Заповедник для академиков

– Еще чего не хватало! – искренне вырвалось у Лидочки. – Я тысячу лет замужем!

– Простите, не знал. Вы так молодо выглядите.

Сбежав с веранды, Лидочка увидела, что Матвей Шавло идет один, Алмазова он где-то потерял. Матвей заметил Лиду, но не сделал попытки к ней приблизиться и заговорить. Словно не заметил. Он был чем-то удручен или опечален, но Лидочке не было его жалко – каждый в наше время заводит себе друзей по вкусу.

В движениях людей, в запутанном и совсем не санаторном рисунке их действий, в напряжении их отношений Лидочка ощущала предчувствие беды, которая должна скоро обрушиться на этот тихий уголок.

«Я как черепаха – мне тысяча лет, – думала она, – я знаю, что будет наводнение, что идет ураган, а никто не хочет этого видеть. Вы все погибнете в его волнах… И ты, Матя Шавло, талантливый физик с усиками а-ля Гитлер, погибнешь раньше всех».

Сзади Александрийский окликнул Матю:

– Матвей Ипполитович, вы не спешите?

– Я совершенно свободен.

– Ваш собеседник вас отпустил?

– Если вы имеете в виду Алмазова, то они, по-моему, никого и никогда не отпускают на волю.

– Может, у вас найдется минутка, чтобы просветить меня по поводу излучения нейтронов?

Лидочка пошла дальше и уже не слышала, о чем они разговаривали.

* * *

Ванюша сгреб громадную кучу листьев и стоял, рассматривая ее, как муравей глядит на Эверест.

– Я готова вам помочь, – сказала Лидочка.

– Вы? Зачем вы пришли? Не надо было приходить.

Ванюша промок. Кепка была ему велика, а ватник висел на нем, как на вешалке. Он был карикатурен. Оказывается, если человека обрить, а потом дать обрасти щетиной, если его малость поморить голодом, затем натянуть на него грязный ватник и рваный треух или кепку, он становится непривлекательным и неумным. Как правило. В том сила ватника и лагерной стрижки, что любой лейтенант охраны искренне считает себя умнее, добрее и лучше, чем заключенный, имеющий гражданское звание академика или писателя-сказочника.

– Я не шучу, я на самом деле хотела вам помочь.

– Я все сделал. Уходите, пожалуйста.

– А если бы на мне тоже был такой ватник? – спросила Лидочка.

– В том-то и беда, – сказал аспирант, – что вы смогли остаться человеком, а я сдался. Я всегда им сдаюсь. Мне так хочется быть свободным, что я всегда им сдаюсь. Вы даже не представляете, что они со мной делают!

Он готов был заплакать и потому повернулся и быстро пошел прочь, в чащу, не разбирая дороги. Он волочил за собой грабли, и они подпрыгивали зубьями вверх.

Наверное, надо было вернуться – без зонтика совсем промокнешь. Но Лидочке так не хотелось в комнаты, что она решила чуть пройтись и тут же, как назло, натолкнулась на Алмазова. Лидочка понадеялась, что он ее не заметит, но он заметил, широко улыбнулся. Он был очень здоровым и хорошо скроенным человеком. И мог бы показаться приятным, но от улыбки его лицо становилось подлым.

– Иваницкая, – сказал он. – Я до сих пор испытываю неловкость от вчерашнего инцидента. И я постараюсь искупить свою вину. Знаете, что я предлагаю? Заходите к нам с Альбиной. У меня есть чудесные конфеты – вишня в коньяке. Не приходилось пробовать?

– Большое спасибо, – ответила Лидочка с легким придыханием. Так королева Виктория отвечала индийскому набобу на предложение подарить ей алмаз Кохинор.

– Замечательно, – сказал Алмазов. – Вы меня обнадежили. Теперь я буду в нетерпении ждать.

И неожиданно он схватил Лидочку за подбородок так крепко, что стало больно, и повернул ее голову к себе, чтобы заглянуть ей в глаза. А его глаза казались слепыми.

Лидочка рванулась, правда, несильно – уж очень растерялась, а Алмазов уже отпустил, как бы отбросил за ненадобностью ее лицо и сказал, делая первый шаг в сторону:

– Молодец, девочка. Мы будем дружить.

Лидочке хотелось крикнуть ему вслед что-нибудь обидное, но разве найдешь слова, когда тебя шлепнули и тут же ушли.

Без сомнения, если бы Александрийский увидел сейчас эту сцену, он бы съязвил что-нибудь о Лидочкиной жалости к мужчинам. Хорошо, что он не видел.

И гулять расхотелось – и дождь стал таким отвратительно мелким, холодным, словно ее посадили в яму, полную лягушек.

Лидочка вернулась в дом, разделась под стеклянным взором медведя, прошла сквозь лабиринт, образованный раскрытыми и оставленными сушиться зонтами, к бильярдной. Там все шла партия. На диване, на котором умер философ Соловьев, сидели три похожих друг на друга розовощеких научных сотрудника в толстовках, которые они, видно, специально взяли в Узкое, чтобы донашивать. Если они и знали о кончине философа, то не спешили последовать его примеру.

Лидочка прошла дальше, в библиотеку. Она была невелика, но высока, и с верхних полок застекленных шкафов никто никогда книг не брал. Рыхлая скучная библиотекарша лениво вязала в мягком кресле. За столиком сидел старичок, который вел пальцем по передовице в «Известиях», и молодая женщина с круглым лицом короткими пальцами листала модный журнал двухлетней давности и вздыхала, вглядываясь в рисунки.

Лида подошла к полке с подшивками московских журналов «Вокруг света» и «Всемирный следопыт». Эти журналы и им подобные, недостаточно идейные издания, были уж два года как закрыты, и их постепенно извлекали из библиотек и сжигали. Но до Узкого, видно, еще не добрались.

Лидочка взяла подшивку «Всемирного следопыта» за тридцатый год, отнесла ее к столику и, как только раскрыла, обнаружила, что отлично помнит все, что там было напечатано. Тут раздался гонг на обед, и Лидочка не стала испытывать судьбу – она уселась за стол одной из первых.

Ванюша вяло ел борщ, избегая встречаться с Лидой взглядом. Пастернака не было видно. За «академическим» столом сидел один старик Глазенап и крутил головой в поисках собеседника. Почувствовав такую нужду, президент Филиппов оставил свое место в торце «академического» стола и подсел к Глазенапу. Алмазов смотрел на Лидочку в упор, а Альбине был виден и понятен этот взгляд. Она дважды тронула рукав спутника белыми пальчиками, но тот не обращал на нее внимания.

«Мне еще не хватало такого поклонника», – подумала Лидочка и впервые здесь почувствовала, что страх, владевший прочими людьми, вторгся и в ее, казалось бы, защищенное от него сердце. До этого момента Лидочке казалось, что бояться может лишь тот, кому есть что терять. Ей же нечего было терять в 1932 году нашей эры… Но пока ты существуешь здесь, ты хочешь жить. Между твоей жизнью и смертью стоят Алмазов и другие люди, которые при исполнении служебных обязанностей надевают фуражку с голубым околышем. Ты можешь сейчас же встать из-за стола и уехать в Москву. И вернуться в свое тесное, населенное тараканами и людьми общежитие, а завтра дверь откроется без стука, и, растянув до ушей слишком красные губы, войдет чекист Ян Алмазов и пригласит тебя в кино.

Есть не хотелось. Здесь кормили куда лучше, чем в городе, куда лучше, чем в институтской столовке или диетической столовой на Мясницкой. Марта говорила, что подсобное хозяйство еще тикает, поставляет ученым то поросенка, то яички. Но жители Узкого сильно воруют – идет война между директором санатория и прислугой.

Не дождавшись третьего, Лида поднялась и пошла прочь. В дверях она встретила Марту, за которой топал Максим Исаевич.

– Лидуша, ты куда пропала? – спросила Марта.

Лида хотела было ответить, но мужская рука легла ей на плечо.

– Ты что не доела казенных котлет? – спросил Шавло. – Желания нет или мяса в них нет? Это я сам сочинил только сейчас и поспешил догнать тебя и сообщить.

– Это замечательные стихи, лучшие в мире стихи, – сказала Лидочка.

– Вы курите? – спросил Матя.

– Нет, но вы курите, курите, я не возражаю.

– Пошли в бильярдную?

В бильярдной было пусто. Они сели на черный диван, и Лиде было неловко перед покойным философом – как будто бы они подвинули его, беспомощного, к стенке.

– Вы знаете, – сказала Лидочка, – что на этом диване умер философ Соловьев?

– Который был другом хозяина дома, который с другими был тоже знакомый… вы любите детские стихи? Я люблю детские стихи.