Убийство по-министерски

– Папа! – голос дочери звучал радостно.

У меня, признаться, екнуло и больно защемило сердце, хотя вроде никогда я не был особенно сентиментальным.

– Папа, ты придешь завтра?

– Приду, солнце! – твердо ответил я, так как еще не знал о том, что подполковник Герасимов решил подложить нам такую свинью.

– Я тебя очень буду ждать, папочка! Я тебя люблю!

– Я тебя тоже, – проговорил я, и следом зазвучали гудки – Ольга выдернула телефон у дочери.

Я отодвинул стакан с успевшим остыть чаем, откинулся на спинку стула и вытер лоб рукой. Воспоминания волной накатили снова. Ольга ушла от меня несколько месяцев назад. Ушла нехорошо, внезапно, без предупреждения и обсуждения, просто поставила перед фактом. Но даже не это обидело меня больше всего, а то, что ушла она тихо, по-воровски, забрав все вещи, пока я был на службе. И даже не дала мне поговорить с Катюхой. А потом… Потом даже не позвонила, а скинула эсэмэс-ку, что нашла достойного человека, который станет заботиться о ней и о дочери.

Я вспомнил тот злополучный вечер, как сидел, тупо уставившись в экран телефона, перечитывал эсэмэску в сотый раз и не мог поверить, что это происходит в реальности. Собственно, охлаждение отношений чувствовалось и до ухода Ольги, но я списывал это просто на временный этап, неизбежно возникающий в любом семейном союзе.

Тогда я впервые посмотрел на ситуацию другими глазами. Вспомнил, что Ольга частенько стала отказывать мне в супружеской близости, ссылаясь то на недомогание, то на усталость. А так как я и сам, признаться, уставал как собака после службы, то постепенно перестал настаивать, довольствуясь редкими моментами раз-другой в месяц. Мне не хотелось давить на жену. Сейчас я думал – может быть, зря? Зря не придал тогда этому значения, зря не поступал жестко, требовательно, как положено «настоящему мужику»?

Эту формулировку, «настоящий мужик», я стал часто слышать из Ольгиных уст. И в ее представлении она сильно отличалась от того, что я вкладывал в это понятие. Дело в том, что я по натуре человек мягкий, и в супружеских отношениях ценю прежде всего заботу и взаимное уважение. Ольге же, как я понял, импонировала грубая мужская сила. Какая-то животная, сила самца… Это я осознал, когда впервые увидел ее Эдика и то, как он обращается с моей женой. Признаться, даже кольнуло очень неприятное чувство. Что это было? Ревность? Обида за жену? Ведь официально мы так и не развелись, и Ольга оставалась по закону моей супругой. Абсурдно! Твоя жена живет с другим, а ты чувствуешь боль из-за того, что этот другой относится к ней пренебрежительно! Хотя, по идее, должен был испытывать злорадство, удовлетворение… Или нет?

Поздними, одинокими вечерами я часто размышлял об этом. Я вообще склонен к философским рассуждениям, что является порой предметом насмешек моих сослуживцев, которые живут просто и не парятся глобальными вопросами. Ну, это и понятно: наше ведомство не очень располагает к подобным вещам.

Да, кстати, я служу в милиции. Точнее, теперь уже полиции, но со знанием дела могу сказать, что после перемены вывески ситуация внутри не изменилась ничуть. Разве что требовать стали больше, а так все по-старому. И мои коллеги, ежедневно сталкиваясь с весьма неприглядной изнанкой жизни, как-то не расположены философствовать. Такой уж я уродился, нетипичный мент… Как сказал мне однажды наш штатный эрудит, капитан Треплев: «Тебе бы, Синицын, в колонии для несовершеннолетних работать. В послереволюционные годы. С Макаренко бы подружился, общий язык нашел!» Возможно, он и прав… Во всяком случае, вопросы психологии и человеческих судеб всегда были для меня на первом плане, а психология и философия были любимыми предметами в институте, хотя я и закончил его очень хорошо и по криминалистике имел твердую пятерку. На красный диплом, увы, не потянул, но это и не слишком отразилось на моей дальнейшей службе.

А вот собственная судьба как-то не складывалась… Упустил, наверное, многое, сам виноват. Но сколько бы я ни грыз собственную печень, мучаясь чувством вины, полностью оправдать Ольгу не мог. Я бы понял, если бы она действительно полюбила другого, честно призналась в этом и ушла нормально, по-человечески, сохранив человеческие отношения со мной, хотя бы в память о прежней жизни и общем ребенке. Но Ольга вела себя не так. Постоянные упреки, обвинения, приведение в пример этого ее толстопузого Эдика, от одного взгляда на которого мне становилось муторно.

К тому же Ольга была непоследовательна: то кричала, что запретит мне общаться с Катюхой, потому что я якобы не справляюсь с родительскими обязанностями и не навещаю дочь. При этом не учитывала, что доступ в дом, где она ныне проживала со своим Эдиком и моей дочерью, был для меня закрыт. Да я и сам не пошел бы туда! На мои же просьбы встретиться с Катей на нейтральной территории заявляла, что не может оставить ребенка наедине со мной, потому что не доверяет. Какая чушь! Уж я-то, если Катюха оставалась на моей ответственности, всегда тщательно следил за ней. Даже когда она была грудной и часто просыпалась по ночам, именно я вставал к ней, менял пеленки и кормил из бутылки, потому что Ольга, устававшая за день, крепко спала, и мне не хотелось ее будить.

Я понимал, что юридически имею равные с Ольгой права, и могу в любое время забирать Катюху к себе, но Ольга тут же переходила на крик. Крик и обвинения были ее главным оружием. Она всегда действовала такими методами, давила эмоциями и беспочвенными угрозами. Нервная система у нее всегда была очень шаткой. Уж не знаю, с чем это связано.

Прошло уже полгода с тех пор, как Ольга покинула меня, и сейчас боль от ее предательства немного поутихла. Я даже снова научился улыбаться, постепенно выработал хоть какой-то режим встреч с Катюхой и начал понемногу успокаиваться. И тут как гром среди ясного неба – новый удар! Катюха заболела…

Веселая, жизнерадостная Катюха, всегда крепкая, со здоровым румянцем на щеках, оказалась больна! Это выяснилось случайно, когда Ольга пошла с ней в поликлинику за справкой на право посещения бассейна. Там велели пройти всех специалистов, и один из них, почувствовав неладное, дал направление на обследование. И вот результат – редкий диагноз, странное, малопонятное заболевание…

Я интересовался у врачей, что могло послужить причиной, но они лишь разводили руками. И только один из них, пожилой уже врач, проронил: «Такие вещи в основном происходят на нервной почве». Когда же я рассказал об этом Ольге, та фыркнула и пожала плечами, бросив: «Разумеется! Какие у нее могут быть нервы при таком отце!»

Тогда я едва сдержался и чуть не ударил Ольгу. Мне-то казалось, что общее горе должно сблизить нас с ней, ведь это наша родная дочь! А оказалось наоборот… Но вот что меня еще поразило: Ольга, увидев, что я впал в ярость, что было мне совсем несвойственно, посмотрела на меня испуганно и в то же время с уважением!

«Неужели ей нравится подобный стиль отношений? – размышлял я тогда, шагая домой. – Нравится, чтобы ее унижали и даже поднимали на нее руку? Это в ее понимании и есть идеал «настоящего мужика»?

Ольга, конечно, раскричалась и даже пустила слезу, я, разумеется, извинился, хотя не причинил ей ничего плохого. Но после моей вспышки она сразу успокоилась и даже повеселела. Наверное, именно это и привлекло ее в этом Эдике, который вряд ли стал бы проявлять дипломатичность и в критической ситуации просто грубо надавил бы на нее.

Собственно, с потерей Ольги я уже смирился. Но вот отдавать Катюху в эту совершенно чуждую для нее среду мне совсем не хотелось. И я даже начал думать, можно ли устроить так, чтобы девочку по закону оставили мне после развода. Юридическое образование подсказывало мне, что можно. Одним из весомых аргументов в мою пользу было то, что я работал, а Ольга нет. Но все равно – сложно. И даже не столько юридически, сколько именно из-за этой моей работы и постоянной занятости на ней! Ну, в самом деле, что, девчонка сутками сидела бы одна в моей квартире? Если бы по-хорошему, то можно было договориться с Ольгой и решить этот вопрос мирным путем. Но супруга категорически не желала идти на нормальный контакт. Непонятная, нелогичная злость на меня, постоянное желание втоптать меня в грязь никак не способствовали установлению между нами приемлемых отношений…

С этими мыслями я добрался до Управления и посмотрел на часы. Без десяти восемь. Скоро должна была начаться планерка. А это значит, что придется в течение пятнадцати минут любоваться лучезарной и пышущей здоровьем физиономией подполковника Герасимова. Но это еще ладно бы, лицо у Герасимова хоть и мясистое, но не отталкивающее. Но ведь при этом приходится еще выслушивать его замечания в адрес всех оперативников, в том числе и свой собственный – это уж непременно. Подполковник обязательно обратит внимание на каждого и каждому сделает замечание. А если повода не найдется, он его придумает на ходу. Несмотря на то, что в работе подполковник Герасимов непроходимый тугодум, в способности придумывать поводы для придирок ему не откажешь.

Так как сегодня я пришел на работу немного пораньше, то слегка задержался в дежурке, слыша громкие возгласы возмущения. Пока расписывался в табеле, невольно прислушался и понял, что разоряется не кто иной, как старший лейтенант Точилин – молодой и еще не очень опытный парень, хотя способный, но при этом несколько ленивый. Вообще-то он нечасто бурно выражал свои эмоции, так что мне стало вдвойне любопытно, что же могло его так разозлить.

Выяснилось, что сегодня с утра телефон дежурки обрывает какая-то женщина, которая кричит в трубку о том, что ее муж не ночевал дома, и теперь требует, чтобы мы немедленно начали его искать. Естественно, поданное в такой форме заявление Точилин принимать не стал и просто посоветовал женщине подождать. Возможно, при этом он позволил себе не слишком деликатные намеки – Точилин скромно умолчал об этом, – потому что женщина обиделась и лично пришла в Управление.

Точилин попытался от нее избавиться и спровадил к лейтенанту Коробову, а сам принялся делиться с коллегами впечатлениями. В этот самый момент я и появился в дежурке. Слушая Точилина, я не сдержал улыбки. Точилин по всему был неправ. Он обязан был принять женщину и объяснить, как составить заявление об исчезновении мужа. Но Точилину просто не хотелось этим утруждаться, вот сейчас он и переводил активно стрелки на женщину, крича, что она сама виновата.

Разобравшись в ситуации, я усмехнулся, пожелал Точилину быть более внимательным к людям, расписался в ведомости и пошел к себе в кабинет, на второй этаж.

В коридоре я невольно обратил внимание на женщину средних лет, с крашенными в цвет красного дерева волосами. Вокруг нее образовалась очень нервная обстановка. Лейтенант Коробов, который отличается у нас невозмутимостью и спокойствием, на этот раз казался полной противоположностью самому себе. Он был взвинчен, и даже обычно гладко прилизанные короткие волосы у него сегодня топорщились. Он почти кричал, что-то доказывая женщине, а она наступала на него, не слушая, и даже норовила замахнуться. Естественно, я не мог пройти мимо и не поинтересоваться, что происходит. Коробов тут же ухватился за меня, отводя в сторону.

– Блин, как же она меня достала! – воскликнул он, выдыхая воздух. – Вот ведь клуша бестолковая!

– А что она хочет-то? – полюбопытствовал я.

– Да муж у нее, видите ли, пропал! Одну ночь не ночевал, причем сама же говорит, что с друзьями бухал в офисе, так она к обеду примчалась заяву писать! А он, наверное, дрыхнет где-нибудь после бурной ночи, это же понятно! Напился, домой не в состоянии был доехать, вот и рухнул где-нибудь у друзей или бабы какой, – при последних словах Коробов понизил голос, ища таким образом у меня поддержки и понимания.

Я понял, что речь идет о той самой особе, которую Точилин сплавил Коробову. Видимо, она и впрямь вела себя не совсем адекватно, если целых два сотрудника нашего Управления раздражены ею и не чают, как от нее избавиться.

Я бросил быстрый оценивающий взгляд на женщину. Как бы выразился мой друг, журналист Влад Тропинин, это был явный «постбальзак». Так он называл женщин, перешагнувших сорокалетний рубеж.

Эта дама явно старалась молодиться, выглядеть удачливой и современной. В чем-то ей это удавалось, но в основном за счет дорогой одежды, украшений и прически. А объективно…

Объективно, увы, бедра ее стали уже непропорционально широки, лицо омрачали морщины и вялость подбородка. Общее увядание скрашивали только живые серые глаза, которые смотрели по-молодому горячо и горели жаждой активной деятельности.

Я не очень-то разбираюсь в моде, особенно в женской, но даже от меня не укрылось, что ярко-оранжевое пальто женщины совсем ей не идет. Оно скорее подошло бы фермерше из какого-нибудь штата Айова, несмотря на дороговизну модели. Короткая юбка была слишком короткой, поскольку длинные мускулистые ноги женщины никак нельзя было назвать красивыми. Ощущение безвкусицы подчеркивала и ярко-красная, очень вызывающая блузка. И я подумал, что, обладай она большим вкусом и не гонись так откровенно и отчаянно за дороговизной и моложавостью, то могла бы выглядеть гораздо выигрышнее. Например, надев простое, но элегантное свободное платье.

Женщина тем временем устала ждать и подошла к нам.

– Послушайте, у вас совесть есть? – возмущенно, на повышенных тонах обратилась она к Коробову. – Вам лишь бы ничего не делать, а что человек пропал, вас не волнует!

– Фу-у-ух! – выдохнул Коробов и совершил оборот вокруг своей оси. – Да кто вам сказал-то, что он пропал?!

– Так, что случилось? В чем дело, на…? Ты что, Коробов, в коридоре базар устраиваешь, на…? – раздался позади начальственный бас.

Мы оба увидели подошедшего к нам круглолицего коренастого мужчину средних лет, который предпочитал ходить в форме, потому что таким образом мог скрыть под фуражкой свою лысину.

Это был подполковник Герасимов, тот самый, который своей деятельностью, порой бестолковой, делает все, чтобы его подчиненные никогда о нем не забывали. Он умеет сделать так, чтобы и ночью не давать покоя нашим сотрудникам, являясь им в кошмарных снах.

– Муж у нее пропал, товарищ подполковник, – коротко отрапортовал начальству Коробов.

– Ну и что? – пожал плечами Герасимов. – Отправляй ее к нам, там разберемся, на… Инструкции, что ли, не знаешь? Кто у нас свободный, на…?

Подполковник пошарил взглядом вокруг, как будто именно здесь, в коридоре, сосредоточились все оперативники Управления. Естественно, его взгляд не мог упереться ни в кого другого, как в меня.

– Синицын! – Герасимов хотел, видимо, по своему обыкновению, придраться ко мне, но не нашел ничего подходящего и коротко бросил: – Займись, короче, на… Через час зайдешь, доложишь. Все. И кончайте здесь базар устраивать, на…!

Злоупотребление неопределенным артиклем «на…» было фирменным речевым знаком подполковника. Так сказать, его лингвистическим брендом, как выразился бы Влад Тропинин со своим филологическим образованием. Не имея возможности обрушивать на уши своих коллег по работе более хлесткие выражения, подполковник нашел для себя этот компромисс и с успехом им пользовался. Кроме того, он за годы своего ментовского начальствования выработал особый, резкий, отрывистый стиль речи. Речи, не допускавшей никаких отклонений вправо или влево. Речи категоричной и уверенной.

Вот и сейчас, выпалив все это и нагрузив меня новым поручением, Герасимов энергично пошагал дальше по лестнице на второй этаж к своему кабинету. Но женщина, почувствовав в его лице власть, бросилась за ним. Подполковник не слишком рад был такому повороту событий, наскоро выслушал торопливые, эмоциональные объяснения женщины, после чего бросил ей: «Разберемся!»

После этого развернулся к нам и пророкотал:

– Через пять минут на планерку все, живо!