Вечные мы

16. И смех, и то, что нельзя

– А знаете, что самое-то нельзяшное? Я тут подумал. (Кать, не убегай?…) Слушайте: писать про нас нельзя. Слова это смерть! Да, да, мы все чего-то пишем, и про себя, о чём же нам петь ещё… это всё чудесно, и сколь угодно талантливо, и просто… отправление здорового организма… но! Это должно оставаться фрагментарным. Нельзя «всю историю». Нельзя «всю правду». Общий нарратив – табу. Нельзя делать роман…

– Да почему?…

– …Максимум – газетный очерк… ну или уж монографию. А почему – да потому что мы тут, друзья мои, зажились. Слишком у нас хорошо для романа, понимаете? Скучно. Расслабились, раздобрели… если честно писать как есть, ну или как мы ощущаем… будет не текст, а мастурбация. И будет соблазн придумать развязку, трагедию… а это уж совсем нельзя, и не из суеверия, конечно. Просто туфта выйдет, да? Искусственность. Прогрессия Набокова получится – который уж на что умён был, в каждом отдельном тексте концы прятал идеально, но в метатексте за сорок лет всё равно нарисовалось, как на рентгене…

– Что за…

– Да нимфетки его. Которых уж так… хотелось всю жизнь. Но и понимал: нельзя дать себе волю и написать вот как хочется. Это будет провал, будет анти-литература. В литературе обязательна трагедия, облом. Моральный урок. «И понял вдруг, что я в аду»… И он раз за разом подступался к этой теме и писал – с обязательным адом. Но в чём штука-то: на продольном срезе всё равно видно, как всё сползает, как этот ад с каждым разом всё позднее у него… Смотрите: рассказ «Сказка», 20-е годы – герою всё можно, надо только выбрать, любая будет его; он выбирает нимфетку – и сразу облом, выбрал не так, даже разглядеть не успел. Потом в «Приглашении на казнь», 1935: уже горяче́е, уже разглядел, помечтал, даже обнялся невинно, но облом тем более. Повесть «Волшебник» – «черновик Лолиты», конец 30-х: ну почти, почти, уже лежит с ней рядом, спящей, уже готов и более чем готов – но она проснулась… облом и смерть. Дальше «Лолита», 50-е: тут уж совсем всё, добился, испытал. Счастлив ли герой – вопрос, но «он с ней был». Ад и трагедия настигают, но уже в самом конце. Post-coitum… И, как финал, «Ада», 60-е: это уже практически порнография, именно что ада там нет вообще, максимум… затруднения – после бурной и теперь уже полностью взаимной любви с двенадцатилетней и потом пятнадцатилетней они просто на время расстаются. Из трагедий разве что изящное самоубийство Адиной сестры младшей… которая, вишь ты, тоже с героем хотела, да он её отверг. И потом счастливое воссоединение и хэппи-энд до глубокой старости. Поглядывая на постаревшую жену… опасливо так…

– Зато он «ебаться» не писал…

– …Что?… Э-э-э… Да, Маш, ты… как всегда… слова fuck у Набокова нет, конечно. А кстати, проверю… М-да. Nor even swive, при всей его любви к словарям. Ну… простим угрюмца, был аристократ всё-таки… Я о другом, что… как видите, никакая гениальность не спасает от таких вот провалов, сползаний. Как в фэнтази – инфляция всемогущества…

– Так ведь он же выдумывал. Писал из головы… эти-то сюжеты? В реальности-то у него ничего ж такого не было? Ну и вот… без твёрдой опоры… сполз, в итоге.

– Ну да… но это неважно, в каком-то смысле мы все из головы пишем, откуда ещё… Здесь просто неизбежная логика творчества: нельзя повторяться, каждый раз надо идти дальше, где ещё не бывал… А в этой вот именно теме «идти дальше» – эквивалентно… простому соитию, которое идёт себе, неостановимо, к оргазму, и всё. И которое изобразить – будет мастурбация и ничего больше. Во всяком случае, не литература…

– А мастурбация не секс, что ли?

– Ну… секс, конечно, но я же говорю – не литература. Провал.

– Нет, погоди, это важно, мне кажется… То есть такой закон, да, что нельзя одно только счастье, надо обязательно облом? На каждого героя злодей?

– Ну… да, как бы… Be a sadist – Воннегут советовал…

– Не, Андрюш, это фигня, извини меня пожалуйста. У искусства никаких нету законов, кроме тех, что мы… нет, даже не так: кроме одного закона: торкать должно. Торкать, и всё! А как и чем, неважно. Как в биологии: выжить и оставить потомство, а уж тушкой или чучелом… Работает усложнение – будем усложняться, в других условиях лучше проще – отлично, деградируем докуда можно. И в писании: работает с моралью, торкает – будем сочинять с моралью…

– А сейчас что, мораль не работает уже?

– Да почему сразу… работает вполне себе, наша нынешняя-то. Людям же приходится по-прежнему… вопросы решать, даже и сложнее чем раньше… они хотят про это читать и писать, и смотреть. Торкает исправно. Но появляются вещи, которые по-новому торкают. Пусть через этику тоже, но по-другому совсем… не через допотопную трагедийность, понимаешь?… Вот ответь мне, почему для тебя мастурбация сейчас было ругательное?

– Да не ругательное! Просто одно дело литература, а…

– Нет, ты ругался всё-таки. Потому что – нет, я же понимаю прекрасно – представить, как Набоков этим занимается… да? А собственно, почему? Потому что он немолодой мужик? А когда, например… то совсем другие чувства, да?

– Кать, погоди, ну при чём тут чувства…

– Да как это при чём! Чувства ж это и есть торканье, будь то литература или что угодно. Просто нам неприятно, когда мы видим, что… кому-то хорошо. Смущение, неловкость… противно… Но стой, опять же не всегда, хм-м… а давай посмотрим когда…

– Вот именно. Когда не секс, а еда, например… брат Горанфло какой-нибудь, жирный боров – вполне себе симпатичный персонаж, обжорство его с удовольствием расписывается и с удовольствием читается. Почему?

– Я решу вам шутя этот жалкий пример! Да потому что племени надо держать секс в узде, надо прятать, чтоб не передрались все…

– Ну нет… Так можно объяснить только инстинкт прятаться, тем более уязвимость особая в этот момент… cover my ass… но не инстинкт стесняться смотреть, понимаешь? И главное: всё-таки мастурбация противнее, чем секс двоих, вот почему? Хотя с точки зрения «чтоб не передрались», как раз, от мастурбации опасности гораздо меньше, согласись…

– Эгоизм?

– А обжорство не эгоизм? Нет, здесь ещё что-то… Сейчас, дайте сообразить…

– …А по-моему, просто фричество.

– В смысле?

– Ну если он сам с собой – значит, ему бабы не дают, значит он фрик ущербный, фу его. И всё объяснение. А обжора как раз – воплощённое здоровье и нормальность…

– Ну да! Да! Маш, ты гений! Действительно, просто всё. Всегда были омега-самцы в племени, без шансов на самок, и самоутешались как могли. В результате мастурбация закрепилась как маркер низкого статуса и ущербности. Секс приватен, но им всё равно хвастаются, намекают, подглядывают. Мастурбацией не хвастается никто и никогда. Вот тебе и…

– Отсюда же и гомофобия, отчасти, наверно…

– Ну! И вот так оно и до сих пор, представьте? Никакие сексуальные революции это не сдвинули. То есть, конечно, теперь все знают, что пароходики это не вредно, но никто не горит желанием… показывать и смотреть. При том что какая угодно жестокость и смерть – это полёт нормальный, никто и не думает стыдиться, или хотя бы не признаётся. Учимся не выдавать передёргивание, когда цитируем: «падали старушки»… «а я лишь пнул ногой»…

– И так мы возвращаемся к литературе…

– Да. Потому что автор всегда один, по определению. В отличие от кино, кстати – там ты глазами видишь людей, разных, и мозг переключается в режим подглядывания за жизнью. А текст – это всегда монолог, одинокий голос, иллюзию живых людей там гораздо труднее… И если в тексте удовольствие, радость, счастье – особенно счастливая любовь, но не только! – наша сигнализация, врождённая, начинает верещать. Единственный способ её заткнуть – убить счастье обломом. В результате порнуха насилия, войны и всяких таких вещей – причём прямая порнуха, ну видно же, как автора прёт от этого, и без малейших тебе обломов в обратную сторону, то есть без просветов… такое у нас канает за литературу, даже и в первых рядах. «Юноша, любивший гибель»… А порнуха счастья – это нам сразу мастурбация, фи. Это нормально, вот скажи?

– Так ведь «порнуха счастья»… она вообще бывает? Пример?

– Именно! Именно! Её мало что нет, ты ж вот прям сейчас и запрещаешь нам её делать! «Ада» – провал, согласна, но не потому что трагедий мало, а просто… герой мерзкий тип, противно. И мир картонный, именно что мастурбация, натужное фантазирование, куда-то испарилась вся его наблюдательность. Притом же у Набокова полно мерзавцев было всегда, но тут он первый раз стал… не просто героем и повествователем, это тоже было, но и как бы главным содержанием всей книжки. Никакого контрапункта, все прочие персонажи – как порождения его же уродского воображения, тоже мерзости изводы, включая Аду. Беспросветно и тоскливо там всё, а вовсе не хэппи-энд…

– А раньше был контрапункт?

– Ну… Раньше вон даже «Подвиг» был – последняя вещь, наверно, в которой вообще ни одного мерзавца… тоже своего рода подвиг для него. Даже в «Даре» протагонист уже… попахивал…

– Что-о-о?!

– Да Маш, ну правда же… Самолюбование, поза, на Чернышевском зачем-то оттоптался, только потому что под руку ему… но не будем об этом, ладно, не сейчас! Я просто хочу сказать, что он вовсе не был монстром, прекрасно всё понимал. Жалостлив был вот… Но и умел бить на жалость. Знал как. Да и то, со временем – жалость всё карикатурнее, сделаннее… Сравни хоть Лужина и Пнина. Тоже прогрессия… Но и мерзавцев своих он – из той же головы вынимал. Вот совместимо у него оказалось, человек сложная штука, what else is new?

– …Ну так вот ты и согласилась, кажется. Всё-таки облом, получается, нужен… нужна трагедия, Ван Вину по рогам надавать, так?

– Плохому да, надавать! Раз пишешь про мерзавца, изволь ему что-то противопоставить… или хотя бы открыть про него, объяснить. Я ж говорю, мораль никто не отменяет. Даже и наоборот, она победила, нам как бы всё понятно уже, известно откуда берётся это всё и как лечить, и потому всё скучнее про мерзавцев читать, и неприятно, и на автора такого уже косимся с подозрением. Что Набокова сильнее всего и бесило: он всё пытался поддерживать разделение, герои одно, а автора не тронь, про автора вам вообще знать не нужно. Понятно, но глупо… Так что вопрос-то главный вот именно такой: а зачем про мерзавца писать? Зачем он вообще нужен? Что в жизни есть – не оправдание, мало ли что в жизни есть. Толкину вот понятно почему Моргот был нужен: не просто чтоб сюжет двигать, главное – он действительно верил, что в мире есть разумное и абсолютно злое, отпавшее начало. На то он был католик. Но мы-то понимаем, кажется, немножко больше уже, да?

– Мы знаем зато, что есть хаос, лень, глупость… энтропия… да и насилие никуда не делось, почему нельзя об этом писать?

– Вот! Теперь ты правильно говоришь. Почему не писать: да, конечно, пиши, если пишется. Тем более если от твоих писаний насилия меньше станет… спасибо скажем. Только других заставлять не надо, ладно? Не надо возводить в закон. Мне вот, например, интереснее совсем другие вещи, которые меня торкают. И раз уж они нашлись, вставлять туда мерзавцев и несчастья, чтоб было по канону, я не собираюсь…

– Катя, подожди… Я тебя понимаю, вообще-то, но… торкает – это ведь по-другому называется катарсис… а может ли быть катарсис от сплошного удовольствия, когда ничего плохого нигде? Или только будет… ожирение?

– А катарсис – это по-другому называется оргазм!

Общий смех.

– Тихо, тихо! И тут уж от тебя зависит… знаешь же, что это такое. Можно – бац и дальше побежал, а можно…

– Но я же не о том… Не о силе. Подожди, давай разбираться… Важно же не сила, а качество, да? Насколько это тебя… меняет…

– И это ты говоришь? Я ж тоже не о силе! Посмотри вокруг… Посмотри на эти хитрые рожи! Включая свою. Есть тут хоть кто-то, кто… Да блин, нам ли не знать, у нас же всё на этом держится – и на тебе, здрасьте-приехали…

– На чём держится? На катарсисе?…

– Послушай… я серьёзно! Не уподобляйся… типа, что ты можешь знать о любви, тебя ещё жареный петух не клевал. А ответь-ка честно: как ты думаешь, знаем мы о ней что-нибудь всё-таки? Уже? И пожалуйста, можешь ставить «любовь» и «знаем» в сколько угодно кавычек. Я не претендую на платоновский идеал, мне такая вот как раз больше всего и нравится…

– Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать. Да, у нас здесь эксперимент… незапланированный в каком-то смысле, но и достаточно далеко зашедший, и не совсем безрезультатный, скажем так. И да, главная тема его – счастье, и… оргазм, или как хочешь называй, не самый последний элемент. Может, даже и держится на нём, хотя… ладно, не о том речь. Так или иначе – важная человеческая тема, интересные результаты, более чем интересные, хм, инструменты… весь набор, казалось бы. Но это набор идеальный для статеек в специальные журналы, понимаешь? Ну для песен ещё, стихов, для фиков всевозможных – да, питательная среда. Но для настоящей литературы всего этого мало, мало! Не всякий даже философски осмысленный вопрос заслуживает, чтобы на него… тратить живых людей. То есть персонажей, пусть даже…

– И даже если они найдут нетривиальный ответ на этот вопрос?…

– Ну, положим, особой-то нетривиальности у нас… и вообще, романы не для ответов же пишутся… Вот! Ну точно – это ж и есть главный-то закон! Это я и пытался нащупать, забудьте, что я про трагедии плёл… Нельзя в литературе ответы давать, вот оно в чём дело. Просто нельзя. Это только в науке, искусство не может… оно должно всегда только спрашивать! И определение порнографии пожалуйста – это где не задают никаких вопросов. Поэтому же и про нас-то нельзя – вот: мы здесь слишком уже уверены, что знаем ответ. Хотя до настоящих-то ответов, если честно, нам… если вообще они есть…

– …А облом и смерть, получается, это просто частный случай? Такой типа универсальный вопрос, который можно на любой сюжет навесить…

– Точно. «За что-о-о?» – вечный вопрос к небесам…

– Мда. Слушай, ну не нечестно – они же сотой доли не знали, что мы знаем, и не слишком-то интересовались знать… но зато знали кончить всё смертью – всех уносят за кулисы, замок рушится, библиотека сгорает – и знали, что вот это и будет то что надо, автоматом… Ломать не строить! А если не хочешь никого убивать, тогда что? Поглупеть, забыть ответы?

– Ну… Вообще говоря, не такая плохая идея. Забыть что знал, заново переоткрыть… хотя обычно для этого детей рожают, а не сами…

– А ответов-то становится всё больше, правда? От них уже не спрячешься…

– Вот и ещё одна теория нынешнего упадка литературы. Рыли, рыли, не заметили как подрыли основание. «Вечные вопросы» вытащены из глубин, сушатся на берегу… Подходи, разглядывай… головой качай…

– Новых-то вопросов тоже ведь полно. Но как их задавать, если на старые отвечать – ты запрещаешь? Всё ведь связано…

– Да не надо отвечать. Зачем? Это ж литература, а не theorem proof. Просто подразумевай… раз там для тебя всё уже ясно. Сразу атакуй, что неизвестно. Кому надо поймёт…

Кашель.

– …А мне кажется… вопросы – это тоже частный случай. Не обязательно должны быть вопросы…

– А что тогда?

– Ну… Я не знаю, как сказать… Должно быть… какая-то просто открытость, что ли… Незавершённость?…

– М-м-м… Ну да, в том смысле, что…

– То есть не надо вопросы даже формулировать как-то. Не надо задавать… Надо просто, чтобы текст был открыт…

– В будущее?

– Ну… хотя бы…

– А ведь да… Элли, ты права. Я тут опять пытаюсь, кажется… продавить своё. То есть вопросы, да, но у читателя, а не обязательно у автора. И такие, чтоб на них интересно было отвечать, или хотя бы пытаться. Автор пусть даже считает, что ему всё ясно, но если в тексте есть пустоты, есть незаконченности, странности… просто неумелости и глупости, и читатель их заполняет… как вода…

– Нет, не совсем… Это скорее детектив будет – где надо заполнить приготовленную пустоту. А нужен выход… наружу, в будущее, в неизвестное… куда-нибудь. Где ни автор, ни читатель ещё не бывали. Должно быть открытое окно…

– Да! Да, да… Окно! Девчонки, мы с вами не зря спорили, получается. Понятно, это не достаточное условие, достаточных вообще не бывает… но, сейчас вот верится, необходимое. И вопросы, и трагедии – всё сюда, прямое следствие… всё ветер в окна. Конечно, потом куча контрпримеров вспомнится, как всегда, но вот сейчас…

– …Даже в Аде той же… Вторая половина жизни там – бегло, размыто… Как пересвеченная фотография. Слепящий свет… Поэтому почти будущее, хотя формально прошлое. Почти открытое окно. Так что… не совсем уж безнадёжная книжка…

– …А значит, можно и про нас!

– Ой. Напугала, Кать…

– У нас ли тут не слепящий!… Да, Элька?

Смех.

– …Ну… да. Дерзайте, конечно… Будто так уж вам моё разрешение нужно… Можно, всё можно, только… трудно. Как и всё на свете. Старайтесь хотя бы не сюсюкать… впрочем, что я, вы всё это лучше меня… А за Аду-то свою, кстати, он расплатился, в каком-то смысле, знаете? Ну или она с ним… Французский переводчик – свалился, не выдержал, dépression nerveuse, пришлось Набокову самому перевод выправлять. И правил, и правил свой томище… это кстати о мастурбации. Думал закончить за два месяца, а сидел, старый, замученный бессонницей, больше трёх лет. Измотало, задушило, всё отменялось, всё не успевалось… Представляю, как он под конец этот выморочный роман ненавидел…

– Одурманены, да. Под наркозом лежим… «Футурологический конгресс». Только вот откуда следует, что это мы под наркозом, а не те, что с ангедонией… Нуля-то нет на этой шкале, если даже это шкала. Адекватность миру? А как измерить? Да и миры-то всё разнее, у каждого свой… Вообще это уже запрещённый приём, но не могу удержаться: а кому выгоднее? Социальный капитал – он чем быстрее прирастает? Сдаётся мне, вера в изначальную трагедийность, безвыходность, она очень в этом смысле… «Если бы знали, дети, вы»… Но мы-то с прочими верами отказались и от этой! Вот где главный-то облом. Лишиться ада, оказывается, в миллион раз обиднее, чем рая. В аду же всё так понятно, «наши люди» кругом… Бунтари, либертины – может, затем и расшатывали старое, чтобы поскорей до ада добраться. Настоящего, глубинного, нечеловеческого. А его и не оказалось нигде. Равнодушная пустота снизу, как и сверху… Кроме того, что ты сам делаешь – ничего. Ничего окончательного, ничего невозможного… ничего однозначного… И вот уже лет пятьсот последних – это мы так постепенно учимся обходиться без ада. Делаем свой собственный зато, вот уж поднаторели… И загнали себя в ловушку: теперь уже и поверить трудно, что это всё мы сами. И что можно как бы и перестать, да? Вот просто перестать и всё… Что ничего нигде, кажется, не обрушится от этого… Но чу, что там за скрип…

17. Избранные (Катя)

Фик, а лучше просто текст, для нас это вряд ли можно приспособить. (Хотя…) Мир счастливых людей/умов (leave that ambiguous: may be AIs). Живут насыщеннейшей творческой, любовной, социальной жизнью, невозмутимо уверенные, что всё честно, что их удачи и находки – всегда их собственные, неподстроенные. Что чудо, когда случается – находится идеальный спутник, друг, страна, дом, книга, песня, слово, – что это всё само, без никаких подсказок и подкладываний в постель. «Я знал что мне нужно, не могло же не найтись.» К тому же: бывают более удачные выборы и менее, распределение вполне себе power law, видно что никакого мухлежа. А на самом деле они все – результат отбора, всегда-скользящий оптимум, переходящий приз: каждый ежемоментно выбирается, по максимуму счастья, из множества вариантов себя, всё время спавнящихся и выбирающих разное, пробующих разное, забредающих в тупики и попадающих под всевозможные обвалы. Настоящий ты – это не «ты», а то, что прыгает по тонущим головам, чтоб держаться на плаву. Включая «твою».

Это постепенно выясняется, намёками, сначала гипотетически и невсерьёз, но чем дальше тем реальнее, страшнее. У каждого – тьма копий, клонов, реплик… которые проживают свои поджизни, копят понимания, что именно тебе нужно, в чём и с кем ты будешь осмысленнее всего счастлив. Понимания, само собой, достаются недёшево: почти все поджизни кончаются увязанием, затягиванием нераспутываемых узлов, мучительными тупиками – и такая поджизнь просто тихо выключается, гаснет, её герой «просыпается» и оказывается собой же, причём не помнит деталей сна, но помнит главное: вот сюда не соваться, вот это не пробовать, вот с этим/этой даже не начинать. Так, из копящегося опыта поджизней, кристаллизуется trunk life: с полки снимается твоя книга, пишется твоё вечное слово, в шумной толпе ты безошибочно подходишь к тому, кто тебе нужен и кому нужен ты. Все «само», да. Мы избранное, не подозревающее о черновиках. И power law в наличии, только вот сдвинуто всё очень в одну сторону – но все давно забыли, какой бывает нуль на этой шкале, так что принимают как должное.

Кроме, разумеется, некоего одного – явление героя: с детства у него смутные догадки, совпадения, глюки матрицы, потом, эврика, пишет текст (вот как я тут) и уже начинает всерьёз копать, сравнивать, расследовать. Сначала (ладно, пустим и это, ожидаемо же) conspiracy: мы марионетки, чей-то гигантский эксперимент, нас кто-то лепит методом тыка, и пребольного тыка. Скоро это отбрасывается: глупо, ничего не объясняющая god theory, если «они» могут такое, то уж наверно могли бы узнать что им надо и без всяких экспериментов. Всё проще и страшнее: мы сами порождаем свои поджизни, бессознательно, инстинктивно, плодим своих бесчисленных двойников, чтобы пройти по их костям. Наше счастье на крови, мы заметаем под ковёр наши пробные смерти, ужасы, тоску, а ведь они ничуть не менее реальны, чем стволовая жизнь. И он решает посвятить себя одной цели: crusade за честность, открыть всем глаза, заставить увидеть мир как он есть. Заставить втянуть свои щупальца, перестать во всё врастать бессознательно, как грибница. Мы должны наконец взять на себя ответственность за всё! Пусть станем все хором несчастны, пусть: только тогда мы и сможем строить настоящее трудное счастье, сами, по́том и кровью которые уже не забудутся, без бесплатных озарений неизвестно откуда.

Подтема: ясное дело, не все такие совестливые, народ из всех этих проповедей улавливает для себя главное: что отбор не по чему другому, а по счастливости. Так что ну-ка бегом, во все тяжкие, чтобы в этой гонке выиграть: всё прочее побоку, быстрое счастье (в меру понимания каждого) is the only thing that matters. Оргии и т.п., хотя это уже неинтересно. (И кстати же, тут получается насильственное обоснование этики снаружи, which is a big no-no, но это мы пока замнём.)

А герою, конечно, страшно. Он боится, что он и сам – поджизнь, просто один из множества опытов на тему «чего нельзя», что вот сейчас, сейчас ему конец, ещё минута и мир беззвучно лопнет… а «настоящий он» в этот момент вздрогнет слегка да и пойдёт себе дальше, чуть-чуть лучше защищённый от неприятных сомнений и уколов совести. Сюжетно можно на этом и закончить: да, так и погиб наш безвестный прозревший герой, выжать слезу на небольшой рассказец. Но интересней пойти глубже: вот он раскапывает прошлое, пробует понять, откуда же взялась эта наша мясорубка поджизней, как мы смогли её выстроить, даже толком не осознав? От кого этот подлый дар богов?

И выясняется, что это всего лишь натуральная мелкошаговая эволюция, начиная с простого думания, перебирания вариантов, совершенно естественного ментального моделирования окружающего мира и себя в нём. Моделирование большей частью подсознательное, вывод его всплывает как «интуиция», а сама модель и детали того что с ней было гибнут, так и неосознанные, а если осознаны – просто забываются. Но любое забывание – это уже маленькая смерть! «Совсем сознательно» не получится даже без всяких поджизней, потому что у нас вообще ничего не бывает совсем сознательно, это недостижимо, абстракция. И вот: мозг становится мощнее (отбор половой и просто, потом self-modification, amplification, uploading etc), модели соответственно детальнее, самостоятельнее, мир каждой реальнее (ambiguity again, to never clarify just how virtual all this is, это можно сделать интересно). Каждый разум окружается огромным, всё растущим облаком модельных миров, где идёт нескончаемая борьба под ковром, жуткие тени во тьме, и только в центре дрожит огонёк «настоящего» сознания. Облака разумов начинают перекрываться! На всех уже просто не хватает места без наслоений – так вот откуда в этих моделях появляется принципиально новое знание! No longer daydreams: это ты так общаешься с другими разумами, трёшься о них нечувствительно своими внешними оболочками, и подслушанное у них постепенно просачивается в ядро. Теперь ты уже знаешь их, тех что живёт рядом, даже не сказав с ними ни слова, и знаешь лучше, глубже, провереннее, чем через слова.