Дневник школьника уездного города N

1 мая 2020. Пятница

Итак, продолжаю с того места, на котором остановился вчера…

Каникулы кончились, но школы не открылись. Учеба перешла на дистанционный режим. Жизнь перекочевала в онлайн. Учителя не понимали, как преподавать на удаленке. У моих одноклассников к страху перед экзаменами прибавился ужас перед пандемией. Многие писали истеричные посты в Инстаграм или выплескивали в общие чаты свои панические атаки. Мама, как медработник, круглые сутки не вылезала из больницы. Отчим по нескольку раз на день мотался в Ставрополь и обратно, развозя врачей по госпиталям с тяжелобольными пациентами.

Ничего удивительного, что никто не заметил странностей в моем поведении. Мне в каком-то смысле повезло. Пока весь мир как мог выживал в борьбе с пандемией, один глупый подросток пытался совершить противоположное…

Первый шок от случившегося прошел. Мысли более-менее вертелись в голове – я уже мог что-то соображать, поэтому днями напролет я размышлял – что еще оставалось делать в четырех стенах на карантине.

«Это всего лишь бомж», – думал я. – «Он никому не нужен. Его никто не ищет. Ну подумаешь, в мире стало на одного бомжа меньше. Никто этого даже не заметил. Он просто алкаш, который всю жизнь бухал и ничего больше не делал».

После подобных мыслей требовалось пройтись – я заметил, что при ходьбе думается по-другому. Мысли работают как печь старинного паровоза: если не двигаться, то копоть, опускаясь, разъедает глаза, но стоит тронуться с места, и едкий дым от печи уносится прочь – остается только энергия. Из-за карантина ходить пришлось из комнаты в комнату или по кругу в прихожей перед дверью. Последнее вызывало неприятные воспоминания. Прошлое накладывалось на настоящее и мне вновь казалось: все повторяется… Снова и снова – вечно – все повторяется. Я не выдержал – я нарушил карантин.

Жизнь на «окраинном гетто» во время карантина имеет свои преимущества. Я мог беспрепятственно выбираться из дома, узкими дворами и прилегающими к домам огородами пробираться к каналу и оттуда по безлюдному берегу бродить сколько душе угодно от плотины и до степных зон за дачными участками, откуда открывался вид на гору.

Как-то в одну из своих прогулок, дойдя до плотины, я спустился к самой воде Кубани и двинулся по берегу в противоположную от города сторону – к лесу. Я дошел до маленького кладбища времен Великой Отечественной. Три стареньких памятника и два покосившихся креста – все, что от него осталось. Там я сел на влепленную между двумя деревьями скамейку и долго смотрел на тяжелое течение реки. Небольшой ручеек отделялся от основного потока, сворачивал и своим уверенным быстрым течением отделял часть земли в остров. Он, ручеек, делал большой крюк и дальше, метров через пятьсот, на повороте, вновь соединялся с основным руслом. Мимо проплыла коряга – тонкий высохший сук торчал над водой, будто она, утопая, тянула руку, чтобы схватиться за убегающий мимо берег.

«Как я буду смотреть в глаза матери?» – думал я. – «Вот вчера, например, она спросила: “Как дела, сынок”. И я по обыкновению ответил: “Нормально”. Но глаз не поднял. Что же мне теперь до самой смерти ходить с опущенной головой?»

Возможно, именно тут я впервые подумал, что должен сделать. Может, даже тут я принял решение, но пока еще сам того не понял.

Под моими ногами неведомо куда неслась река. Полуголое сухое дерево, горбатой старухой склонившись над ее мутной поверхностью, запустило кряжистую когтистую лапу в воду, будто пробовало на ощупь температуру. Течение неумолимо, с одной природе присущей настойчивостью толкало воду на эти толстые пальцы-ветки, от них в разные стороны отходили маленькие буруны, закручивались, извивались и, гонимые дальше мутным потоком, растворялись, словно их никогда не и не было.

Я пошел вдоль ручья. Он удалялся все дальше вглубь «материка», и густые поросли деревьев встали между мной и рекой. Тропинка нырнула в глубокий овраг. Я осторожно начал спускаться, кусок глины под ногой вдруг поехал вниз, и я, рухнув на спину, растянулся на склоне оврага. Меня спас только прихваченный с собой по привычке рюкзак – я заскользил на нем вниз до самого дна. Выбравшись и оглядев себя, я в этом убедился – рюкзак покрылся толстым слоем грязи, а на куртке и брюках появилось всего несколько пятен.

Я добрался до места впадения ручья обратно в Кубань, остановился и несколько минут смотрел, как в пылу страсти сливаются два течения. Осенью ручей высохнет – он всегда высыхает к сентябрю – а следующей весной вновь наполнится, чтобы опять умереть следующей осенью.

Тропинка поворачивала вслед за рекой, поднималась на пригорке, где берега становились резко крутыми – за долгие годы течение возвысило их, вымыв и унеся много земли в далекое море. На самом пике пригорка тропинку преграждало поваленное гнилое дерево. Я подумал: как долго оно тут стояло? Лет сто, наверное. Может, сто пятьдесят. А что в итоге?

Мне тогда показалось совершенно бессмысленным и то, что оно упало, и то, что когда-то росло, тянуло листья к небу и то, что оно лежит поперек тропинки, и по его телу бегает стая жуков, и его жрут мерзкие личинки, и вообще – можно было упасть лет на сто пятьдесят раньше, и не стоять тут столько времени впустую.

Сразу за поворотом пригорок пошел на убыль, берега вновь сделались пологими, а русло реки сузилось настолько, что, казалось, сделай всего пару шагов и ступишь на другую сторону. Но течение не позволило бы перейти реку вброд – оно снесло бы любого, кто посмел сунуться в воду.

На том берегу, на искусственной насыпи, по железной дороге несся пассажирский поезд. Мелькали пустые вагоны. Пару раз в окнах показались лица. Кто-то спешил к запертым дома близким или, наоборот, бежал от карантина. Поезд ехал мимо меня не дольше нескольких секунд. Когда последний вагон скрылся из виду, гул резко кончился, и еще какое-то время издалека доносился размеренный стук колес: «Тудух-тудух, тудух-тудух». Потом затих и он. Осталось только журчание реки и щебет птиц. А чуть левее железной дороги над деревьями торчали четыре полосатых заводских трубы. Их видно даже здесь, в такой дали от города.

Я снял туфли, в которых обычно ходил в школу, стянул носки, закатал брюки до колен и уселся на край берега, опустив ступни в воду. Холодная, она словно тысячами маленьких иголок обожгла кожу. Я поежился, но остался сидеть. Вскоре ноги привыкли.

Кусты рядом зашевелились, что-то как будто зашипело, и повернувшись на звук, я увидел змею. Ее черная треугольная голова торчала из воды в метре от моей ступни. Я дернулся от испуга, но змея, видимо, испугалась сильнее – нырнула, и через несколько секунд я увидел характерные зигзаги на поверхности реки далеко от меня. Она быстро плыла к противоположному берегу.

«Это всего лишь гадюка. Вряд ли я умру от ее укуса», – подумал я и остался сидеть на том же месте.

Я почувствовал нестерпимую жажду, набрал воды в ладони и хотел уже отхлебнуть, но мое внимание отвлек лежавший на дне большой плоский камень. Даже сквозь мутноватую воду он отливал какой-то синевой, и мне на мгновение показалось, будто это лицо утопленника. Тут же в голову полезли мысли о сгоревшем бомже…

«В сущности, – думал я, – может, для него это не такой уж плохой выход? Ну серьезно. Он бы все равно умер. Не сейчас, так через год. Спился бы и умер. Отравился бы паленой водкой или замерз в холодную зиму. Какая разница, когда умереть: сейчас, через год или десять лет? Это разве не лучше, чем такая никчемная жизнь?»

Я просидел там долго. Ноги успели замерзнуть – я вытащил их из воды, обхватил руками и, дождавшись, когда они немного отогреются, опустил обратно.

«Ну хорошо, в чем разница между ним и, например, моим отчимом? Тот, конечно, пьет не все время – только по праздникам, а в остальные дни… А что он делает в остальное время? Даже не знаю. Работает, наверное… Смотрит телевизор, ест, пьет, спит… То же самое, что и другие люди».

Постепенно день рассыпался в ночь – белые полосы по краям неба посерели, в глазах зарябило первыми признаками сумерек.

«А сильно ли моя жизнь отличается от отчима? А от бомжа… Ну правда: разве в моей жизни больше смысла, чем у него?»

Темнота опустилась внезапно, будто кто-то, не предупредив, выключил солнце. Круглый диск луны выкатил на черное небо. Она отразилась в реке. По воде пошла мелкая рябь от поднявшегося ветра. Деревья угрожающе зашумели.

«В конце концов, все человечество когда-нибудь сгинет. Не в этот раз, так в другой… И какая разница для одного отдельно взятого маленького человека, когда это произойдет: сегодня или через миллион лет?»

С этой мыслью я пошел домой. Она, как посаженное в благодатную почву зерно, чуть позднее оформилась во вполне конкретную идею.

Мне надоело шататься по берегу канала и по лесу вдоль Кубани – я стал выбираться в город: садился на велосипед, добирался до плотины и оттуда по закоулкам и окраинным улицам колесил к центру города.

На каждом крупном перекрестке стояли патрульные машины с громкоговорителями. Из их чрева металлический голос вещал: «Уважаемые граждане, в соответствии с постановлением губернатора Ставропольского края, на территории города введены дополнительные профилактические меры. Не покидайте место проживания без экстренной необходимости. Оставайтесь дома!»

Я выбирал районы с множеством подворотен: Старый город, Фабричный парк, окрестности завода измерительных приборов, «Химпоселок» – там можно было легко и быстро улизнуть от патрульных машин. Редкие прохожие в масках шарахались от моего велосипеда. Они и друг друга обходили за километр. Над входами в парки оставшиеся еще после Масленицы транспаранты радостно приветствовали: «Добро пожаловать!» – но сами входы были перетянуты красно-белой сигнальной лентой, означавшей: «Вход запрещен». То же самое – на детских площадках.

На пустых улицах билборды рекламировали несуществующие мероприятия. С громким хлопаньем картинки сменяли друг друга. Я как-то остановился у одного такого возле пустого торгового центра: билборд приглашал на второй этаж в недавно открывшийся «Спортмастер» – через несколько секунд он уже звал на соревнования по боксу в спорткомплексе «Олимп», которые должны были пройти в начале апреля. Потом билборд вновь зазывал в «Спортмастер» и через несколько секунд опять на бокс… Я залипал на билборд, пока из разъехавшихся дверей торгового центра не появилось двое полицейских в черных масках. Я развернул велосипед, нажал на педали и двинулся прочь.

Случайные блуждания завели меня к тому забору, который я красил два месяца назад и возле которого чуть не столкнулся с Эдиком. Я тогда еще выдумал, будто заставил его малевать вместо себя, а на самом деле просто спрятался, трусливо поджав хвост, и дождался, пока он не пройдет мимо.

На заборе снова красовалось изображение мужского полового органа. Моя краска местами слезла, местами облупилась. Я несколько минут простоял возле него, тупо пялясь на нарисованный член, и меня вдруг охватило какое-то отчаяние: все, что я делал в этом мире, было совершенно бессмысленным – даже сраный забор снова изгажен, будто я не потратил полдня своей жизни на его покраску, и пусть полдня – это капля в море, ничтожно малый срок в сравнении с несколькими десятками лет, или бесконечностью вселенной, но бессмысленная капля за бессмысленной каплей рождают бессмысленный океан, пустая минута переходит в пустые часы, те – в пустые годы, и вот уже пустая жизнь клонится к закату, которому нет никакого смысла наступать через десятилетия, потому что так же бессмысленно он может наступить и сейчас…

Напротив забора стояла церковь с золотыми куполами и блестящими на солнце крестами. Я попытался припомнить, как она выглядит изнутри, и не смог. Кажется, в последний раз я был в церкви лет десять назад – точнее, меня туда водила мать, когда нас бросил отец. Я решил зайти внутрь.

Там все сверкало яркими золотыми огнями. С икон на пустой зал смотрели печальные глаза. Я не знал, что должен делать, поэтому поступил, как показывали в фильмах: подошел к ближайшему кануну (или как это называется), встал под сострадательный взгляд какого-то святого, сцепил руки в замок и зажмурился. Я чувствовал себя нелепо.

– Надо поставить свечку, – шепнул мне кто-то на ухо.

Я повернулся. На меня смотрела пожилая женщина в косынке с суровым, будто ветром обтесанным, лицом с доброй едва заметной улыбкой – уголки губ тянулись не вверх, как обычно бывает у улыбающихся людей, а вниз, отчего все лицо приобретало какой-то мученический оттенок.

– Сюда за здравие. Сюда за упокой, – тихо сказала она.

Я проследил за ее пальцем. Она указала сначала на круглый канун, потом на квадратный.

– Вот.

Она протянула мне длинную тонкую свечу. Я инстинктивно отшатнулся.

– Дай нам бог сил пережить это тяжелое время, – сказала она и перекрестилась.

Я с каким-то безволием, не чувствуя рук, взял свечу. Секунд десять переводил взгляд с нее на круглый канун, на квадратный, на лицо святого и обратно на свечу. Я не совсем понимал, что с ней делать. На круглом кануне свободного места не было, поэтому я вставил ее в пустой подсвечник на квадратном. Потом понял, что не зажег ее – вытащил, поднес кончиком к горящим свечам, пламя сначала как бы нерешительно коснулось нитки, и затем уверенно перекинулось на свечу.

Меня ужаснул этот ритуал. Я тут же вспомнил, как горел дом, и как в окне на втором этаже уже горящего дома появилось лицо бомжа. Я поднял взгляд. Сверху вниз на меня осуждающе смотрел святой. Я поспешил избавиться от свечи – с каким-то отвращением и испугом воткнул ее в свободный подсвечник, сделал шаг назад, снова взглянул на икону… Святой безмятежно смотрел на пустое место у кануна.

Мне снова это показалось жутко глупым и бесполезным, и вообще вдруг стало невыносимо душно, как в бане – со лба катились большие горячие капли, золотые стены, казалось, вот-вот расплавятся как воск на свечах, от роскошного иконостаса обдало жаром, по коже пробежали мурашки – кто-то страшно, заунывно запричитал, голос перерос в жалобный вой – он поднялся к голубому расписному куполу – загремел, как гром перед бурей, и кислотным ливнем обрушился обратно вниз…

Не знаю, что это было: церковные песнопения, литургия или что-то типа того – я вышел, не оглядываясь, стараясь не бежать, хотя рюкзак, будто подгоняя, бил меня по спине. Еще внутри, перед тем как выйти, я вспомнил, что дома тоже где-то были иконы. Точнее, одна – с изображением Христа, и если бог есть, он услышит меня отовсюду.

Дома я пытался молиться: в мамином ящике нашел запыленную икону, заперся в своей комнате, хотя кроме меня в квартире никого не было, установил икону на стул и опустился перед ней на колени. В таком положении я провел несколько часов. Спина ныла. Колени болели.

Я читал молитвы (нашел их в интернете). Сначала про себя, потом, выучив наизусть повторяющиеся слова, – вслух. И мне вновь показалось ужасной глупостью произносить чужие кем-то давно придуманные тексты, и я заговорил от себя, бессвязно повторял одно и то же: лепетал как младенец, просил услышать меня, умолял простить, дать всего один шанс все изменить – не знаю как, но исправить то, что я натворил… Он не слышал.

За окном потемнело – навалились сумерки. За ними пришел вечер. Он плавно перетек в ночь. Спина ныла. Колени болели. Я ждал бога, а он не пришел. И тогда я почувствовал отчаяние. Вскочив с колен, я закричал:

– Ты обещал прощение! Ты говорил, нужно раскаяться, и ты простишь! Ну так прости меня! Слышишь? ПРОСТИ МЕНЯ! Черт бы тебя побрал…

С этими словами я схватил икону и со всей силы, на какую только был способен, швырнул ее в стену. Она грохнула, упав на ребро, закачалась, будто пыталась смягчить падение, но я подхватил ее и запустил в другую стену – от нее отлетел кусок, я схватил ее еще раз, размахнулся и саданул плашмя об угол стола. Икона, треснув, развалилась на две ровные части.

Тогда я окончательно понял, что должен сделать. Осталось только решить как.

Этим я занимался последующие несколько дней. Со скрупулезной тщательностью я обшарил все сайты, статьи и форумы о самоубийствах. Есть масса способов покончить с собой, и каждый из них я рассматривал с холодной практичностью, которая сейчас приводит меня в ужас. Я взвешивал все «за и против»: на отдельном листочке в столбик выписывал все недостатки того или иного способа, а рядом писал преимущества.

По статистике самым эффективным способом свести счеты с жизнью является выстрел из огнестрельного оружия в голову. Например, из пистолета. Приложил дуло к виску – спустил курок – все. Это самый распространенный метод суицида в мире. Больше половины самоубийц в Америке застрелились. Сложно представить, что кто-то может выжить после того, как пустит пулю себе в висок, но есть примерно восьмипроцентный шанс не умереть. В подобном случае почти наверняка ты повредишь лицевой нерв, а также получишь височный абсцесс, менингит, афазию, гемианопсию, или что-нибудь еще в этом роде. Чтобы все прошло успешно, можно засунуть дуло в рот. Шансы выжить сведутся к нулю.

Как бы мне ни льстила мысль оказаться в одной компании с Эрнестом Хемингуэем, Хантером Томпсоном, Владимиром Маяковским и Винсентом Ван Гогом, этот способ мне не подходил – у меня не было оружия, и я не знал, где его достать.

Проще всего, наиболее безболезненно и с наименее безобразными последствиями – отравиться таблетками. Правда, нембутал, пентобарбитал и секобарбитал вряд ли удастся купить в ближайшей аптеке, но у каждого дома хранится куча лекарств: какие-то из них при значительной передозировке непременно должны тебя убить. Особенное внимание стоит обратить на снотворные и обезболивающие средства – если запить их алкоголем, желательно чем-то газированным, типа шампанского, то эффект однозначно будет. Этот способ самый ненадежный – к нему обычно прибегают люди, которые таким образом привлекают внимание к своим проблемам. Они на самом деле не хотят умирать – они хотят, чтобы их спасли. И хотя Джеку Лондону и Фриде Кало удалось отравиться снотворным, согласно статистике, средний уровень смертности от передозировки лекарствами колеблется в районе одного целого восьми десятых процента. Эта ничтожно малая цифра не внушала мне уверенности.

Повеситься и повторить участь Сергея Есенина и Марины Цветаевой мне представлялось довольно надежным. Этот способ очень популярен в России: на него у нас приходится более восьмидесяти процентов всех самоубийств, и самое главное, почти никто не выживает. Однако и здесь есть минусы. Во-первых, нужна крепкая балка, труба или что-то вроде того, через которую можно перекинуть веревку. Во-вторых, надо правильно связать узел в виде висельной петли, или как его еще называют, «Узел Линча». Сперва укладываешь ходовой конец веревки зигзагом, чтобы получилось две петли. Затем ходовую часть веревки оборачиваешь пять-семь раз снизу вверх. После чего, заведя кончик остатка веревки через верхнюю петлю, затягиваешь узел. В-третьих, надо рассчитать высоту падения: если она низкая, то смерть наступит в результате удушья, если высокая, то сломаются шейные позвонки. Второй вариант – мгновенная смерть – конечно, предпочтительней, ибо дергаться на веревке, корчить рожу, чувствовать, как наступает гипоксия, кружится голова и сокращается периферический обзор – думаю, не самые приятные ощущения перед смертью.

Я решил, что этот метод мне подходит, но найти горизонтальную балку или трубу оказалось не так-то просто. В квартире ничего подобного нет. (Люстра, естественно, меня не выдержит.) Вешаться прямо на улице, на газовой трубе или ветке дерева жутковато, кто-то может заметить раньше времени, да и вообще попахивает идиотизмом. Я отложил эту идею в дальний ящик и решил прибегнуть к ней только в том случае, если ничего лучше не придумаю.

Вскрытие вен, наверное, самый часто упоминаемый и самый простой способ, которым в свое время смогли успешно воспользоваться Сенека и Марк Ротко. Я остановился на нем.

У меня был простой план. Утром, когда мать с отчимом уйдут на работу, я плотно позавтракаю, наберу теплую ванну, достану бритву из шкафа отчима, лягу в воду и сделаю два глубоких пореза на обеих руках. Порезы должны быть обязательно вдоль, а не поперек – так будет надежнее, а теплая вода не позволит крови сворачиваться. Я умру быстро. Когда мать с отчимом вернутся с работы, они уже не смогут ничего сделать.

Меня остановило только одно. Я лежал в ванне, крутил в пальцах тоненькое лезвие от бритвы, тускло горели лампочки над зеркалом, горячий пар шел от воды, и тут я подумал: каково будет маме заходить в ванную после моей смерти? Я пролежал там, пока вода не остыла. Потом вылез, обтерся полотенцем и убрал бритву на место. Я не мог покончить с собой дома – не хотел, чтобы маму всю оставшуюся жизнь преследовал образ моего трупа в этой ванне.

Далеко от воды как инструмента самоубийства я не ушел. Следующим вариантом, над которым я задумался, стало самое редкое из способов, на которое приходится всего около двух процентов всех случаев самоубийств, – метод, избранный Вирджинией Вулф, – утопление.

Об утоплении я вычитал не очень много – больше размышлял сам. Хорошо плавающий с детства, я боялся, что не смогу утонуть: сработают рефлексы, и инстинкт самосохранения заставит меня грести, а если я попытаюсь сопротивляться, то течение, как в фильмах, вынесет меня на берег. Для надежности, конечно, можно было бы взять с собой что-нибудь тяжелое, например, пару утюгов – привязать к ногам и прыгнуть с моста в Кубань. Тогда мое тело нашли бы через несколько дней или недель, обезображенное до неузнавания, изъеденное рыбами и покрытое водорослями. Все эти дни, пока меня будут искать, мама, наверное, просидит дома в надежде, что я еще жив…

Нет, это жестоко по отношению к ней, но идея с прыжком мне понравилась: как у Ива Кляйна – в пустоту, только по-настоящему.

В тот же день на велосипеде я поехал в район новостроек, где из земли тянулись к космосу бетонные шестнадцатиэтажки. Долго колесил от дома к дому из двора во двор – сам не зная, чего ищу. Пустая голова гудела, как иногда по утрам гудят трубы завода, и все мысли тонули в этом гуле. Я зачем-то рассматривал асфальт под домами, словно пытался убедится, что в последний момент он не подставит меня: не превратится в батут, или воду, или что-то типа того. А может, я неосознанно пытался представить себя лежащим плашмя, с вдребезги разбитой головой, с неестественно вывернутыми ногами… Не знаю… Все это я представлял уже потом, наверху, когда смотрел вниз, а о чем думал тут, помню хуже.

Я выбрал два шестнадцатиэтажных дома с общими балконами рядом с гаражами. Общие балконы – чтобы не ломать замок на крышу; шестнадцатый этаж – чтобы наверняка; гаражи – чтобы спрятаться между ними от полицейских. Я не мог просто сесть на скамейку у подъезда и ждать, когда кто-нибудь пойдет выгуливать собаку. До меня бы докопался любой мимо проходящий патруль. Велосипед пришлось спрятать за гаражами. Самому залезть в щель между кирпичными стенами гаражей, откуда я видел двери обоих подъездов, а при появлении ментов мог быстро забиться глубже в щель.

Я сосчитал, что после появления в окне над подъездом человеческой фигуры, спускавшейся по лестнице вниз, до момента открытия дверей проходит тринадцать-пятнадцать секунд. Именно за столько времени я должен был успеть добежать до подъезда, чтобы придержать дверь и попасть внутрь.

В тот день я ничего не сделал. Стемнело. Во всем доме зажглись окна. Нестерпимо замелькали темные силуэты на желтом фоне. Казалось, все они одновременно решили выглянуть во двор, будто чувствовали меня. И ждали. Несколько раз по двору проехала полицейская машина с громкоговорителем. «Оставайтесь дома! Не покидайте место проживания без экстренной необходимости. Оставайтесь дома!» – повторяло из нее металлическим голосом. Я сел на велосипед и помчался домой.

Утром я проснулся рано – меня разбудила мама со словами «хоть в школу и не идти, но учебу никто не отменял». Я встал без возражений, невозмутимо проделал весь «утренний туалет», позавтракал яичницей с жареной докторской колбасой и зачем-то бросил в рюкзак несколько первых попавшихся под руку книжек – видимо, по привычке. Кажется, это были учебник «Введение в философию», который я взял в школьной библиотеке и до сих не вернул, тонкая брошюра со стихами Есенина – подарок дедушки, который я несколько лет назад закинул на дно тумбочки с разным хламом и только накануне случайно нашел, и путеводитель по Москве в глянцевой бумаге – понятия не имею, откуда он взялся.

Мама с отчимом сразу ушли. Я закрывал за ними дверь.

– Не скучай, – бросил отчим и стал быстро спускаться по лестнице.

Мама замешкалась на пороге. У перил как-то неловко обернулась, едва не упав, долго не отводила от меня взгляда. Я смотрел под ноги.

– До вечера, – сказала она.

– До вечера, – ответил я, чувствуя, как по желудку растекается ядовитая желчь.

Потом я набросил куртку на плечи, рюкзак – за спину, ноги – в кроссовки. В коридорном зеркале отразился семнадцатилетний школьник в классических брюках и старых грязных кроссовках. Подхватив велосипед под мышку, я вышел на лестничную площадку, запер за собой дверь, спустился по лестнице с третьего этажа и вывалился из подъезда.