Дневник школьника уездного города N
Солнце бледнело далеко за серой пеленой облаков. Неистово бушевал ветер. В воздухе пахло кислым перегаром. Я сразу понял, что оделся слишком легко – тонкая куртка не спасала от пронзительных уколов ветра. С минуту я нерешительно топтался на месте, размышляя, как поступить: повернуть назад за теплой одеждой или обогнуть дом, пройтись по-над каналом и дальше мимо четырехэтажки, футбольного поля, мимо озера и дома деда, мимо заброшек, на которых я ребенком с другими детьми играл в догонялки, по дорожке на краю пшеничного поля, которая вела дальше в яблочный сад, мимо дачных участков, где в детстве мы с Костей воровали малину, мимо недавно отстроенного магазина, по проулку к перекрестку двух центральных улиц района, от него к синей двухэтажке с маленьким ларьком, где в детстве я выпрашивал деда купить мне жвачку, мимо детского сада к моему дому, где на третьем этаже второго подъезда вечером будет ждать меня мама.
Помню, я рассмеялся вслух. Я тогда подумал, что теплая одежда мне ни к чему – я больше никогда и ничем не заболею.
Я сел на велосипед, наушниками заткнул барабанные перепонки – кажется, заиграла «Bad Guy» Билли Айлиш – и привычным маршрутом по берегу канала, через мост, мимо плотины, по окраинам города, покатил к району новостроек – к облюбованной днем ранее шестнадцатиэтажке.
Ждал я долго. Одного выходившего жильца случайно пропустил. Ветер истерично трепал легкую весеннюю куртку и бросал мелкий грязный песок в лицо, из-за чего я спрятался в щель между гаражами и не заметил, как из подъезда выскользнула девушка в белой шапке с маленькой собачкой на привязи. Потом шел лысый мужик с пакетом из «Пятерочки». Я хотел было увязаться следом, но он скрылся в подъезде раньше, чем я успел добежать до двери.
Следующего жильца дома пришлось ждать около часа. Плей-лист кончился – в наушниках затихло. Ноги затекли. Чтобы размяться, я вылез из своей засады, трусцой пробежался от скамейки к скамейке. Невольно мне представилось, что под подошвами кроссовок не асфальт, а пустота. Меня затошнило – я забился обратно в свою щель. Тут от подъезда донесся противный писк домофона. Я встрепенулся – дверь медленно открывалась. В несколько шагов я оказался рядом с ней. Из подъезда медленно выходила старушка.
– Давайте подержу, – сказал я, вцепившись в ручку двери, пока она мелко семенила мимо, после чего нырнул внутрь и плотно закрыл за собой.
Наверх я почему-то поднимался пешком. Может, оттягивал момент. Может, забыл о лифте. Не знаю. Кажется, на восьмом этаже я остановился в первый раз. Воняло застоялым сигаретным дымом. На ступеньках перевернутой лежала полная окурков пепельница. На полу – кучки золы.
Второй раз остановился уже на шестнадцатом. Выйдя на балкон, долго пытался отдышаться. Смотрел вверх – на серое небо. Солнце едва пробивалось сквозь мутную пленку облаков. Ветер заунывно гудел за пределами балкона.
Наверное, с полчаса я простоял так, размышляя, как буду выглядеть после падения. Я понимал, что от моего черепа останутся только осколки, а мозг превратится в серую лепешку, и меня это не пугало. «Ну похоронят в закрытом гробу. Мертвым свет не нужен, – думал я. – Маму только жалко. Ей, конечно, будет тяжело…» Мне захотелось повернуть обратно. Я буквально чувствовал, как тело сопротивлялось – меня словно привязали на поводок и тащили прочь от парапета.
Тут я впервые посмотрел вниз.
С шестнадцатого этажа машины кажутся маленькими спичечными коробками, люди – разноцветными кляксами. А если готовишься спрыгнуть, они будто отъезжают еще дальше, уменьшаются, становятся расплывчатыми, фокус теряется, дух захватывает, голова кружится – кажется, следующий шаг будет невероятно легким, и на мгновение возникает ощущение, будто ты уже в полете, почти в невесомости, мозг в страхе перед ударом съеживается, сердце в панике долбится о ребра, кожу обдает холодным электрическим разрядом, лежащие на парапете ладони примерзают к бетону, руки от запястий до плеч немеют, колени подгибаются… И в следующий миг ты обнаруживаешь себя спиной прижатым к стене. До парапета снова несколько шагов – они кажутся километрами.
Я не смог прыгнуть. Мое тело, управляемое моим мозгом, не позволяло мне умереть.
Я подумал было прыгать спиной, чтобы не видеть высоты, но тут же отмел эту мысль. Мозг должен умереть первым. Если упадешь на спину, можешь сломать позвоночник – получишь тяжелую черепно-мозговую травму, на мелкие кусочки раздробишь кости ног и рук, и чудом выживешь, оставшись калекой. Мне не нужно таких чудес.
Тогда я решил обмануть мозг алкоголем.
Я бегом спустился вниз, на велосипеде доехал до «пьяного угла» – ларек, притворяясь продуктовым магазином (чтобы не закрыли на карантин), вывалил на прилавок гору макарон и гречки, но за ними пряталась выпивка. Там я купил семисотмиллилитровую бутылку самого дешевого коньяка и пол-литра колы и спешно вернулся обратно. На этот раз дверь подъезда пропустила сразу – я увязался вслед за женщиной с пакетами, у почтовых ящиков дождался, когда она уедет на лифте, потом сам его вызвал и поднялся на шестнадцатый этаж.
Я снова стоял у пропасти. Руки дрожали так же, как и в прошлый раз. Ноги так же приросли к бетонному полу. Только теперь минута за минутой, глоток за глотком (три – коньяка, два – колы) мир становился ярче, тело – послушней.
Сначала кончилась кола, хотя я и пытался ее экономить. Тогда я насильно, морщась и сдерживая рвотные позывы, запихивал в себя отвратительный коньяк, и сам не заметил, как вдрызг опьянел.
Стемнело. Окна соседних домов весело подмигивали яркими желтыми глазами. Крыши слегка раскачивались, словно качели, какие в детстве мастерил мне дед. Пропасти за балконным парапетом больше не было – один монотонный потемневший асфальт с машинами – и так близко: только протяни руку или сделай шаг…
Дальше воспоминания размазываются густым мазком с ярко кричащими красками. Помню, как наполовину свесившись, животом лежал на парапете. Кровь хлынула в голову. Волосы на макушке потянулись вниз. Ноги оторвались от бетонного пола и уже висели в воздухе, когда кто-то резко дернул меня за рюкзак.
– Какого хуя ты тут делаешь?! – заорал мне в ухо чей-то грубый мужской голос.
Я снова стоял на балконе. Меня шатало. Перед лицом маячил лысый мужик в трико и майке. Мне прилетела сильная оплеуха.
– Только не в моем дворе, уебок!
Он попытался ударить меня в подбородок, но я сам повалился на пол – его кулак лишь слегка зацепил по щеке.
Кажется, он и сам был пьян. В зубах торчала незажженная сигарета с кнопкой на фильтре. Я хорошо ее разглядел, потому что помню, как его перекошенное лицо приблизилось, я едва успел отвернуться – меня тут же вывернуло наизнанку.
Потом я бежал вниз по лестнице, а тот мужик орал мне вдогонку, и я как-то добрался домой – уже затемно, но раньше мамы с отчимом, не заперев дверь, повалился в кровать и отрубился.
В течение следующих нескольких дней все разрешилось. Конечно, я не покончил с собой – иначе некому было бы писать эти строки. А также я узнал, что бомж не погиб в том пожаре, так что мои терзания оказались напрасными. И вроде я должен радоваться, но мне отчего-то хреново. Мать даже предложила связаться по скайпу с ее знакомым психологом. Думает, я стрессую из-за этого вируса. Мне повезло с эпидемией. Она прилетела очень кстати. Благодаря ей никто не заметил, как я едва не убился.
Без даты
Сегодня утром я долго стоял перед зеркалом, вглядывался в отражение и не узнавал себя. Я сравнивал свои выложенные месяц назад в ВК фотографии с тем, что видел сейчас и… Есть такие упражнения для детей: найди десять отличий. В моем случае надо хорошенько напрячь воображение, чтобы найти сходства…
Черт… Почему-то тяжело писать… И не только. Вообще все тяжело.
Тяжело говорить, смотреть, слушать, держать спину ровно, сидеть на одном месте и куда-то идти тоже тяжело. Ничего не делать еще тяжелее. Тогда в голову лезут всякие мысли, от которых, кажется, вот-вот сойду с ума…
Может, психушка не самый плохой вариант? В американских фильмах люди часто оказываются там, потом выходят излечившимися и продолжают жить как ни в чем не бывало.
Нет, в России так не работает.
А если бы у меня получилось?
Вот от таких мыслей я и пытаюсь сбежать. Вокруг меня гора учебников и куча исписанных листов. Туда сбежать. Бороться с мыслями можно подменяя их. Как только я чувствую, что где-то на краю сознания маячит образ того злополучного дня, готовый вот-вот разрешиться полноценным воспоминанием или оформиться в идею… Идею… Идею… (О чем ты говоришь? Какая чушь!). Сотри все. Сотри к херам все свои дурацкие тексты. Они – бесполезный кусок дерьма, как и вся твоя жизнь, которой к тому же по-настоящему никогда и не существовало.
Только бегство в учебу, по уши, с головой, не замечая ничего вокруг, только так можно спастись от всего этого. Какая-нибудь идиотская история о кретинах из позапрошлого века, что устроили государственный переворот в центре Европы. Их расстреляли. Или нет – их повесили. И не в центре, а на окраине, в северном городе св. Петра, построенного в болотах, на чьих-то останках, каким-то безумцем, и все они безумцы: стоять на площади, когда в тебя палят из пушек, а через сто лет штурмовать Зимний, а еще через сто – стрелять по Белому Дому или они наоборот его защищали? Кто они? Кто они? Все они постоянно суют голову в петлю: от Достоевского до Сократа – в обратной последовальности.
Только так можно отвлечься от всего этого. Снова и снова погружать мозг в дебри истории, забивать его уравнениями, логарифмами, параметрами и неравенствами: имущественное, социальное, правовое – сегрегация и апартеид – две формы дискриминации (а какие еще ты знаешь?), снова и снова зубрить, как правильно жАлюзи или жалюзИ, каталОг или катАлог. Каждый день, каждый час, каждую минуту. Не дать мозгу думать о другом.
Над кроватью висит календарь. Каждое утро я вычеркиваю наступивший день. До ближайшего экзамена осталось тридцать дней. Двадцать девять. Двадцать восемь. Двадцать семь. Отчет до конца света запущен в момент рождения. Эти цифры приводит в ужас моих одноклассников. Они, наверное, бегают по своим квартирам с вытаращенными от страха глазами, а я забываю, что мне тоже сдавать экзамены. Да и плевать. После всего случившегося провалиться на экзамене – плевать! Но как только повисает тишина, и голова медленно раскаляется от мыслей, я в панике хватаюсь за ближайший учебник.
Еще вчера я точно знал, что завтра не наступит. Но тот бомж оказался жив, а значит нельзя шагнуть в пустоту. Значит, завтра будет, и в это завтра надо как-то идти. А как было раньше? До бомжа? Как было тогда? Ведь как-то было. Но, кажется, до бомжа ничего не было.
Вселенная не заметила маленькой трагедии оного маленького человека. Галактика продолжила вращаться вокруг центра , где массивная черная дыра пожирает звездные системы, возможно с гуманоидной жизнью, разумными слизнями, которые корчатся в боли от спагеттификации пока их внутренности растягивает гравитацией полупрозрачная кожа лопается от вздувшихся волдырей из-за радиации проникшщей по вине истончения атмосферы а вам говорили чтобы вы сранные насекомы е следили за своей сраной планетой вы разве не знали что рано или поздно сдохните а вашему богу насрать потому что его никогда и не было.
Не верится, что моя жизнь могла в одночасье, разом, оборваться. Всего один шаг… И что было бы дальше? Темнота или ничто? Если меня нет, то как может быть темнота? Значит, ничто. Ничто – это страшно. Черт… как страшно. И глупо. До идиотизма. Бомж бы жил дальше. Вылечил ногу и живет дальше. А у тебя, дорогой Кирилл, ничто. То есть ты – ничто.
Вернись к учебникам. Назад к вещам! А точнее к таблице номер пять: «Философия XX века». Первая строка: «Работа сознания с феноменами». Вторая: «Бытие человека в мире, поиск сущего». Третья: «Логический анализ языка, употребление языка». И зафиналим таблицу четвертой строкой, конечно, постмодернизмом – «Деконструкция принятых в обществе правил поведения и ценностей»! или лучше громко, чтобы слышала соседская собака ДЕКОНСТРУКЦИЯ, мать ее! Вот что мы учим в школе на уроках обществознания при подготовке к сраному экзамену от которого у одноклассников дрожат коленки а тонкие натуры вроде наташи ростовой с растроенными нервами без продыху грохались бы в обморок а базаров с раскольниковым устроили расправу над Толстым безбожно расчленили старика и не было бы четырех томов пятьсот персонажей и три миллиона знаков с пробелами.
Вопрос номер четыре (тест). Внимание, копи-паст из интернета: «Художник K. создал образы мирового хаоса и пустоты, воспроизведя их в выставочном пространстве впервые с помощью различных предметов, мебели, бумаги, газет. Какие признаки свидетельствуют о том, что творчество художника К. относится к элитарной культуре? Запишите цифры, под которыми они указаны».
Варианты ответа перечислять? Нет? Или все же озвучить. Студия почему-то молчит. В студии никого. Эй вы! Там! На последнем ряду! Да-да я к вам обращаюсь. Прекратите совращать малолетних, господин гумберт-гумберт. Отвечайте на вопрос номер четыре. Вы не хотите, но я все равно озвучу варианты:
1) удовлетворяет сиюминутные запросы людей
2) трудно для понимания неподготовленного человека
3) имеет широкую аудиторию
4) не обладает художественной ценностью
5) имеет ограниченный круг почитателей
6) обладает меньшей художественной ценностью
Правильные ответы два и пять. Слышите? ДВА и ПЯТЬ. Это приговор. Ваше творчество трудно для понимания и имеет ограниченный круг почитателей. Знаете, что это значит. Это значит – идите в жопу со своим искусством!
Без даты
Соседи затеяли ремонт. Весь день у них в квартире что-то жужжит и грохочет. Сквозь тонкие стены хорошо слышно, как отец семейства громко ругается матом. Кажется, он потерял работу. Ему пятьдесят пять или около того. Перед карантином приехал сын из Ростова, где он учится в магистратуре хрен пойми на кого. Дочь замужем за юристом. Живут в Краснодаре. Ждут ребенка. Боятся заразиться. У них там много заболевших – больше чем у нас. Он звал ее к себе пересидеть эпидемию. Считает, здесь безопасней. Она не захотела.
Я все это слышу. Закутавшись в мокрую от пота простыню, будто пациент какого-нибудь альпийского туберкулезного диспансера где-нибудь вблизи Давоса, я лежу в своей кровати, уставившись в две тянущиеся из угла в угол трещины на потолке и слышу все, о чем говорят соседи. Еще я пялюсь в окно, где над деревьями оранжевой кляксой с бурыми краями размазано солнце. Оно светит так же ярко, как в то утро после бомжа… Он умер, думал я. Значит, и я. Я тоже. Черт. Я тоже должен был. Иначе нельзя. Но все оказалось по-другому. Черт. Я же не знал, что все по-другому! Еще эти соседи – сколько их там: муж, жена, сын – все вместе, плюс собака – собака, которую они завели недавно, чтобы выходить на прогулки, сто метров от дома – но они не выходят – в группе риска, боятся заразиться, и собака срет им под кровать, скулит по ночам, ссыт на коврик – они еще не бьют ее, но орут – постоянно орут, а теперь все вместе, вчетвером долбятся в стены.
Зачем они долбят в стены в разгар карантина, когда из ящика какой-то очкастый урод с раздувшейся мордой не останавливаясь ни секунды тараторит цифры, числа, цифры, числа – за ними люди: сотни, тысячи, уже больше миллиона – или трех и все новые и новые случаи и новые смерти от дурацкой испанской бациллы. Или не оттуда – там ее только нашли, потому что они не участвовали в войне и вели статистику и пропагандистской машины еще не существовало, а только голая статистика из мирных госпиталей. Зачем они долбят в стены? Зачем сверло? Слышишь, ты там за стеной, который сын, возьми свой молоток и долбани отцу по черепу, сверху-вниз по макушке. Обязательно сверху-вниз и не вздумай бить по диагонали – так не работает. Или отец зажми в пальцах гвозди и сыну в раскрытые ладони – по одному в каждую. Только не жди чуда – его не будет. Слышишь? Его не будет!
Ну кто затевает ремонт во время эпидемии? Или кто долбит шахматными фигурами по доске. Кто играет в шахматы с чумой? Или они вешают картину? Выкупили Брейгеля из Прадо, влепили поверх телевизора и с бокалом вина, закинув ногу на ногу, наслаждаются зрелищем – как армия скелетов валит на толпу людей. Все любит истории про зомби. А что делал ты во время чумы: прятался под столом, играл на лютне или вместе со остальными с чувством причастности к счастью от всеобщего спасения, толкаясь локтями, ломился в крысиную ловушку…
Я вот сидел на шестнадцатом этажа, вдали от вируса, смотрел сверху-вниз, плевал сверху-вниз да надо было сверху вниз не по диагонали не по касательной а сверху вниз чтобы наверняка ты ведь так планировал и гвозди для этого но в последний момент к счастью сдрейфил к счастью зассал он остался жив я чуть не спрыгнул сверху вниз а он остался жив к счастью жив.
Скорее хватай книгу, чтобы совсем не накрыло.
Я осторожно беру ее за корешок, будто она может вырваться из рук и вцепиться мне в глотку. Кровь хлынет из перекусанной артерии. В глазах потемнеет. Я упаду назад. Затылком об пол. Дыра в башке. Мозги на полу. Что за бред?
Да зачем же они так долбят в стену. Что они от меня хотят? Они копают лаз? Они пытаются сбежать из карантина. Они заражены. Сейчас желтая стена даст молниевидную трещину, набрякнет, толкаемая снутри, и внезапно с грохотом разверзнется, и из черной дыры в облаке мелких обломков вылезет хохочущий сосед – мой палач: он, закашлявшись, заразит меня, и я помру – в городе всего один аппарат ИВЛ – я точно умру.
Лучше отказаться от истории. Учебник по русскому – комунужны эти правила когда страна корчится от пандемии. Может отменят? Экзамены нахрен отменят и все мои одноклассники у которых от страха трясутся руки – все они что будут делать? Да какая разница. Вообще плевать на экзамены. Вбуриться глазами в текст какого-нибудь дурацкого абзаца про правописание окончаний в числительных или уменьшительно ласкательные. Или тесты? Нет, только не тесты. Только не они! Они напалмом выжигают клетки головного мозга. Да именно это и нужно. Именно это!
В детстве, когда я учился в православной гимназии, во мне развивали воображение – заставляли верить в небылицы и лепить всякие дурацкие подделки из пластилина. И однажды вместо еловых шишек в качестве аппликации я притащил в школу писсуар перевернул его вверх ногами, подписал «Дурак» и объявил фонтаном. Знаете, что они сделали? Все эти попы в золотых рясах и на кадиллаках. Знаете? Отвели меня к школьному психологу. Они сказали: «Детка, вмажь этому психу хорошую дозу электрошоковой терапии, черт его дери». А психологиня ответила: «О господи, да ему уже ничем не поможешь».
10 мая 2020. Воскресенье
Даже не знаю, когда было хуже: когда я считал, что тот бомж сгорел, или теперь, когда я знаю, что он жив, а я чуть не умер. У меня просто в голове не укладывается. Бомж продолжал бы жить – шляться по улицам, просить денег у каждого встречного, жрать водку в три горла – все как раньше. А я – нет. То есть меня бы вообще не было.
Я больше не могу слышать эти мысли. Единственный способ заглушить их – открыть любую книгу и читать вслух, как можно громче, под работающий в соседней комнате телевизор, чтобы создавалось ощущение, будто в квартире я не один.
Я читаю школьные учебники для подготовки к экзаменам – все четыре предмета по очереди: Математика, Русский, Обществознание, История. Зачастую не вдумываясь – это лишнее – достаточно заучивать куски текста. Если мозгу дать волю размышлять над каким-то вопросом, вроде тех, что задают на экзаменационных сочинениях, типа «природа человеческого сознания» или «границы прав и свобод гражданина», он – мозг – медленно и незаметно перескакивает с мысли на мысль, подменяет размышления о правах и свободах воспоминаниями о бомже, том доме и балконе… Внутренние органы холодеют, будто в горло залили жидкого азота. Меня начинает мутить. Тогда я захлопываю книгу, бегу в туалет, выблевываю завтрак или обед и, вернувшись в свою комнату, открываю другую и зубрю, зубрю, зубрю – только бы выбить из головы все бредни, чтобы даже ночью мне снились таблицы из типовых экзаменационных вариантов ЕГЭ, уравнения, правила орфографии и всякие дурацкие исторические события, давно и безнадежно канувшие в лету. Вот бы и мне хлебнуть из реки забвения.
По телевизору постоянно называют цифры: выздоровело столько-то, заболело столько-то, умерло… Сколько-то умерло. Я задраил все окна – даже солнцу не пробиться. Очень страшно. Они говорят, больше половины заразившихся в возрасте от восемнадцати до сорока. Есть и те, кто младше. Даже дети. Иногда я выхожу на балкон – обязательно с плотно закрытыми окнами (и не глядя вниз) – воздух кажется отравленным. Людей почти нет – пару раз в час кто-то пробегает с затянутым маской лицом.
Еще соседи затеяли ремонт. Невозможно находиться в своей комнате – грохот стоит как на стройке или металлургическом заводе. Приходится сидеть на тесной кухне в компании гудящего холодильника.
Чуть больше недели назад я точно знал, что не доживу до экзаменов. Мое будущее виделось четким, как сделанная на широкоформатный объектив фотография. Теперь все опять изменилось. Обратно на ту шестнадцатиэтажку я не полезу. Я больше к ней в жизни не подойду.
Учеба, ко всему прочему, спасает еще от одного очень неприятного чувства – ощущения провала во времени. Меня, как в фильме, будто поставили на паузу, но кино продолжало крутиться, или как в книге – вырвали из контекста, пока сюжет продолжал развиваться. Потом меня бросили обратно к остальным, жизнь которых, в отличие от моей, и не думала останавливаться, и я не пойму, какая теперь роль отведена мне…
С Сашей мы, по всей видимости, расстались, хотя я и не помню как. Она теперь вроде бы встречается с Мишей… Дима (если я правильно понял) попытался пригласить Арину на свидание, но получил отказ, и теперь, замкнувшись в себе, общается только с математикой.
В Вотсапе и телеге – я снова пролистывал их сегодня, пытаясь разобраться, что происходит, – десятки неотвеченных сообщений: от Ани, Саши, Димы, Миши, Эдика, Игоря, Авдея, Севы и даже Кости. Входящие звонки я, видимо, тоже игнорировал – пропущенных накопилась целая куча. Теперь хочется ответить всем разом. Но, конечно, я этого делать не стану.
Я чувствую, как в груди, где-то рядом с сердцем, будто засел камень, а за ним пустота – бездонная пропасть – сердце стучит в камень, и гулкое эхо разносится по всему телу – пробегает мурашками от пят до волос на макушке – а этот камень миллиметр за миллиметром после каждого удара приближается к пропасти. Когда он туда рухнет, я, видимо, окончательно сойду с ума.
Но есть и хорошая новость: этого пока не случилось.
12 мая 2020. Вторник
Все повторяется. Так учат нас мантры восточной философии. Нет, я не стал каким-то там боконистом или типа того – простое наблюдение из жизни: опять взаперти в четырех стенах, опять целые дни за книгами и учебникам, и ситуация опять болезненно похожая.
Возможно, я схожу с ума. Бездумной зубрежкой я пытаюсь занять каждую свободную минуту. Дистанционное обучение подразумевает просмотр видеозаписи урока – их учителя делают из дома – и выполнение домашнего задания. Все они сводятся к решению типовых экзаменационных заданий по истории, обществознанию, математике и русскому языку.
С последним у меня получается само собой: прокатываю на интуиции. Конечно, там тоже есть всякие дурацкие вещи, типа требований к структуре эссе. Они как бы говорят: «Покажите, как вы умеете думать». Но думать нужно строго по правилам, прописанным министерством правды: два-три предложения на вступление, в двух-четырех предложениях формулируем проблему текста, добавляем самую главную часть сочинения – с помощью цитаты, истории, примера, обрамленных клишированной фразой, вставляем комментарий автора (оригинальность необязательна), после чего в одном-двух предложениях формулируем проблему, затем вываливаем на проверяющих собственную позицию и финалим сочинение выводом. Если все сделать точно по рецепту, можно заработать двадцать четыре балла – почти четверть от всей работы.
Если школьных заданий не хватает, чтобы полностью занять мозг, и у него появляется время думать, я тут же бросаюсь к ближайшему учебнику, а если глаза перестают различать нацарапанные на бумаге буквы, включаю Ютуб, и какой-нибудь блогер – вчерашний выпускник МГУ, Физтеха, Вышки, или любого другого дурацкого Вуза, о котором мечтают мои одноклассники – вещает с экрана, как сдать ЕГЭ на сто баллов.
Говорят, сумасшедший не признает своего сумасшествия, но, возможно, они лгут. Психушки должны быть переполнены психами, которые знают, что они психи, но не подают виду, потому что стерегут еще более опасных психов. Может, мама права и мне все же стоило поговорить с психологом…
– Кирилл, что с тобой происходит? – спросила она на днях.