Дневник школьника уездного города N
Дополнительные занятия, естественно, я тоже пропускаю. Наталья Алексеевна сегодня даже спросила:
– Кирилл, ты передумал сдавать ЕГЭ по моим предметам?
Я не передумывал.
– Тогда почему ты перестал посещать занятия?
Я что-то мямлил в ответ – не додумался заранее подготовить легенду. Сказать правду я не мог, так как весь этот разговор происходил на предпоследнем уроке при полной одноклассников аудитории, включая Сашу. Да и в личной беседе я бы едва осмелился выдать хоть каплю правды. Если хорошенько подумать, когда вообще я говорю правду? Если только в те моменты, когда сажусь за компьютер, чтобы из голой страницы вордовского документа сделать очередную историю своей ничем не примечательной жизни в далекой южной провинции…
– Кирилл, ты парень неглупый, местами даже очень неглупый, – сказала Наталья Алексеевна после урока, когда мы остались наедине, – но все устроено так, что для сдачи экзаменов ума недостаточно. Он даже не всегда нужен. А вот что действительно необходимо – это тщательная подготовка. Ты собираешься поступить в хороший вуз или хочешь остаться здесь?
Вопрос, конечно, был риторическим. В последнюю неделю всего раз к нам пришел выпускник, который в силу семейных обстоятельств не смог уехать из города – учился и работал здесь. Он не блистал знаниями, экзамены сдал средненько, но баллов вполне хватило бы, чтобы поступить в какой-нибудь московский технический университет второго-третьего эшелона. У него сильно болела мама, поэтому ему пришлось остаться. Мало кто в школе знает об этом – не знал и я до вчерашнего разговора с Натальей Алексеевной – ее слова меня потрясли, потому что, когда он приходил – тот парень – все мои одноклассники (и я тоже) смотрели на него презрительно, даже в какой-то степени брезгливо, как на безнадежного неудачника, как на выпавший из помойного ведра мусор. И каждый думал, что таким не станет.
Честно говоря, я бы, может, и не сел ничего писать сегодня – уж очень устал за последние дни, если бы не одна встреча, которая просто выбила меня из колеи. Расстроенный из-за отсутствия работы, я возвращался домой. Я не сразу заметил на лавочке перед подъездом сгорбленную невзрачную женскую фигуру в каких-то лохмотьях. Погруженный в собственные мысли, я бы прошел мимо – мало ли кто это может быть – если бы она не окрикнула меня:
– Кирилл, привет!
Ее сухой скрежещущий голос больше походил на кашель. Я остановился. Женщина долго молча смотрела на меня сильно запавшими тусклыми глазами. Черты лица мне были смутно знакомы, но я никак не мог припомнить, где видел ее раньше.
– Не узнаешь? – прищурившись, спросила она.
Морщины от уголков глаз глубокими шрамами разрезали ее высохшее лицо. Челка мышиных волос выбилась из-под косынки. Она с какой-то легкостью, со своеобразным изяществом откинула их со лба. И я с ужасом понял, кто передо мной. Этот жест я знал с детства. Так делала давняя мамина подруга, наша соседка с первого этажа Кошкина Валентина Борисовна.
Кажется, я упоминал ее раньше. Это у нее несколько лет назад умерла дочка. Точнее, Валентина Борисовна случайно убила дочь, когда ее полуголую в мертвецки пьяном состоянии принесли домой какие-то незнакомые люди. Она хотела только наказать дочь, проучить ее ремнем, но та, шатаясь, бросилась убегать по квартире и, поскользнувшись, ударилась виском об угол стола. Видимо, тюремный срок кончился.
– Совсем взрослый стал, – сказала Валентина Борисовна, не сводя с меня глаз.
Мне сделалось не по себе. Я лихорадочно пытался сообразить, как вежливо, но поскорее уйти.
– Мама дома?
– Нет… Не знаю… Скорее всего нет, – сказал я.
Мы какое-то время молчали. Валентина Борисовна закурила сигарету. Потянуло горьким дымом. Я переминался с ноги на ногу.
– Не куришь?
Я помотал головой.
– Хорошо. Правильно.
Мы снова молчали. Воздух медленно набухал сумеречной серостью. Будто сквозь мутное стекло я видел, как алеет тонкий кончик сигареты. Валентина Борисовна рассматривала меня рассеянным взглядом. Я смотрел куда угодно: вверх на голые искривленные стебли виноградника, вниз на черные асфальтные пятна под ногами, по бокам на облупленную краску с балконов на первом этаже, на приоткрытую манящую внутрь дверь подъезда – только бы не встретиться с ней глазами.
– Ну ладно, Кирюш. Не хочу тебя задерживать. Ты, наверное, спешишь.
Я кивнул и опрометью бросился в подъезд, скачками взбежал на третий этаж, рванул дверь – только успел повернуться ключ – и когда захлопнул ее на все замки, остановился отдышаться. Дыхание восстановилось через несколько минут. Сердце еще долго выстукивало неровный пляшущий ритм.
Позже я сказал маме, что видел Валентину Борисовну. Она сначала никак не отреагировала – по крайней мере мне так показалось, но потом она несколько раз у меня переспросила:
– Что она говорила?
Ничего дельного я не мог ответить. Вновь и вновь я пересказывал одно и то же. Потом мама, успокоившись, пошла спать, а я сел за свою писанину. Честно говоря, не знаю, почему меня так сильно зацепила эта встреча. В округе полно людей, кто сидел в тюрьме или у кого случалось подобное несчастье. Не знаю… Я ничего не знаю…
30 января 2020. Четверг
Авдей с Тарасом, как я и говорил, вновь лучшие друзья. В честь примирения Тарас решил закатить завтра пьянку у себя на даче. Его родители с младшим братом куда-то сваливают на все выходные. В силу чрезмерно высокого родительского доверия или просто по случайному недоразумению, ему оставляют ключи от дачи. Хотя, судя по его рассказам, это не дача, а огромный царский дворец.
Сегодня он в наш общий чат в Телеграме выложил пару фоток, и, если все действительно так, как на картинке, то будет преступлением пропустить такое мероприятие. К сожалению, мне придется его совершить. О том, чтобы пойти к Тарасу не может быть и речи. Мать ни за что не отпустит меня с ночевкой. Даже пробовать бесполезно. В прошлый раз, летом, когда я заикнулся о дне рождения Игоря – он отмечал свое восемнадцатилетние в снятой на сутки квартире – мать замахала руками и отказалась слушать все мои аргументы о том, что я уже взрослый, адекватный человек, полностью осознающий последствия своих действий.
И все же мне безумно хочется попасть на эту тусовку. Как разжалобить мать?
Я даже подумал: не позвать ли с собой Сашу, если, конечно, удастся отпроситься у матери. Правда, потом вспомнил, как на моем дне рождения Сева нажрался и, свесившись с кресла, блевал на кафель. Или как я в последний раз перебрал на отмечании Нового года… Фу… Как вспомню то проклятое утро… Короче, Сашу лучше не звать. Придумать бы, как самому туда попасть…
Саша, наверное, обидится. Точнее, она уже обиделась, хотя еще не знает, отчего именно она обиделась. Просто, как обычно перед последним уроком, она сказала:
– Сегодня ты, конечно, снова убегаешь.
И хотя по своей структуре фраза похожа на вопрос, Саша произнесла ее утвердительно, без шансов к возражениям.
Я пожал плечами. Мне действительно надо было идти раздавать листовки. Саша надула губки. Она выглядела как героиня любовного романа – как «девушка с чувственными губами», капризная покорительница сердец, у ног которой толпились измученные безответной любовью поклонники.
Нас и правда обступали одноклассники. Мы сидели в коридоре школы на лавочке напротив гардероба – ждали, когда начнется урок русского: звонок уже прозвенел, но запертая дверь в кабинет как бы намекала, что учительницы еще нет. Нас с Сашей окружали Оля, Дима, Эдик, Виталик и Влад.
Они что-то бубнили. Саша временами бросала в толпу звонкие фразы невпопад. Их подкидывали и разносили дальше. Эхом возвращались ответы. Потом из толпы прилетело:
– Пойдемте завтра в кино. Все вместе!
Кажется, это сказал Эдик. Саша тут же откликнулась согласием, сильнее сжала мою руку, как бы ища поддержки. Каждый вокруг одобрительно закивал. Я замялся. Изворотливым, поджаренным на сковородке ужом я ускользнул от ответа. Точнее, я маневрировал, уворачивался до тех пор, пока у дверей аудитории не показалась учительница русского и не спасла меня. Я все еще строил планы, как попасть к Тарасу, и поэтому не хотел связывать себя обещаниями на завтра.
Правда, после урока Саша поймала меня и заставила дать отрицательный ответ – почти выбила из меня признание.
– То есть ты и завтра меня кидаешь?
– Саш, ну что за глупости! Я просто завтра опять занят.
Конечно, я не сказал, что собираюсь всю ночь тусоваться.
– Зато на выходных я буду весь твой. И мы отлично проведем время.
Саша театрально откинула кончик шарфа за спину, изображая сердечную обиду. Правда, уже через пять минут она на прощание крепко целовала меня за углом школы, но привкус обиды на ее «чувственных губах» я все же ощутил.
2 февраля 2020. Воскресенье
Два дня ничего сюда не писал, а хотелось до жути – руки тряслись от желания выбивать слова из клавиатуры, глаза слезились от необходимости высказаться, излить душу, облегчить совесть и все такое в этом же роде… Мой блог-дневник окончательно, бесповоротно и уже довольно давно стал для меня чем-то вроде личного психотерапевта, Фрейда и Юнга на минималках в одном лице – точнее, в девственно чистом листе виртуальной бумаги, которую я по нескольку раз в неделю оскверняю своими виртуальными чернилами двенадцатым кеглем шрифтом Times New Roman…
Не писал, потому что не мог. Сначала, в пятницу, не было времени. Потом, в субботу, не было сил: ни моральных, ни физических – мы поссорились с Сашей, и меня хватило только на то, чтобы весь день – точнее, вторую половину дня (первую я проспал тяжелым похмельным сном) – набирать Саше сообщения на экране телефона.
Началось все в четверг после моей предыдущей записи. Я нашел способ попасть на тусовку к Тарасу. Оказалось, что матери в ночь с пятницы на субботу поставили дежурство в больнице, а отчим свалил на ночную рыбалку пить водку с друзьями. Поэтому после школы, написав маме, что приду чуть позже, так как задержали на доп. занятиях, я смело отправился к Тарасу. Она немного волновалась, спросила у меня в Вотсапе, когда я собираюсь ложиться спать и предупредила, что еще позвонит. Так и случилось. Где-то между десятью и одиннадцатью вечера я заперся в одном из трех туалетов гигантской Тарасовской дачи и максимально трезвым голосом – к тому моменту я уже поднакидался – заверил маму, что ложусь спать. Она ничего не заподозрила.
Дача Тараса, точнее его родителей, действительно впечатляла своим античным размахом. Крышу над крыльцом подпирали невысокие, но массивные колонны, как в древнегреческих храмах, дорожки в саду между полысевшими за зиму деревьями украшали миниатюрные мраморные статуи. Отец Тараса когда-то служил в полиции, потом в городской администрации, какое-то время работал заместителем мэра, а сейчас, кажется, ничего не делал, но деньги у него явно водились.
Все мы приехали к Тарасу в первый раз. Впечатленные увиденным, а если по-простому, напрочь офигевшие, подобно экскурсионной группе мы с открытыми ртами и круглыми глазами тащились за ним хвостиком, пока он показывал нам свои владения. В какой-то момент мы даже заробели. Тарас хозяйской походкой ушел куда-то к пустовавшим зданиям прислуги (им дали отпуск на время зимы) мы остались вчетвером: я, Авдей, Игорь и Сева. Мы молча переступали с ноги на ногу, не смея заговорить, будто звук наших голосов здесь неуместен. Мы перекидывались растерянными взглядами – в глазах блестела неуверенность. Она витала в воздухе: мы излучали ее, как изотопы урана – радиацию. Но потом Авдей, не выдержав натянутого до предела напряжения, с громким пшиканьем откупорил первую банку «Ягуара», и… пошло-поехало.
После второй он уже с ногами сидел на бильярдном столе и надрывно кричал песни, исполняемые Игорем на гитаре. После третьей они с Тарасом закуривали сигареты, не выходя на улицу. Потом в ожесточенной, но шуточной борьбе Игоря и Севы пострадал журнальный столик – разлетелся в дребезги после того, как Сева рухнул на него спиной. Тарас только заржал и махнул рукой. Дальше мы перешли на крепкое.
Где-то в час ночи нам приспичило идти гулять. Разбавив литровую бутылку колы коньяком в пропорции один к одному, мы вывалились на свежий морозный воздух и, шатаясь, двинулись бродить по окрестностям. У Авдея внезапно загорелись глаза. Из внутреннего кармана куртки он достал пачку из-под сигарет, а из нее – две остро пахнувшие самокрутки. Этот запах я узнал бы с закрытыми глазами, с забитым от насморка носом, с параличом обонятельных рецепторов.
– Откуда?! – изумился Тарас.
Авдей засмеялся.
– Что за вопрос? Мы вообще-то на юге живем! – ответил он.
Сева робко запротестовал:
– А если менты?
Тогда Тарас повел нас в «укромное место», которое оказалось обычной старой заброшкой – деревянным двухэтажным домом с покосившимся забором. Внутри Авдей поджег косяк и пустил его по кругу. Я отказался. Они долго меня уламывали, но у них ничего не получилось. Я зарекся больше не употреблять никакие наркотики…
Вообще-то мы так не договаривались. Я совершенно не ожидал, что Авдей притащит эту дрянь. Если бы я знал, я бы, может, вообще не пришел бы к Тарасу. Хотя вряд ли… Уж очень мне хотелось выпить после месячного перерыва. По крайней мере я бы точно не потащился с ними в эту заброшку.
Когда оба косяка кончились, а дым от сгоревшей травы, отфильтровав каннабиноиды через легкие, растворился в сыром пропахшем плесенью воздухе заброшенного дома, к лицам моих друзей прилипли тупые кривые улыбки. Сева, пошатнувшись, чуть не упал – удержался только благодаря Игорю, который, как коршун, вцепился пальцами в его плечо. Тарас медленно поднял перед собой руки, будто изображал Франкенштейна из первых черно-белых фильмов, и протянул:
– Э-э-э-э-э-э.
С минуту ничего не происходило. Потом тишина, изредка нарушаемая возмущенными возгласами ветра на чердаке, вдруг взорвалась одновременным идиотическим смехом всех четверых. Мне было не смешно. Я только чаще опрокидывал бутылку, к которой они утратили интерес.
Сева все же повалился на землю – мягко, как по фонарному столбу, сполз по плечу и ноге Игоря. Это событие вызвало новый приступ безудержного смеха. Я отошел в сторону, залез в пустой проем окна и, свесив ноги, стал смотреть в темное холодное небо, чтобы просто куда-нибудь смотреть. Постепенно сквозь беспроглядный мрак проступили жидкие, едва различимые бледные точки.
«Ведь если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?» – само собой пронеслось у меня в голове, и как будто в ответ, словно я сказал эти слова вслух, спину обдало новой порцией горячего улюлюкающего смеха. Я запрокинул бутылку и большими глотами пропихивал горьковатую жидкость себе в желудок, пока пластиковая бутылка не съежилась, пытаясь воздухом заместить высосанную колу с коньяком.
В голове нарастали посторонние шумы, будто настройки слуха расфокусировались, и смех позади звучал теперь разряженным. Звезды на небе обозначились яснее. Медленно они закручивались, извиваясь, оставляли длинные желтые борозды вокруг себя, – над головой вдруг совершенно отчетливо заискрилась вангоговская звездная ночь.
Завороженный, я не сразу услышал, как к гогочущим за спиной голосам прибавился чей-то незнакомый скрипучий бас. Я обернулся, когда из соседнего окна выскочил Тарас, а рядом со мной протискивался Сева. На хлипкой лестнице со второго этажа, недовольно хмурясь густыми зарослями бровей, стоял бомж – со спутанной, местами обгоревшей, бородой, весь грязный и в рваных лохмотьях.
Моих друзей как ветром сдуло. Я сваливал оттуда последним. Только и видел, как маячили их спины передо мной, пока мы бежали к даче Тараса. Потом, когда мы оказались в тепле и безопасности, они продолжили смеяться. Бомжа они прозвали Петровичем – это вызвало у них неистовую бурю восторга. Я тихонько допил остатки спиртного – какое смог разыскать – и меня от резко ударившего в голову алкоголя вырубило на диване в гостиной.
На следующее утро, в первые минуты после неожиданного пробуждения под беспощадный звон будильника из динамиков телефона, всеуничтожающее похмелье настолько сильно меня сжигало, что я решил, будто ночью отправился в ад, и теперь невидимые черти карают меня за все грехи, которые я мог бы сотворить, но еще не успел. С великим трудом я оторвал щеку от подушки и с раза третьего дотянулся до лежавшего на полу телефона.
Окна все еще затягивала черная пелена – до рассвета оставалось около часа. Голова раскалывалась. Тело слушалось плохо. Реакции организма запаздывали. Густые вязкие бессвязные мысли тянулись медленно, словно протискивались сквозь узкое канализационное отверстие. Пальцы рук судорожно бились в треморе.
Мои друзья безмятежно спали кто где. Я попытался разбудить Тараса – он отбрыкнулся. Авдей зарылся под подушку и оттуда нечленораздельно мычал. Мне удалось достучаться только до Севы, который мутными глазами уставился на меня и, кажется, не понял ни слова из того, что я ему сказал. А сказал я, что сваливаю. Мне нужно было успеть домой до возвращения матери с дежурства.
Ох… Путешествие домой выдалось не из легких. Каждую секунду мне казалось, что вот-вот хребет не выдержит тяжести взваленных на него противоречий, треснет и раскрошится мелкими осколками, а я – моя личность, моя воля и характер – мутной соплей распластаюсь по холодному асфальту.
Уткнувшись лицом себе под ноги, я брел до автобусной остановки, стараясь не качаться, как маятник, держаться по возможности ровнее, чтобы яркие вспышки боли где-то в недрах мозга не свели меня с ума. Потом в маршрутке, воняя перегаром, как пьянь с семнадцатилетним стажем, я облегченно откинулся на подголовник кресла – досматривать безумные обрывки ночных сновидений. Голова, съехав с кресла, провалилась в щель между сидением и холодным стеклом, и мне показалось, что это идеальное для нее положение – в тот момент я искренне считал, что мог бы так провести остаток жизни. Дальше я пересел на другой автобус и через полчаса тряски по разбитым дорогам оказался дома.
А тем временем наступил рассвет. Контуры голых деревьев обозначились контрастом на однотонном сером фоне. Солнце косо смотрело на нехотя просыпавшийся город, высоко над домами плотной стеной в морозном воздухе клубился дым от заводов.
Я успел домой до прихода мамы. Сразу завалился в кровать и проспал часов до трех. После сна лучше не стало. Меня знобило, как в лихорадке. Череп будто сдавили тисками – любой поворот головы мог стать последним событием в моей жизни. Я всеми силами пытался не подать виду, как мне плохо, чтобы мать ничего не заподозрила. Передвигался медленно и большую часть времени сидел в своей комнате. Мама только удивленно сказала:
– Вот это ты спишь! Как будто был на дежурстве вместо меня.
Я сказал, что всю ночь играл на компьютере, поэтому не выспался. Она только покачала головой и пригрозила его отобрать. А отчим – тоже с похмелья после рыбалки – тут же прочел мне лекцию о негативном влиянии компьютерных игр на развитие подростка. Я согласно кивал, даже не пытаясь спорить, – все силы уходили на попытки как-то пережить этот день.
Потом я отменил наше с Сашей свидание… Ох, что тут началось…
Ее сообщения в Вотсапе вопили с экрана телефона. «ТЫ ОБЕЩАЛ!» «ЧТО ВООБЩЕ ПРОИСХОДИТ???» «ТЫ РАЗЛЮБИЛ МЕНЯ?» К моим похмельным страданиям прибавилось еще чувство вины и какое-то презрение к себе за невыполненное обещание. Но я правда был не в состоянии выползти из квартиры. Я пытался извиниться почти в каждом ответном сообщении. Писал, что заболел. Даже осторожно позвонил ей, но она напрочь отказалась слушать, только возмущенно кричала в ответ.
В конце концов мы окончательно разругались. Сегодня она даже ничего не написала. Я ей – тоже. Наверное, в первый раз с того момента, как начали встречаться, за целый день мы не обмолвились ни словом.
3 февраля 2020. Понедельник
С Сашей так и не помирились. Полдня я собирался с силами подойти к ней и извиниться лично, хотя я уже миллион раз просил прощения по Вотсапу, но она сама сорвала все мои намерения на примирение.
Мы с ребятами, как обычно, сидели в столовой на большой перемене… Забавно – я так часто пишу фразу «мы сидели в столовой», что порой у меня возникает ощущение, будто там протекает вся наша школьная жизнь. Хотя, может, оно так и есть. Пятиминутных перемен между уроками едва хватает, чтобы добежать от кабинета к кабинету, успеть приготовиться к уроку, на ходу перекинуться парой фраз друг с другом, а иногда еще и списать домашку. Так что большая перемена – единственное время, когда можно спокойно, никуда не спеша, поболтать с одноклассниками, обсудить выходные, просмотренные сериалы, события в мире, разгорающиеся скандалы блогеров и все такое. Пожалуй, столовая действительно место, где протекает вся школьная «светская жизнь».
Итак, мы с ребятами, как обычно, сидели в столовой. Дима жевал булку, Эдик хлебал суп, Влад и Витя о чем-то спорили, окруженная мальчиками Оля ждала Сашу. Я тоже ждал ее. На предыдущих переменах я так и не решился к ней подойти. Пару раз мы сталкивались взглядами – я почти физически ощущал звон, как от скрещенных мечей из фильмов про Средневековье. Саша тут же делала вид, будто что-то невероятно интересное происходило за моей спиной и она смотрела вовсе не на меня, а куда-то в бесконечную даль над моим левым плечом. В общем, я надеялся поймать ее после столовой и попытаться объясниться, но ничего не вышло…
Расплатившись на кассах, с подносом в руках, на котором аккуратно стояла одинокая тарелка салата, Саша подошла к нам, точнее, к пустовавшему специально для нее стулу между мной и Олей – в последнее время мы сидели вместе, и все к этому так привыкли, что не занимали место рядом со мной. Несколько секунд она молча оценивала обстановку. За столом смолкли. Все взгляды обратились к ней. Потом она демонстративно развернулась – ее волосы в такт движению взметнулись вверх, веером рассыпавшись по спине – и, громко скрипнув стулом, она уселась за отдельным столом в стороне от общей тусовки, где одиноко грустил Миша. Нарочито бойким голосом она сказала:
– Привет! Как дела?
Над нашим столом висела тишина. Все ошарашенно переводили взгляды с меня на Сашу и обратно. Я вдруг почувствовал себя загнанным в угол, морально раздетым и нравственно растерзанным селебрити под объективом сотен крупнокалиберных фотокамер папарацци, застукавших меня в нижнем белье постыдного вида.
– Это что значит? – бестактно нарушил неловкое молчание Эдик, чем еще сильнее усугубил мое положение.
Мои щеки пылали так, будто их сначала отхлестали распаренными банными вениками, а потом натерли крапивой. В глотке застрял вязкий горький ком – я не мог выплюнуть ни слова.
Миша тоже растерялся от неожиданности, когда прямо перед его носом возникла Саша. Он в последнее время вел себя странно: отдалился от одноклассников, почти ни с кем не разговаривал – даже с Димой – ходил один, и что самое необычное – у него испортились оценки по всем предметам, кроме алгебры и физики.
– Нормально, – пробормотал Миша.
Уткнувшись носом в тарелку супа, он не поднимал головы. Думаю, он не хотел ни с кем общаться, но Саша этого не замечала.
– Почему грустишь? – продолжала она.
Миша пожал плечами. За наш стол постепенно вернулось оживление: медленно, словно прогреваясь после длительной стоянки на морозе, общий диалог между моими одноклассниками неуверенно забурчал, потом набрал обороты и уже через минуту влился в общий гомон столовой. Молчал только я, невольно напрягая уши, – они почти шевелились от усилий – я вслушивался, о чем за соседним столом говорили Саша с Мишей. Саша говорила громко – ее голос пробивался сквозь шум столовый. Миша – наоборот: я бы решил, что он вообще молчал, если бы не периодические Сашины возгласы типа «правда?» или «не может быть!»
Украдкой я бросал на них беглые взгляды. Я притворялся, типа оглядываю столовую, типа кого-то ищу, и краем глаза наблюдал за Сашей. Меня терзали противоречивые чувства. Во-первых, я не понимал, что происходит. Что означал этот ее публичный жест? Что она хотела этим сказать? Во-вторых, как я должен реагировать? Мне казалось, несмотря на бурное течение разговора за нашим столом, все неотрывно следят за мной и чего-то ждут.
В-третьих… Это, наверное, прозвучит странно, но на одну секунду – о, это была очень яркая секунда, как вспышка фотокамеры темной ночью, – на одну секунду мне вдруг померещилось, будто там, в столовой, в дурацкой ситуации и с горящими щеками на самом деле не я, а какой-то другой Кирилл, из параллельной вселенной или нет… из выдуманного мифического мира про что-нибудь типа Средиземья, или волшебной школы Хогвартс, или притворяющихся школьниками вампиров… Потому что я – тот самый Кирилл, который живет в реальном мире, обычный школьник, коих миллионы в России, – я не могу быть героем никаких историй, рассказов, книг или блогов. Я совершенно обычный подросток – со мной никогда ничего не происходит!