: «Как можно, о любимый двуногий, кому-нибудь вручить что-то дорогостоящее, при этом никак ему не доверяя, или вдруг доверчиво вверить, забыв при этом недоверчиво вручить? В здравом уме такие мероприятия для честных котов неприемлемы». Спонтанно опомнившись, Неразумный резко осознал всю недопустимость передачи бесценных сокровищ Поднебесной без чувства всеобъемлющего доверия и бессмысленность этого доверия без последующего вручения. Испытывая жгучую нужду всплакнуть и повиниться, он поспешил упасть в картофельные грядки в надежде поскорее изнурить себя покаянными простираниями под монотонные мантры во славу Будды Самантабхадры и его замечательного слона. Вислоухий кролик поддержал священные гимны сочной морковкой, а ласковый котик хладнокровно, но безжалостно замучил пробегавшую мимо него невинную мышку. Зачем? Да, чтобы Великопушистый, вняв ее жертвенным стонам, разъяснил братьям схимникам потаенный смысл сих непокорных строк (соседские куры-лицемерки в распластаниях, жертвоприношениях и великодержавных приподниманиях с колен замечены не были).

Великий Пекинес, нехотя отреагировав на происходящее, прервал сострадательное пережевывание розового хвостика плюшевого поросенка: «О братья во светлой Дхарме, там, где легкомысленной домохозяйке мерещится нагромождение никчемных событий, Лао-цзы ясно зрит мудрокосмические закономерности. «Ценить» и «любить» – глаголы для обывателя слабо разные, но в таком деле, как служение всему, что под Небесами, их отличие друг от друга безмерно и удивительно. Раз строки (9), (10) и (11) утверждают, что причина всех древнекитайских неприятностей – это условные представления о собственном теле в пушистых головах трезвых граждан, то легко догадаться, что, пока есть «тело», будешь с утра до позднего вечера занят самим собой: выправлять и обустраивать все, что под Небесами, будет просто некогда. Но при самоотверженном отношении к себе, горячо себя любимому, ситуация в корне меняется. В этом богоугодном случае уже достаточно времени и сил, чтобы сделать что-нибудь хорошее для страдающей в душной сансаре фауны. Древнекитайцы метко подметили в «самоотверженности» две фазы ее бурного развития, которые тут же и зафиксировали в обнюхиваемом нами эпизоде. Начальный этап – строчки (12) и (13), а сочно-зрелый – (14) и (15). Так в основании любой оценочной деятельности сознания лежит двойственно-эгоистическая составляющая (вот тут субъект-оценщик, а вот там объект оценки). Поэтому, если ценишь, то, в принципе, сгодишься, чтобы поддерживать. Это необходимо, но не достаточно для того, чтобы все под Небесами отважилось на тебя доверчиво опереться. Ведь все, что под Небесами (тянь ся) – это «сосуд божественного Духа» (гл.29). К нему нельзя прикасаться, когда твое сердце бьется в эгоистическом режиме. Волшебный Сосуд подпускает к себе лишь тех, чье сердце бьется с ним в унисон; кто беззаветно влюблен в него по самые ушки. Малейшее проявление эго-двойственности, и дзинь-дзинь – звон разбитых бокалов у треснувшего корыта на пустынном берегу океана Сансары без шансов на свидание с Золотой Рыбкой. Короче, для наполнения честной «необходимости» до божественной «достаточности» не хватает именно ярко-пламенной Любви (с самой большой буквы), в которой дотла сгорают все воспоминания о себе и отличном от тебя содержании внешнего мира. Только, когда ты заключаешь в своих объятиях Одно-единое (抱бао 一и) (гл. 22,39), все, что под Небесами, согласится возлечь на твои хрупкие, но героические плечи». Ух!

P. S.

Adagio.

– А вот скажи, о Мудропушистый,

Каково твое отношение к милостям от природы?

– О неразумный двуногий,

При виде милостей от природы я поджимаю хвостик,

Затем прижимаю ушки, и под кроватью прячусь.

– Что ж это вполне разумно.

А любишь ли ты несчастья, о Великомудрейший?

– Если честно, не очень.

Вот куриная грудка с вареными овощами нравится мне куда больше!

– А что ты считаешь за счастье помимо курицы с овощами?

– Счастье? Это так просто!

Счастье – вместе быть вечно. Разве еще что-то надо?

– Вечное – быстротечно, о Пушистомудрейший.

– Это неправда, двуногий! Снова ты все перепутал.

Быстротечное – вечно. А еще Лао-цзы читаешь…

ГЛАВА 14

(1) Всматриваясь в него, не вижу – называю его мельчайшим.

(視 ши 之 чжи 下 бу 見 цзянь 名 мин 之 чжи 曰 юэ 微 вэй)

(2) Вслушиваясь в него, не слышу – называю его беззвучным.

(聽 тин 之 чжи 下 бу 聞 вэнь 名 мин 之 чжи 曰 юэ 希 си)

(3) Касаясь его, не схватываю – называю его ровным.

(搏 бо 之 чжи 下 бу 得 дэ 名 мин 之 чжи 曰 юэ 夷 и)

(4) Эти три нельзя до конца расспрашивать,

(此 цы 三 сань 者 чжэ 不 бу 可 кэ 致 чжи 詰 цзе)

(5) Потому, что, сливаясь, [они] действуют как «Одно».

(故 гу 混 хунь 而 эр 為 вэй 一 и)

(6) «Одно» – сверху не светлое, снизу не темное,

(一 и 者 чжэ 其 ци 上 шан 不 бу 曒 цяо 其 ци 下 ся 不 бу 昧 мэй)

(7) Непрерывное, бесконечное – нельзя дать [ему] имя.

(繩 шэн 繩 шэн 不 бу 可 кэ 名 мин)

(8) [Оно] отступает в то, что «Не Вещь».

(復 фу 歸 гуй 於 юй 無 у 物 у)

(9) Это зовется Формой Бесформенного,

(是 ши 謂 вэй 無 у 状 чжуан 之 чжи 状 чжуан)

(10) Образом того, что «Не Вещь».

(無 у 物 у 之 чжи 象 сян)

(11) Это зовется смутным и неразличимым.

(是 ши 謂 вэй 惚 ху 恍 хуан)

(12) Иду навстречу – не вижу лица его.

(迎 ин 之 чжи下 бу 見 цзянь 其 ци 首 шоу)

(13) Следую за ним – не вижу спины его.

(隨 суй 之 чжи 下 бу 見 цзянь 其 ци 後 хоу)

(14) Держись древнего Дао, чтобы править [тем, что] сейчас существует.

(執 чжи 古 гу 之 чжи 道 дао 以 и 御 юй 今 цзинь 之 чжи 有 ю)

(15) «Нитью Дао» зовется способность Начало древнее знать.

(能 нэн 知 чжи 古 гу 始 ши 是 ши 謂 вэй 道 дао 紀 цзи)

«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит:

так бывает со всяким, рожденным от Духа»

От Иоанна Святое Благовествование, Глава 3-8

«Bright Dazzlement asked Non-Existence, «Sir, do you exist or do you not exist? » Unable to obtain any answer, Bright Dazzlement stared intently at the other’s face and form – all was vacuity and blankness. He stared all day but could see nothing, listened but could hear no sound, stretched out his hand but grasped nothing. «Perfect! », exclaimed Bright Dazzlement «Who can reach such perfection? »»

The Complete Works of Chuang Tzu, Translated by Burton Watson, Section 22

Взирая на сей вдохновенный шедевр, хочется распушить задний хвостик, прижать ушки и зажмуриться от его ослепительной совершенномудрости. Любая глава «Дао Дэ цзин» – событие экстраординарное, но главы 14, 15, 16 и 20 – это нечто особенное даже посреди исключительного. Если Сутра Сердца Праджняпарамиты являет собой квинтэссенцию буддизма, то главы 14 и 16 ничуть ей не уступают, а главы 15 и 20 предоставляют любознательным членам населения редкую возможность полюбоваться особенностями поведения древнего мудрокитайца, чье сознание было насквозь пропитано субстанцией окончательной Реальности.

Дерзновенная домохозяйка, созревшая для обнюхивания сермяжного Дао, может называть этот процесс как угодно, но так или иначе ей не удастся избежать углубленного углубления в глубины собственного сознания. Не секрет, что движущей силой всех религиозно-медитативных усилий является пылкая вера и беспочвенная надежда отыскать внутри своей вечно мятущейся души нечто непоколебимо-бессмертное, на что можно было бы опереться в любых дождливых обстоятельствах. Но дело в том, что во главе «веры» и «надежды» всегда возвышается самая обычная «любовь»: лишь эго-сознание, неспособное избавиться от жажды перемен и привязанности к самому себе, любимому, желает себя чистить и совершенствовать. Вот и проникновенный Вималакирти, обнаружив знаменосца Дхармы Шарипутру, сидящим посреди влажных джунглей в медитативном забвении, не удержался, да назвал его нехорошим словом (Вималакиртинирдеша-сутра). Почему? Потому, что эго-ум при любых медитативных процедурах все равно «действует как глаза» («為вэй 目му», гл.12), усердно отслеживая собственные трепыхания, полная остановка которых и есть предел его героической усидчивости. Культивация высокодуховной заторможенности – занятие увлекательное, но никак не способствующее проникновению двойственного сознания в божественный «желудок» («為вэй 腹фу» (гл.12)), где все пять скандх (см. «Сутра Сердца Праджняпарамиты» в исполнении Мастера Пи-Пу) преображаются в Великое ОДНО (Самадхи). Волшебный «желудок» ВИДИТ недуальную Реальность напрямую, и ему начихать как на все высокодуховное, так и на все медитативно заторможенное. Великий Бодхидхарма, сострадательно отвечая на бестолковые вопросы правителя У-ди, как-то сказал, что в святом учении Будды нет ничего святого. Конечно, если не считать бесконечно пустую Пустоту. Ах-ах!

Наблюдая эти пронзительные процессы, нам, с Великим Пекинесом, не терпится взвизгнуть, что древнекитайские Дао и Дэ, как субстанция и функция окончательной Реальности, это все те же Самадхи и Праджня в индобуддийском исполнении. Как говорит мудрокролик Пи-Пу, все дело в том, с какой стороны грызть философскую морковку. Древнекитайцы были граждане практичные, и мечтали об источнике Сущего, опираясь задними лапками на объективную точку зрения. Дао для них – это нечто Великое (гл.25), но внешнее по отношению к ним самим, что они периодически и пытались увидеть, услышать, понюхать и лизнуть. Слава Богу, их не угораздило сотворить из Дао очередной объект религиозного поклонения. Древние индусы в этом вопросе занимали субъективную позицию, ощущая себя под Небесами в сказочно-романтических тонах и принимая сермяжную Реальность за несокрушимый фундамент собственного сознания. Соответственно, Самадхи – та же Дао-субстанция: поток недуальной Татхаты, не способный ни рождаться, ни умирать, ни разглядывать самого себя. Праджня – функция этой субстанции, то же Дэ-совершенство, как манифестация Дао в изменчивых феноменах. В нелегком деле проникновения в Дао-реальность субъективная позиция всегда качественно превалирует над объективной. Строки (4) и (5) однозначно свидетельствуют, что, разочаровавшись в органолептических методах исследования Дао-тождества, Лао-цзы все равно был вынужден переплыть на другой, категорически «субъективный», берег. Если его дискретные ощущения амальгамируют в нечто Одно-единое, то это и есть Самадхи Праджни или чудесный «желудок» из главы 12.

На что похожа недуальная Реальность? Да ни на что. Вот чем может двадцать девятое чудо-измерение напоминать четырехмерный пространственно-временной континуум душной кухни с ее кастрюлями, сковородками и вечно встающими с колен тараканами? Хотя Видение Дао нередко сравнивают с отражением зеркальной гладью всего что ни попадя, мы, с Великим Пекинесом, слабо солидарны с этой оптической иллюзией. Дао-ум вмещает в себя все от изначальной альфы до самой занюханной омеги. Как ему в таком интерьере что-то «отражать»? Вот каким заветным местом и, собственно, на чем? Праджня случается лишь в том счастливом случае, когда ты всецело мирозданию тождественен и твое сердце бьется с ним в унисон, излучая вокруг себя фундаментальную Непривязанность во всей ее божественной красе. Здесь уже не нечто внешнее порождает десять тысяч вещей, а все они как грибы возникают из Сущности-природы сердца-ума всякой домохозяйки, не страдающей сансарическими недомоганиями. «Невероятно!» – воскликнул Шестой Патриарх, испытав сокрушительное Пробуждение в своем желтокитайском сердце, – «Сущность-природа сердца-ума изначально чиста, самодостаточна и не подвержена переменам! Невероятно! Сущность-природа сердца-ума способна порождать все десять тысяч дхарм!» (Сутра Помоста, гл.1).

(1). В первых трех строчках мы предпочитаем их самые древние версии на мавантуйском шелке, где иероглиф «微вэй», с помощью которого Лао-цзы делится впечатлениями от своих неудачных попыток узреть Дао-реальность невооруженным глазом, означает «маленький», «крошечный» и «ничтожный». В стандартном варианте текста, а также у Хэшан-гуна и Фу И последние иероглифы строк (1) и (3) меняются местами, сообщая, что Дао не видать потому, что оно ровное (夷и), а приласкать и почесать не получается из-за его незначительных размеров (微вэй).