Чужая память

– Первая атомная бомба тоже дорого стоила, – сказал Сидоров. Сидоров был против методики Ржевского. Его фирма работала над близкими проблемами, но, насколько Сергей знал, они зашли в тупик. – Меня смущает другое – неоправданный риск. Кто-то здесь произнес слово «гомункулус». И хоть литературные аналогии могут показаться поверхностными, я бы сказал больше

– чудовище Франкенштейна. Где гарантия, что вы не создадите дебила? Монстра?

– Методика отработана, – сказал Ржевский.

– Я вас не перебивал, Сергей Андреевич. Между опытами над животными и экспериментами над человеком лежит пропасть, и каждый из нас об этом отлично знает.

– Что предлагаете? – спросил Остапенко.

– Создать комиссию авторитетную, которая ознакомится с результатами работы института…

– Я в январе возглавлял уже такую комиссию, – сказал Семанский.

– Тогда вопрос об опыте над человеком не ставился.

– Ставился. Это было конечной целью.

– Считайте меня скептиком.

– А если американцы вправду сделают? – спросил человек в ярком галстуке.

– Ну и Бог с ними! – взвился Сидоров. – Вы боитесь, что там тоже есть… недальновидные люди, которые захотят выкинуть несколько миллионов долларов на жалкое подобие человека?

Началось, подумал Ржевский.

– Я понял, – вмешался Айрапетян, отчеканивая слова, словно заворачивая каждое в хрустящую бумажку, – профессора Ржевского иначе. Мне показалось, что наиболее интересный аспект его работы – в ином.

Остапенко кивнул. Ржевский подумал, что они с Айрапетяном обсуждали все это раньше.

– Клонирование – давно не секрет, – сказал Айрапетян. – Опыты проводились и проводятся.

– Но вырастить в колбе взрослого человека, сразу… – сказал Человеков.

– И это не новость, – сказал Сидоров.

– Не новость, – согласился Айрапетян. – Удавалось. С одним минусом. Особь, выращенная ин витро, была «маугли».

Остапенко снова кивнул.

– Маугли? – Человек в ярком галстуке нахмурился.

– В истории человечества, – начал Айрапетян размеренно, как учитель, – бывали случаи, когда детей подбирали и выращивали звери. Если ребенка находили, то он уже не возвращался в люди. Он оставался неполноценным. Мы

– общественные животные. Взрослая особь, выращенная ин витро, – младенец. Мозг его пуст. И учить его поздно.

– Вот именно, – сказал Сидоров. – И нет доказательств…

– Простите, – сказал Айрапетян. – Я закончу. Достижение Сергея Андреевича и его сотрудников в том, что они могут передать клону память генетического отца. Поэтому мы здесь и собрались.

Они же все это слышали, подумал Ржевский. Но существуют какие-то шторки в мозгу. Сито, которое пропустило самое главное.

– Подтвердите, Сергей Андреевич, – попросил Айрапетян.

Ржевский поднялся. Река казалась золотой. По ней полз розовый речной трамвайчик.

– На опытах с животными мы убедились, – сказал Ржевский, – что новая особь наследует не только физические характеристики донора, но и его память, его жизненный опыт.

– К какому моменту? – спросил Человеков.

– К моменту, когда клетка экстрагирована из организма донора.

– Конкретнее, – попросил Остапенко.

– Мы выращиваем особь до завершения физического развития организма. Для человека этот возраст – примерно двадцать лет. Если донору, скажем, было пятьдесят лет, то все знания, весь жизненный опыт, который он накопил за эти годы, переходят к его «сыну». Я думал, это понятно из моего сообщения.

– Понятно, – сказал Османский. – Понятно, но невероятно.

– Ничего невероятного, – возразил Айрапетян.

– Все без исключения животные, выращенные по нашей методике, – сказал Ржевский, – унаследовали память своих доноров. Кстати, три дня назад ко мне забрался шимпанзе, которому от роду две недели. Но он не только знал, как открыть замок клетки, но и помнил путь по институту до моего кабинета и даже знал, стервец, где у меня в письменном столе лежат конфеты. На самом же деле знал не он, а его генетический отец.

– Он ничего не поломал? – спросил Сидоров.

Наверняка у него свой человек в моем институте, подумал Ржевский. Донесли, как я опозорился.

– Ничего, – ответил он. – Испугался я, правда, до смерти. Вхожу в кабинет, думаю, кто же это сидит за моим столом?

Остапенко постучал карандашом по столу, усмиряя смех.

– Если ваш гомункулус решит погулять по институту, это может кончиться совсем не так смешно.

– Надеюсь с ним договориться, – сказал Ржевский.

– Нет никаких гарантий, – настаивал Сидоров, – что разум гомункулуса будет человеческим. Нормальным.

– Пока что с животными все было нормально.

– Да погодите вы! – вдруг закричал Человеков. Острый кадык ходил под дряблой кожей. – Нам предлагают новый шаг в эволюции человека, а мы спорим по пустякам. Неужели непонятно, что в случае удачи человечество станет бессмертным? Мы все можем стать бессмертными – и я, и вы, и любой… Индивидуальная смерть, смерть тела перестанет быть смертью духа, смертью идеи, смертью личности! Если понадобится, я отдам вам, Ржевский, мою пенсию. Я не шучу, не улыбайтесь.

Ржевский знал Человекова давно, не близко, но знал. И даже знал обоих его сыновей – Человеков запихивал их в институты, спасал, отводил от этих пожилых балбесов дамокловы мечи и справедливые молнии…

– Спасибо, – сказал Ржевский без улыбки.

– Всю жизнь я накапливал в себе знания, как скупой рыцарь, набивал свою черепушку фактами и теориями, наблюдениями и сомнительными гипотезами. И знал, что с моей смертью пойдет прахом, сгорит этот большой и бестолковый склад, к которому я даже описи не имею… – Человеков постучал себя по виску согнутым пальцем. – И вот сейчас пришел человек, вроде бы не шарлатан, который говорит, что ключи от моего склада можно передать другому, который пойдет дальше, когда я остановлюсь. Вы не шарлатан, Ржевский?

– В этом меня пока что никто не обвинял, – сказал Ржевский и заметил, как шевельнулись губы Сидорова, но Сидоров промолчал. Сидоров не верил, но уже понимал, что пожилые люди, собравшиеся в этом кабинете, согласятся дать Ржевскому тринадцать миллионов и еще миллион в валюте.

«А вдруг я шарлатан? – подумал Ржевский. – Вдруг то, что получалось с собаками и шимпанзе, не получится с человеком? Ладно, не получится у меня, получится у кого-то потом, завтра».