Женщина, голод

– Вообще все?

– Ага. – Я не хочу рассказывать ему о чемодане. Есть в этой истории что-то слишком трагичное. Не хочу вызывать жалость. Пусть все выглядит, будто так и было задумано. – Не люблю, когда вокруг много вещей. Пытаюсь не быть материалисткой.

Судя по всему, Бен впечатлен. Он поднимает брови и кивает.

– Круто. – Он перетаптывается, перенося вес с одной ноги на другую. – Ну а еще… – Он краснеет. – Я хотел спросить, не хочешь ли ты потусить вместе сегодня или как-нибудь на этой неделе? У меня приближается дедлайн, и я ищу повод попрокрастинировать.

– Обязательно. Но у меня сегодня начинается стажировка, так что я буду занята. Не знаю, сколько времени займет подготовка к открытию.

– А-а-а, без проблем. Да, Шакти всегда была занята, когда стажировалась в «Кактусе». Тебе сообщили график?

Я качаю головой.

– Ну, скажи мне, как узнаешь. Я почти всегда здесь. – Он улыбается. – Окей, тогда, – он указывает большим пальцем на дверь, – мне пора…

– Да, спасибо за… – Я киваю в сторону растения. Осознаю, что заразилась привычкой Бена не заканчивать предложения, и сержусь. – Цветок, – добавляю я, но с такой паузой это прозвучало странно.

– Да ладно, знаешь, тут… – Бен пожимает плечами.

Я киваю. Хотя мне интересно, какое окончание у этого предложения. Первое слово, которое приходит на ум, – «одиноко». Интересно, понимает ли он мое одиночество. Интересно, не по этой ли причине он зашел навестить меня?

– Вот, короче, не забывай поливать его три раза в неделю и поворачивай горшок, чтобы всем сторонам досталось солнечного света. – Губы Бена расходятся в улыбке. Милой, широкой, глуповатой улыбке, и я вижу не только почти все его зубы, но и десны. Розовые и очень здоровые на вид.

Мой рот наполняется слюной. Я сглатываю.

– Хе-хе, – произношу я.

– Я буду тут весь день, – говорит Бен. – Наверное, допоздна.

– Окей.

И он идет к двери и уходит.

Я снимаю стулья, но стол оставляю как есть, прямо под искусственным растением. Затем разбираю пирамиду и сажусь на один из стульев, поставив перед собой ноутбук. Забиваю в поисковик «заказать свиная кровь онлайн доставка лондон».

Мне никогда раньше не приходилось этого делать. Едой нас всегда обеспечивала мама; в какой-то момент и я стала к этому причастна, но отношения с хозяйкой местной мясной лавки были уже налажены, и требовалось лишь явиться со складной тележкой и шнуром, если канистр больше двух. Пока я ждала, женщина всегда разговаривала со мной, спрашивая про школу или университет, в который я ездила из дома, а после того как мама заболела, – как она себя чувствует.

Мы всегда брали только свиную кровь. Не потому, что в лавке была только такая.

– Свиньи – грязные, – однажды сказала мама. – Только этого заслуживает твое тело.

Но, оказывается, нет – они грязные не по природе. Это люди держат одомашненных свиней в грязи, кормят их сгнившими овощами, позволяют земле в слишком маленьких загонах смешиваться с навозом; мерзость этих животных – всего лишь одно из проявлений греховности человека. Дикие свиньи едят растения. Известно даже, что они моют фрукты в ручьях, прежде чем их съесть, и что они никогда не едят свои экскременты и не катаются в них. Я рассказала об этом маме, но она была непреклонна: свинья – самое мерзкое животное, и именно этого мы заслуживаем. На такой еде я выросла, никогда не прикасаясь ни к чему иному, а только думая, мечтая, представляя вкус другой крови.

В моей памяти был только намек на что-то еще, на какой-то другой вкус. Что-то далекое, что-то, принадлежащее давнему прошлому, вне моей жизни, что-то древнее, будто воспоминание, передаваемое поколениями. Вкус – или не вкус, а, скорее, опыт поглощения и принятия в себя – человеческой крови.

Мама однажды, когда была беременна мной, съела человека; она так и не рассказала мне кого. Она называет этот инцидент ошибкой и винит в нем меня. Я приумножила ее голод, заставила чувствовать, что ей нужно больше, чем могла предложить свинья. Я пыталась понять, помнит ли мое тело, находившееся тогда в матке, тот вкус и ощущения. Однажды, подростком, я разрезала собственную кожу и присосалась к порезу, надеясь на превращение свиной крови в моих венах в человеческую, желая ощутить вкус, который, как мне казалось, я запомнила; но выпитое на вкус совершенно не отличалось от моего ужина, и ничего необычного я тоже не почувствовала.

Тогда я погуглила «делит ли ребенок кровь с матерью», решив проверить, не имелось ли у меня когда-то в моей жизни собственной – незапятнанной – человеческой крови; и верхний результат поиска был таков: «Нерожденного ребенка соединяет с плацентой пуповина. Все питательные и поддерживающие жизнь вещества и кислород попадают в ребенка из крови матери через плаценту и кровеносные сосуды в пуповине». Этот факт разозлил и разочаровал меня. Показалось, из него следует, что во мне больше от матери и меньше от отца, больше от демона и меньше от человека, что во мне были зло и грех еще до рождения. Но я не знаю, как на самом деле проходит вампирская беременность. Не знаю, не плавала ли я первые девять месяцев своего существования в гнилостных водах почти мертвой матки; не знаю, может ли матка внутри меня, которая была маткой вампира с тех пор, как меня обратили ребенком, вообще поддержать новую жизнь. У меня так и не начались месячные, а мама однажды призналась, что у нее они проходят почти без крови и случаются нерегулярно, как будто она навеки застряла на границе между фертильностью и менопаузой.

Воспоминание о человеческой крови теперь проявляет себя как нутряная реакция на вены и шеи других людей. Для меня кожа на шеях не такая, как на других частях тела. Она кажется тонкой, съедобной, как рисовая бумага, в которую завернута сладость. Эта кожа слишком пустая, чистая по сравнению с остальной, будто просит, чтобы на ней оставили пометку, как очень дорогой холст для каллиграфии или полученная холодным прессованием «Фабриано»[7]. Я часто задумываюсь о том, не аналогична ли моя тяга к искусству жажде поглотить и уничтожить незапятнанность человеческой шеи. В художественной академии я прочитала о лучшей бумаге, которой пользовались художники семнадцатого века, – ее делали из кожи овечьих эмбрионов. Она ценилась за мягкость, способность легко впитывать краски, ровную текстуру по всей поверхности. Очень долго процесс создания произведений искусства подразумевал убийства живых существ. Даже мой папа для своих картин растягивал на деревянных рамах тонкий шелк. Когда-то, когда у нас еще были его работы, я смотрела на созданные им на большом полотне странные геометрические формы и думала обо всех шелкопрядах, которым не довелось выйти мотыльками из своих коконов.

Сверху страницы с результатами гугл-поиска доставки свиной крови в Лондоне – пять рекламных объявлений. Четвертое – бутылка из матового белого пластика с красной крышкой. Внутри можно разглядеть слабый намек на бордовую жидкость. Перехожу по ссылке. Но, когда страница прогружается, замечаю название сайта – «Магазин приколов „Покерфейс“» – и описание: красное вино, сгущенное, чтобы казаться настоящей кровью. Я возвращаюсь назад. Еще одна бутылка «крови» для грима со спецэффектами под названием «текущая кровь»; есть еще два варианта – «кровавые брызги» и «запекшаяся кровь». Я нахожу форум, на котором кто-то спрашивает, можно ли в Великобритании найти поставщика свежей свиной крови. В посте человек пишет о изготовлении сосисок премиум-класса. Все ответы описывают различные постановления, запрещающие скотобойням и мясникам продавать свежую кровь. Видимо, хозяйка лавки в Маргите нарушала правила. Меня бы это не удивило. Казалось, в этом городке все пущено на самотек. Но теперь лавки нет. За месяц до нашего отъезда хозяйка объявила о закрытии магазина: арендная плата резко повысилась, городок стал популярен у лондонцев. Мы запаслись несколькими канистрами крови на ближайшее время и попрощались с ней.

Откидываюсь на спинку стула и задираю голову, поднимая глаза к потолку. В первый раз за все двадцать три года моей жизни я осталась по-настоящему одна. Полная независимость, впервые. Я должна заботиться о себе, жить как человек, без мамы, ждущей меня дома, – здоровой или нет, – без моих вещей вокруг, без ее вещей вокруг. И это уже сложнее, чем я предполагала. Хотя мне нравится доводить себя до предела, я не ожидала сложностей с поиском крови в первый день стажировки. Планировалось, что я немного проголодаюсь, испытаю возбуждение, а потом организую запасы в холодильнике и буду нормально питаться, хотя бы пока не разберусь, как работает галерея, и не познакомлюсь со всеми коллегами. Поднять запрокинутую голову стоит мне невероятных усилий – я опускаю руки на стол и кладу ее на них. Экран ноутбука оказывается на одном уровне с моим лицом. Чувствую, как слюна капает на рукав, но мне плевать. Если я отвратительна по природе, значит, немного слюны ничего не изменит.

В этой позе я с трудом пролистываю другие результаты поиска. Сухая свиная кровь для черного пудинга; набор для черного пудинга с сухой свиной кровью; купить сухую свиную кровь оптом. Внизу – рецепты. Хэш с кровяной колбасой, рагу по-толосски, хо-го, ньокки из батата с черным пудингом и чили. Нашлось и меню дорогущего ресторана в Лидсе, одна из закусок – сухая свиная кровь и яйца улиток. Люди странные, думаю я. Нахожу биохимическую лабораторию, продающую свежую кровь в бутылках поменьше и пакетах побольше исследователям, школам и университетам; на их сайте нет ни слова про продажу художникам, но я чувствую, что попробовать стоит. Заполняю форму для запросов, чтобы узнать цену и возможность регулярных доставок в Лондон.

«Здравствуйте, я художник-перформансист», —

начинаю я, но почти сразу получаю автоматическое оповещение: лаборатория закрылась навсегда. В конце концов я решаю купить немного сухой свиной крови. Нахожу поставщика органического продукта, сертифицированного Королевским обществом по предотвращению жестокого обращения с животными. Мне приходит письмо с подтверждением – заказ прибудет в студию завтра.

Я так устала. Не знаю почему. Дело не только в голоде. Мое тело отяжелело. Все вокруг тяжелое. Даже сам воздух в студии тяжелый и прижимает меня к любой горизонтальной поверхности, прямо сейчас – к столу и стулу, на котором я сижу. Но мне неудобно сидеть даже так, растянувшись на столешнице и опустив на нее голову. Я соскальзываю со стула, будто желе, осознанно не сопротивляясь гравитации, чтобы сильно удариться о бетонный пол – будто женщина, падающая в обморок в черно-белом фильме. Тупая боль – лишь отголосок ощущений полноценного человека – растекается по бедру, по руке и через плечо. Я перекатываюсь на спину. Волосы служат мне подушкой. Раскидываю руки по обе стороны от себя и ноги тоже – словно звезда. Легкая тошнота. Да, это из-за голода. Но не только.

Всякий раз, когда в моей жизни что-то планируется: встреча с подругой, школьная или университетская поездка, прогулка или, как сегодня, начало стажировки, – когда наконец приходит время исполнить этот план, он из ожидаемого с нетерпением события превращается в источник ужаса. Если, например, я договорюсь пойти в кино через неделю, то к назначенному моменту последнее, чего мне будет хотеться, – пойти в кино. Мой инстинкт всегда требует оставаться дома. Прямо сейчас я не хочу идти в «Кактус», хотя до мельчайших подробностей спланировала в уме маршрут и чувствую, что готова. Я хочу остаться здесь, на бетонном полу, и смотреть в потолок. Я определенно не хочу встречаться с людьми. Сама мысль об этом из моего текущего одиночества в этой комнате кажется странной и совершенно неестественной.

Я смотрю на свою руку. Всего через несколько часов эта рука, скорее всего, пожмет другую. Это тело скоро будет перед другими телами, перед их глазами. Эти ноги пройдут через двери незнакомого мне пространства. Разве это возможно? Когда я думаю о ближайшем будущем, то вижу вспышки, а не гладкое линейное течение событий. Вижу себя перед студией. Потом в пути, на оживленной дороге. Потом у касс станции метро «Воксхолл». Потом сидящей в вагоне. Потом в галерее под светодиодными лампами. Но путешествие кажется невозможным, ведь между этими кадрами – пустота. Как будто мозг не может нормально воспринимать время и мое движение через него. Подростком я спросила маму об этих чувствах, и она назвала их «обычной тревожностью», но я склонна считать причиной проблемы с моим мозгом, физические проблемы. Или, может быть, дело в том, кто я есть. Вероятно, демон во мне – животное-одиночка. В популярной культуре таких, как я, ассоциируют с летучими мышами, и, наверное, в этом есть смысл. Легко представить, как я вишу вниз головой в этой студии часами, капая изо рта белой слюной, а потом улетаю в ночь, в одиночестве собирать насекомых в небесах.

Я поднимаюсь с пола где-то часа через два. Тело будто марионетка. Интересно, какая часть – демоническая или человеческая – хочет отправиться в галерею и вынуждает тело встать. Это точно только одна из них, вторая же волочит ноги. Собираю в рюкзак свое немногочисленное имущество. Немного налички кладу в носок – на случай, если и рюкзак каким-то образом потеряется. Наношу на не закрытую одеждой кожу солнцезащитный крем. И выхожу из студии. По пути на улицу изучаю, как в здание попадает почта. В студиях нет звонков от домофона, и это может немного затруднить завтрашнюю доставку сухой крови. Снаружи только общий почтовый ящик – небольшая коробочка без замка или чего бы то ни было с раскачивающейся на ветру дверцей.

Когда я доезжаю до галереи АКТОС, здание закрыто и не видно никого, кто мог бы открыть дверь. Один из страхов, когда направляешься

в незнакомое место, – застрять снаружи. Я встаю как можно ближе к стене, чтобы оказаться в тени. Стучу. Твердо, но не очень громко: не хочу быть принятой за сумасшедшую. Осматриваюсь. Звонка нет.

Письмо с инструкциями по стажировке пришло на прошлой неделе. В тот момент я разбирала мамины вещи и нашла несколько коробок со своими детскими вещами. Меня переполняли чувства: мама сохранила все – даже аккуратно свернутые ползунки и маленькие деревянные игрушки, на которых показывала мне основные цвета. У людей детство занимает почти четверть жизни, но в моем случае после неизвестно скольких прожитых столетий детство будет казаться маленькой точкой на горизонте, мигом, в котором я была частью общества почти в нормальном смысле – переживая изменения в теле вместе с друзьями, с которыми происходили те же самые изменения в то же самое время. Всегда знала: в какой-то момент я перестану расти, перестану меняться. Как только тело достигнет расцвета, так говорила мама. В этот момент я навеки замру, не старея, а мои друзья продолжат путь к смерти. И, однако, все детство я хотела поскорее

стать взрослой. Теперь все наоборот. Перебирая

крошечную одежду, я испытывала тоску, желание вернуться назад в детство и отметить каждое мельчайшее изменение, которое со мной происходило. Детскую одежду и игрушки я упаковала в одну сумку, чтобы отдать на благотворительность. Тогда галерея казалась чем-то из далекого будущего, и не было смысла читать письмо. Теперь я достаю телефон и листаю входящие.

Отправитель – директор галереи, мужчина по имени Гидеон. Письмо обращено ко мне, но наверняка такое отправляют всем стажерам, – имя напечатано немножко не таким шрифтом, как остальной текст. «Для нас большая честь приветствовать вас в нашем проектном пространстве, – начинается письмо. – Пожалуйста, в первый день обратитесь к сотрудникам на ресепшене, и они вызовут кого-нибудь встретить вас…» Письмо заканчивается «глубокой благодарностью». Письмо приятное. Но в нем ничего нет о том, как попасть в здание, и вокруг никого нет: ни сотрудников, ни других стажеров. Я гуглю контакты галереи и жму на выпавший телефонный номер – и в этот момент замечаю чуть ниже: «Закрыто. Откроется в 12:00 во вторник», то есть послезавтра.

– Алло? – говорит голос на другом конце линии.

– Здравствуйте, – отвечаю я. – Я стажируюсь в АКТОСе и пытаюсь попасть в здание, но тут никого нет.

На другом конце возникает небольшая пауза. Потом голос говорит:

– Ты… Лидия?

Я жду, не объяснят ли мне, как попасть внутрь, но этого не происходит.

– Да, – отвечаю я.

– Как ты выглядишь? – спрашивает голос.

– М? Это галерея, да?

– Да.

– Окей… – Я отхожу на несколько шагов от двери, в яркое солнце, чтобы проверить, не смогу ли увидеть кого-то в окнах. – Ну, наверное, я девочка, брюнетка?..

– Женщина, – говорит голос.

– Простите?

– Ты женщина. Не нужно называть себя девочкой, если ты взрослая женщина.

– О, точно. Простите.

Иногда я слышу от мужчин обращение «девочка», и тогда кажется, что меня уменьшают, так им проще смотреть сверху вниз. Но еще никто не отчитывал меня за то, что я назвала девочкой сама себя. Странно – получается, во мне одновременно есть и сексист, и жертва сексизма. Повод впервые задуматься, как я себя воспринимаю. Как женщину? Нет. Все-таки я выгляжу довольно юно – лет на восемнадцать, тот год в жизни, когда ты действительно уже не девочка, но еще не женщина. Только вот я буду так выглядеть до конца жизни – и в сто, и в двести, и дальше. Поэтому я не уверена и в том, что чувствую себя девочкой.

– Хорошо, вижу тебя, – говорит голос. (Пару секунд я трачу на беспокойство, не слишком ли неряшливо одета. Но голос ничего об этом не упоминает.) – Зеленая футболка?

– Да, это я. – Снова поднимаю взгляд, но ни в одном из окон никого нет.

– Помаши мне.

– Хорошо.

Я машу в общем направлении здания, звонок обрывается, и замок на двери громко жужжит. Она открыта. Я захожу.

Внутри довольно сумрачно; по холлу развешаны гирлянды желтых лампочек. Рядом с входом – штабеля стульев и пакеты с кубиками льда, которые, судя по всему, уже начали таять. Слева от меня деревянный фасад кукольного театра, раскрашенный в красные, зеленые и желтые полоски.

– Добрый день, прошу прощения… – обращаюсь я к женщине с большой коробкой в руках.

Она поворачивается. Я удивляюсь: белки ее глаз розовые. Кажется, она недавно плакала. Нос красный, а кожа вся в пятнах.

– Добрый день, – бросает она. – Простите. – И сразу же исчезает за большой красной бархатной портьерой дальше по коридору.

Тема новой выставки – народное творчество, и здание, которое обычно представляет собой стандартный «белый куб», декорировано как цирк. Стены покрыты странными росписями; перед моим лицом – аллигаторы, которые едят воздушных гимнастов, которые в свою очередь едят аллигаторов поменьше. В больших витринах – композиции знаменитого британского таксидермиста и художника Уолтера Поттера[8]. Застолье маленьких рыжих котят: наверное, когда-то – до того, как их убили, набили сеном, рассадили на миниатюрные стулья и поставили перед маленькими пирожными, чайниками и самоварами, – они родились в одном помете. Их блестящие глаза – прекрасные черные мраморные шарики. Рядом с кошачьим застольем еще одна работа – кролики усердно трудятся за партами в миниатюрном классе. Накатывает восторг. Я узнала об этих работах кучу лет назад: еще во время предуниверситетской подготовки. На фотографиях они кажутся чистенькими – словно искусственными. Но вблизи я вижу маленькие ямочки, где когда-то к коже животных присоединялись мускулы, и чувствую запах малейших, микроскопических частиц столетней крови внутри чучел.

Мимо пробегает мужчина. Он хватает один из больших пакетов со льдом, перебрасывает через плечо и исчезает за портьерой вслед за женщиной. Я иду за ним.

И выхожу в большой зал. По нему расставлены круглые столы, на которых навалена всякая всячина: коробки гвоздей и шурупов, какие-то документы, засушенные цветы, завернутые в ткань тарелки… Кто-то пилит деревяшку, стоя на маленьком подъемнике, чуть дальше мужчина рисует фреску на стене. Тестируют свет – лампочки загораются, потом тускнеют, снова загораются и снова тускнеют.

– Э-э… – пытаюсь обратиться я к идущей в мою сторону женщине, но та проносится мимо, на ходу качая головой. Ее волосы скользят по моему лицу, и я вдыхаю их запах.

Решаю пойти к углу, где очень медленно вращается карусель. Двое мужчин сосредоточенно обсуждают ее. Но, завидев меня, замолкают, и один из них отходит в сторону.

– Здравствуйте, – говорю я оставшемуся.

Он кивает.

– Я ищу ресепшен.

– Понятно, – отвечает он и прислоняет совок с длинной ручкой и метлу, которые держит в руках, к стене. Он немного выше меня, худой, чисто выбритый. У него очень бледная кожа и большие, будто слезящиеся глаза. Радужки – две грязные лужи. Они вбирают мое лицо на секунду дольше, чем кажется нормальным. – Так кто ты? – в конце концов говорит он, вытирая руки о штаны.

И на секунду мне кажется, будто он знает, что я такое. Я моргаю.

– Еще одна стажерка? – добавляет он.

– А-а… Ага.

Он указывает на одну из дверей. Ждет, когда я пройду, и следует за мной.

Некоторое время мы молча движемся по темному коридору.

– Ресепшен с другой стороны здания, – наконец поясняет мужчина позади меня.

Он не спросил моего имени, и я решаю не спрашивать его, но пытаюсь завести разговор:

– Так вы тоже художник?

Когда я оборачиваюсь, он качает головой:

– А вы?

– Да.

Однако чувствую себя обманщицей – с самого окончания университета, где изучала искусство, я ничего не создавала. Вообще мало чем занималась после выпуска. Первый год, который я провела дома с мамой, беспокоясь за нее, пытаясь ее оберегать, я, кажется, и не жила по-настоящему: по сути, поставила свою жизнь на паузу, сосредоточившись на маминой. Сейчас я пока еще никем не являюсь, а только надеюсь кем-то стать. Я еще не независимый взрослый – я надеюсь им стать. Я еще не художница – я надеюсь ею стать.

Мой провожатый хмыкает.

Теперь он идет бок о бок со мной. Коридор довольно узкий, нам едва хватает места. Я спрашиваю себя, ждет ли он, когда я замедлюсь, позволив себя обогнать, или хочет, чтобы я шла побыстрее. Я смотрю на него краем глаза. Он одет в черную рубашку с высоким воротником, закрывающим большую часть его шеи, строгие брюки и богато расшитый жилет. Думаю, именно так любой нормальный человек представляет вампира.

Едва вдалеке становится виден ресепшен, мужчина разворачивается и уходит туда же, откуда мы пришли.

– Еще увидимся, наверное, – говорю я ему в спину, но он не останавливается и не отвечает.

Девушка за стойкой едва скользит по мне взглядом.

– К тебе еще одна, – кричит она блондинке с ярко-красными губами и в зеленом пальто.

– Что мне с ними всеми делать? – отвечает женщина, качая головой, как будто меня здесь нет.

Секретарша пожимает плечами.

Вслед за женщиной я иду обратно – по коридору, в зал, сквозь красную портьеру, мимо настенных росписей и Уолтера Поттера, к кукольному театру у входа. Она идет очень быстро, потом резко останавливается и громко отдает указания худому мужчине с аккуратно подстриженной бородой:

– Кофе для Гидеона. Без молока! Давай, быстро – вперед!

Кажется, она взвинчена до предела. Смотрит на телефон. Пальцы быстро бегают по экрану.

– Так, – в конце концов говорит она, поднимая глаза, – можешь просто посидеть на кассе или что-нибудь в этом роде?

– Что, простите?

– Никакой воды ни при каких обстоятельствах! – добавляет она, глядя на мою сумку. – Что там?

– О, э-э-э…

– Ну же!

– Ничего, только книжки, ключи, кажется, кофта? О, и кошелек, хотя немного налички у меня, – я указываю на ногу, – в носке.

Не знаю, зачем я все это ей говорю. Она сердито трясет головой.

– Можешь пошевеливаться? Давай, внутрь.

– Внутрь чего?

– Кассы. Кукольный театр. Давай! Давай! – И она подгоняет меня рукой.

Я открываю деревянную дверцу – наверное, то, куда она ведет, можно назвать закулисьем.

– Хорошо, – говорю я.

Прежде чем зайти внутрь, я смотрю, как касса выглядит снаружи. Над сценой вывеска. Ярким бутылочно-зеленым и синим написано: «Оригинальное шоу дубинок и тумаков! Никто у моря не умеет смешить, как мы!»

– Просто выдавай билеты, – говорит женщина, снова вздыхает и уходит за красную портьеру вслед за парой работников, несущих плинтусы и инструменты. – С дороги! – слышится ее голос.

Я закрываю за собой крошечную дверцу и сажусь на стоящую внутри маленькую деревянную табуретку. За сценой почти нет места для ног. Они неудобно сгибаются, колени оказываются выше пупка. Я пытаюсь понять, где оказалась.

Рассматриваю сцену. Она вся собрана из узких длинных половиц с пятнышками там, где стерся лак, – наверное, в этих местах ноги марионеток прикасались к дереву. Крошечный люк вниз. По краям висят перчаточные куклы. Панч и Джуди: Панч держит деревянную биту, огромную относительно его тела, а лицо Джуди, один раз нарисованное, навсегда застыло в гримасе страха. Рядом висят три куклы с пластиковыми головами поменьше, в фетровых одеяниях – их связали вместе шнуром, словно букет цветов; это король, королева и дьявол.