Законы пишутся кровью. Убийства и их последствия для уголовной системы Англии
Под общим термином «убийство» скрывается целый ряд преступлений, различных по степени тяжести, причастности, и, как следствие, по уровню их дурной славы. На вершине этой пирамиды находится убийство с прямым намерением убить жертву или причинить ей серьезный вред. Все предумышленные убийства относятся к этой категории, но не любое убийство можно назвать таковым. За ним может скрываться отсутствие умысла, и, как мы увидим, «из всех преступлений непредумышленное убийство вызывает наибольшие трудности с определением, поскольку касается убийств, совершенных при разнообразных обстоятельствах». Непредумышленные убийства варьируются от невероятно зверских до случайных. Они охватывают как тех, кто совершил преступление в ответ на враждебные действия со стороны жертвы, так и тех, кто был слишком легкомысленным или небрежным, не обдумав последствия собственных поступков.
Развитие концепции непредумышленного убийства, причиной которому послужила грубая халатность, дало представление о том, когда и кем оно может быть совершено. В нее были включены случаи смерти, которые происходят в нетипично опасных местах: например, в медицинских учреждениях или на дороге. Эти изменения также привели к растущей криминализации предприятий в XX веке: согласно закону, к ответственности за убийства начали привлекаться организации и фирмы, чей безответственный подход к найму или пренебрежение безопасностью привели к летальным исходам.
В конечном счете эта «пирамида убийств»[19] подкрепляется огромной базой других преступлений. Они связаны со смертью при определенных обстоятельствах, которые сложно в полной мере юридически соотнести как с умышленным, так и с непредумышленным убийством. К ним относятся правонарушения, повлекшие смерть в результате опасного вождения, детоубийство, а также некоторые преступления, предусмотренные законодательством в области охраны труда и техники безопасности. Как правило, эти преступления рассматриваются как менее тяжкие. Все они не входят в закон об убийстве, но имеют к нему отношение. В некотором роде они как «троюродные братья».
Определение «убийства» Коком состоит из двух элементов. Как и сейчас, в те времена присяжные должны были удостовериться в наличии обоих факторов «при отсутствии всяких обоснованных сомнений», чтобы признать кого-либо виновным в убийстве. Первый фактор – убийство другого человека, с юридической точки зрения он известен как actus reus, то есть противоправное действие. Вторым же фактором преступления является mens rea, или преступный умысел[20]. Буквально это переводится как «воля виновного», которому можно дать определение как «обдуманное намерение совершить преступление». Чтобы быть осужденным за правонарушение, недостаточно просто убить кого-то – должен быть умысел, поскольку, к уголовной ответственности должны привлекать только за то, что было сделано намеренно. Согласно интерпретации Кока, это означает, что убийство было совершено «со злым умыслом, либо выраженным явно, либо предполагаемым согласно закону».
Фраза «злой умысел» прочно вошла в лексикон и на протяжении многих лет вдохновляла разного рода халтурщиков на создание второсортной литературы и кино. Однако также она породила самое распространенное неправильное понимание закона об убийстве, которое до сих пор вызывает споры и дискуссии. Современная интерпретация «злого умысла» Кока – намерение убить или причинить серьезный физический вред. В популярной культуре это вылилось в тщательное планирование, которое может быть убедительным доказательством намерения, но не является обязательным. Вам не нужно покупать нож для колки льда или выкапывать неглубокую могилу, чтобы в вашем преступлении был «злой умысел». Единственное, что имеет значение, – то, что вы действительно собираетесь совершить этот роковой проступок. Неважно, что это намерение могло родиться за секунды до того, как вы нажали на курок, или что оно рассеялось сразу после убийства, когда вы осознали чудовищность лишения человека жизни. На процессе по делу об убийстве Дэвида Блейкли в 1955 году обвинение спросило его любовницу Рут Эллис, к которой мы еще вернемся, что она намеревалась сделать в тот момент, когда выстрелила в него. Ее ответ, вероятно, является самым точным и лаконичным изложением mens rea, когда-либо произнесенным в зале суда, и, скорее всего, этой фразой она и подписала себе смертный приговор: «Это очевидно. Когда я стреляла в него, я намеревалась его убить».
* * *За прошедшие столетия законодательство об убийстве претерпело поразительную трансформацию, от характеристик, впервые установленных сэром Эдвардом Коком, и до преступлений, которые сегодня рассматривают наши суды. Чтобы разобраться в этом, мы должны углубиться в дела, попавшие на страницы газет, а также те, которые не получили широкой огласки. Нужно изучить преступления, их индивидуальные черты, которые сыграли важную роль в формировании закона, и выяснить, какое значение они играют для нас сегодня и какой путь пришлось пройти, чтобы оказаться там, где мы сейчас.
Количество средств и способов прервать человеческую жизнь растет, как грибы после дождя. Однако фундаментальные причины этого преступления остались неизменными. Жадность, похоть, ярость и нажива – архетипические триггеры убийства, и сегодня это так же актуально, как и раньше. После смелого заявления Кока о том, что такое убийство, на протяжении ста лет наиболее насущной проблемой для закона было определение того, что им не квалифицируется. И причины, по которым было бы простительно или даже допустимо лишить человека жизни, обнаруживались прямо в зале суда во время рассмотрения некоторых самых драматичных дел.
Хотя эти истории и раскрывают многое о том времени и месте, когда происходили, но по сей день продолжают резонировать с нами. С тех пор, как пятьсот лет назад в последний раз был определен закон об убийстве, обстоятельства установления вины за это преступление менялись бесчисленное количество раз, напрямую завися от страхов и навязчивых идей каждого последующего поколения. Закон писался на протяжении нескольких столетий и не одним человеком, а тысячами. Его формировали не лишенные морали и по-настоящему жестокие преступники, а несчастные, недальновидные и введенные в заблуждение люди. В основном, история законодательства об убийстве – это рассказ о межличностных отношениях, которые пошли наперекосяк, и обернулись ужасающими последствиями для всех сторон.
Глава первая
Поле чести
«…от восхода солнца до первых звезд…»
Теплым летним вечером в начале июня 1707 года, когда солнце садилось над Темзой, небольшая процессия бифитеров (или «Йоменских стражей»)[21] прошла по дворам Лондонского Тауэра к внешней стене. Они с лязгом закрыли ворота замка, промаршировали к комнате констебля Тауэра и торжественно положили ключи в сейф. Он должен был оставаться запертым до тех пор, пока не придет время снова открывать ворота на рассвете следующего дня. Когда стражи возвращались в свои казармы, одинокая фигура проскользнула по мостовой и поднялась по лестнице в караульное помещение башни. Это был Джон Моугридж, один из барабанщиков гвардии, который навещал своего близкого друга лейтенанта Уильяма Коупа. Друзья хотели отпраздновать предстоящее поступление Моугриджа на военную службу. В караульном помещении отблески свечей играли на винных бутылках, расставленных на шершавом деревянном столе, который был накрыт к приезду Моугриджа.
Также Коуп взял на себя смелость и пригласил свою знакомую присоединиться к празднованию. Однако по мере того, как вечеринка подходила к концу, а бутылок вина становилось все меньше, атмосфера становилась все более непристойной и напряженной. Моугридж много шутил и порой заходил своими высказываниями слишком далеко. Поэтому в какой-то момент, когда Джон оскорбил подругу Коупа очередной остротой, лейтенант вскочил и крикнул ему, чтобы тот следил за языком. Взбешенный Моугридж схватил одну из бутылок и бросил ею в Уильяма. Коуп в ответ тут же швырнул другую прямо в голову Моугриджа. Джон, кое-как успев увернуться, в считаные секунды набросился на своего друга. В этот момент один из солдат Коупа, встревоженный звуком бьющегося стекла в караульном помещении, рванул туда, чтобы узнать, что происходит. На месте он увидел, как Моугридж, стоя над телом Коупа, сжимает в ладони рукоять меча, торчащего из груди его друга. Женщина, за честь которой Коуп отдал свою жизнь, сидела на корточках в углу комнаты. Каменный пол был красным от вина, смешанного с кровью.
Моугридж предстал перед судом за убийство лейтенанта Коупа в Гилдхолле, служившем в то время зданием суда в Лондоне. Он заявлял, что нападение было закономерной реакцией на брошенную Коупом бутылку вина ему в голову, и, по существу, его можно обвинить только в непредумышленном убийстве. Рассматривая дело Моугриджа, судьи долго обдумывали, какое поведение закон может признать достаточно доказательным, чтобы оправдать лишение жизни другого человека[22]. И их решение должно было стать поворотной точкой в разграничении умышленного и непредумышленного убийства.
Суду было ясно, что одних лишь оскорблений мало, и подстрекательство должно быть вызвано непосредственными действиями жертвы: «никаких слов, упреков или оскорбления чести недостаточно, чтобы спровоцировать кого-либо на такую степень ярости». Другое же дело – физическое нападение на убийцу: «в том числе, когда его потянули за нос или ударили по лбу». Этого было бы достаточно, равно как и в ситуации, где обвиняемый обнаружил бы свою жену с другим мужчиной прямо на месте преступления. Провокация могла также возникнуть в тех случаях, когда подсудимый сопротивлялся несправедливому лишению свободы или задерживал грабителя[23]. В свете этого судьи не отнеслись к действиям Моугриджа благосклонно:
«Но это дело не имеет никакого отношения к тем случаям, которые можно считать непредумышленным убийством, и поэтому суд, обдумав, постановляет, что Моугридж виновен в убийстве».
В деле, не лишенном драмы, Моугридж совершил дерзкий побег из зала суда до вынесения приговора. Ему удалось переправиться через Ла-Манш во Фландрию[24], где он залег на дно на несколько месяцев. Его свободное владение французским и испанским языками позволяло ему легко скрываться; но страсть к выпивке в очередной раз сыграла с ним злую шутку. За его поимку было назначено крупное вознаграждение, и весть об этом дошла до Фландрии. Однажды вечером, когда Моугридж напился до беспамятства в одной из таверн города Гент, местные жители обратили внимание на его владение английским языком. Им показалось это подозрительным. Они выдали Моугриджа полиции, и в нем быстро опознали скрывающегося от правосудия убийцу Уильяма Коупа. Моугридж был возвращен в Англию, чтобы получить свое наказание. В апреле 1708 года он был казнен.
Судебный процесс над Джоном Моугриджем был первой попыткой английских судов провести четкое разделение между умышленным и непредумышленным убийством. Вот только границы между этими наиболее печально известными категориями убийств не могут долго оставаться неизменными. Например, как определение непредумышленного убийства, изложенное на суде над Моугриджем, прямо постановило физическое нападение со стороны другого лица провокацией. Однако в последующие годы закон продвинулся дальше и признал, что убийство в целях самосохранения полностью защищает от обвинений – как в умышленном, так и в непредумышленном убийстве. Эта концепция выходит на первый план в еще одном из самых печально известных судебных процессов по делу об убийстве в период георгианского Лондона[25], в ходе которого сутенеры и проститутки выступили против ярких звезд столичного артистического небосвода.
* * *В архиве Национальной портретной галереи хранится копия малоизвестного портрета, написанного в 1770-х годах сэром Джошуа Рейнольдсом. На картине изображен джентльмен средних лет, плотного телосложения с темными бровями и в пальто того же коричневого оттенка, что и его волосы. Он сосредоточенно вчитывался в небольшую книгу, держа ее близко к лицу. Этим скромным и образованным джентльменом был Джузеппе Баретти, итальянский эмигрант, который прибыл в Лондон в 1751 году и сразу же обосновался в самых влиятельных литературных кругах города.
Родившийся в Турине в 1719 году, Баретти был удивительным итальянским писателем и литературным критиком, который среди прочего написал итальянско-английский словарь. По прибытии в Лондон Баретти познакомился с выдающимся английским лексикографом доктором Сэмюэлем Джонсоном, и литераторы быстро подружились. Когда Баретти вернулся в Италию в 1760 году, он продолжал поддерживать регулярную переписку с доктором Джонсоном. Друг Сэмюэля, а позже – его биограф, Джеймс Босуэлл включил в свою книгу «Жизнь Сэмюэля Джонсона» длинные выдержки из теплых, наполненных слухами, писем Джонсона к Баретти:
«Я просыпался и засыпал, разговаривал и размышлял, в то время как вы объездили значительную часть Европы. Все же я не завидовал моему Баретти ни в одном из его удовольствий, хотя, пожалуй, я завидовал тем, кто находится в его компании; и я рад, что другие народы познакомились с характером англичан благодаря путешественнику, который так хорошо изучил их манеры и литературу».
Босуэлл счел эти письма лучшими из тех, что когда-либо написал Джонсон. Баретти вернулся в Англию в 1766 году и моментально вызвал интерес лондонской литературной элиты. Помимо Джонсона, его близкими друзьями были художник Джошуа Рейнольдс и актер Дэвид Гаррик.
Вечером 6 октября 1769 года Баретти прогуливался по Хеймаркету, направляясь на встречу в Королевскую академию художеств. Она была образована за год до его возвращения, а Рейнольдс был ее первым президентом. Он назначил своего друга Баретти почетным секретарем Академии по иностранной корреспонденции. Где-то недалеко от того места, где сегодня стоит Королевский театр, Баретти прошел мимо «ночной бабочки», которая выглядывала из-за двери. Хотя большая часть городской секс-торговли была сосредоточена в Ковент-Гардене, он не был единственным лондонским «районом красных фонарей». В те годы подобным ремеслом прославилась и большая часть того, что мы сейчас называем Вест-Эндом. Сам Хеймаркет был известен как «Адский уголок» и пользовался особой популярностью у уличных проституток, в отличие от тех, кто работал в публичных домах Сохо или элитных борделях Мэйфэра. В книге «Лондон: злой город» Фергюс Линнейн описал сцену на рубеже XVIII и XIX веков, которая весьма похожа на то, с чем столкнулся Баретти:
«Проститутки дефилировали в самых престижных районах города. Особенно внутри больших театров и около них, зазывая и дергая за рукава проходящих мимо мужчин, делая непристойные жесты и предложения. Ковент-Гарден, Хеймаркет, Риджент-стрит, Креморн-Гарденс, Флит-стрит, фасад Сомерсет-хауса и Сент-Джеймс были базарами сексуальных услуг».
По словам Баретти, в тот злополучный день женщина «агрессивно хлопала по моим интимным местам, причиняя сильную боль. Я возмутился, ударив ее по руке и произнес несколько гневных слов». После того как Баретти отбился от нападавшей, она закричала, привлекая внимание своего сутенера Эвана Моргана, который тут же бросился с парочкой друзей ей на помощь. Баретти в этот момент свернул за угол на Пантон-стрит – одну из узких улочек между Хеймаркетом и Лестер-сквер, но успел пробежать всего несколько ярдов[26], прежде чем Морган со своей бандой догнали его. В завязавшейся драке Баретти вытащил свой перочинный нож и ударил им Моргана, после чего, спотыкаясь, выбежал на Оксендон-стрит и укрылся там в бакалейной лавке, где вскоре был задержан и арестован. На следующий день, когда Морган умер, Баретти было предъявлено обвинение в убийстве.
На суде в Олд-Бейли Баретти утверждал, что нападение Моргана заставило его опасаться за свою жизнь. Показания очевидцев были разнообразными; ни одно из них не позволяло однозначно определить степень угрозы, которую Морган представлял для Баретти, как и не было намека на то, что сам Морган был вооружен. Так же существовала версия событий самого Моргана, рассказанная пациентам, с которыми он лежал в Мидлсекской больнице после ранения. Он был непреклонен в том, что Баретти напал первым, ударив ножом одного из его товарищей, а затем трижды ранил и его самого. Последний удар в живот оказался для Моргана смертельным. Его друзья подтвердили правдивость этого рассказа в суде, утверждая, что они лишь хотели помочь женщине, попавшей в беду, и что ответчик был единственным агрессором. Собственные воспоминания Баретти о драке были путаными, но по одному пункту он высказался ясно: «Мне безусловно жаль этого человека, но он был обязан своей смертью собственной дерзости».
Другие свидетели в свою очередь указывали на опасность вечерних прогулок по Хеймаркету и его окрестностям; а некий майор Олдертон описал, как годом ранее на него напала банда мужчин и женщин на углу Пантон-стрит при схожих обстоятельствах. Однако сторона защиты Баретти в большей степени апеллировала фактами, основываясь на характере обвиняемого. Против друзей Моргана и тех, кто оправдывал его, свидетелями в суде выступали несколько выдающихся общественных деятелей того времени, которые поручились за Баретти. Среди них были его прославленные друзья Джонсон, Рейнольдс и Гаррик, которые рассказывали о тихом и мягком характере подозреваемого, его здравомыслии и рассудительности. «Звездный» состав защиты впечатлил присяжных, которые оправдали Баретти, признав его действия самообороной. Элита и простолюдины были удивительным образом перемешаны в георгианском Лондоне. Отчет о суде по этому делу в «Ньюгейтском справочнике»[27] показывает, что настоящими злодеями в этой истории был не Баретти и его нож, а жители Вест-Энда, которые напали на него после наступления темноты. «Количество падших женщин, которые наводняют улицы столицы каждый вечер, в какой-то мере заслуживают сожаления; но когда они добавляют к своему непристойному поведению грубость, они должны быть наказаны с предельной строгостью».
Друзья Баретти, возможно, не решились бы согласиться с этим заявлением. У сэра Джошуа Рейнольдса даже был список куртизанок, которые работали для него моделями. Кроме того, в круг Джонсона и Босуэлла также входил поэт и писатель Сэмюэл Деррик, который взял прибывшего в Лондон Босуэлла под свое крыло. Джеймс довольно раздраженно отметил в «Жизни Сэмюэля Джонсона», что Деррик не выполнил свое некогда данное обещание организовать ему встречу с Джонсоном, о которой он так мечтал, но все же назвал его своим «первым наставником, показавшим мне Лондон во всем его разнообразии – как литературном, так и “развлекательномвставить лапки”». Учитывая пристрастия Босуэлла и прошлое Деррика, это описание было довольно уклончивым.
Спасаясь от своей судьбы в качестве наследника шотландского лэрда[28], Босуэлл впервые посетил Лондон в 1760 году в возрасте двадцати лет. Не теряя времени даром, он сразу познакомился с лондонскими «развлекательными» учреждениями. Босуэлл вел дневник с шестнадцати лет, и его многочисленные записи пестрят упоминаниями о сексуальных контактах – часто с проститутками. Деррик не состоял в той же литературной лиге, что и его друзья, но у него был один заметный – и печально известный – успех в печати. В 1757 году он написал и опубликовал «Список дам Ковент-Гардена Харриса» – справочник проституток Вест-Энда, по-видимому, основанный на записанном перечне Джека Харриса – местного сутенера и знакомого Деррика. Вдохновленный своими более поэтическими стремлениями, Деррик оживил первоначальный список имен и адресов Харриса красочными описаниями женщин, о которых идет речь, превознося их особые «способности». Этот грубейший путеводитель непрерывно печатался в течение тридцати восьми лет, и маловероятно, что у Босуэлла не было копии.
Судебный процесс практически не повлиял на репутацию Баретти в его кругах. Даже разразившийся скандал, связанный с оправдательным приговором, не нанес ущерба перспективам. Джонсон устроил Баретти на работу репетитором к своим друзьям – богатой семье Трейлов из Стритем-парка, которых тот стал обучать итальянскому и испанскому языку. Однако не все были столь дружелюбны и благосклонны к оправданному. В то время как Босуэлл старательно сохранял нейтралитет в отношении Баретти и его судебного процесса, в «Жизни Сэмюэля Джонсона» и в своих дневниках он рассказывал иную историю. Босуэлл терпеть не мог Баретти, и это чувство, по-видимому, было взаимным. Посетив Трейлов, работодателей Баретти, Босуэлл описывает неловкую встречу на пороге их дома, подчеркивая столкновение итальянца с законом:
«Как только слуга открыл [дверь], появился Баретти. Я холодно спросил, как у него дела. Мне показалось что на его бледном лице мелькнула тень пролитой им крови. Вскоре я ушел от этого неприятного человека в гостиную, где миссис Трейл и доктор Джонсон завтракали».
Именно во время пребывания Баретти в Стритеме Рейнольдсу был заказан его портрет; но дела пошли наперекосяк, и в письме от декабря 1776 года Джонсон сообщил Босуэллу, что Баретти покинул Трейлов «в капризном приступе отвращения или дурной натуры». Баретти умер в Лондоне через пару недель после своего семидесятилетия в 1789 году.
* * *Неприязнь Босуэлла к Баретти, несомненно, повлияла на его мнение об оправдательном приговоре, которое и без того не лишено противоречий. Обсуждая случившееся с друзьями через несколько лет, он признался, что считает это убийство хладнокровным. Один из его приятелей утверждал, что это был явный случай самообороны, а другой – что это было непредумышленное убийство. Такое расхождение в суждениях неудивительно, поскольку определение того, в какой степени закон об убийстве разрешает защищать себя, свою честь и даже собственную невиновность, имеет долгую и запутанную историю. Самооборона при нападении, даже с летальным исходом, всегда обеспечивала абсолютную защиту от обвинения в таком преступлении, как убийство. Во многих юрисдикциях США это эволюционировало в «Доктрину крепости»[29]. Согласно действующему в настоящее время закону в некоторых штатах домовладельцам разрешается убивать тех, кто вторгается в их собственность без разрешения, даже если они сами не подвергаются какой-либо прямой опасности.
Английское законодательство сопротивлялось такому широкому толкованию понятия самообороны. Вместо этого оно сосредоточилось на концепции права человека защищать свою честь силой. Эта идея может восходить к древнему королевству Бургундия, которое охватывало часть Центральной Европы примерно с IV века нашей эры. Королю бургундов Гундобаду приписывают создание концепции «судебного поединка», которую он распространил в значительной части Европы. Она пришла на британские берега вместе с норманнами и была важным элементом уголовного законодательства вплоть до Средневековья. До тех пор, пока Генрих II не ввел более формализованную судебную систему, которая включала популяризацию суда присяжных. Изобретение Гундобада основывалось на логике божественного вмешательства, согласно которой высшие силы должны посодействовать и обеспечить победу в битве невиновной стороне.
Сражение должно было проводиться с помпезностью и с соблюдением четких правил. Проходило оно на поле боя площадью шестьдесят квадратных футов, а за ним наблюдали судьи и адвокаты участников. Каждая из сторон была вооружена, а сама битва начиналось на рассвете. Судебное разбирательство начинал обвиняемый, заявляя о своей невиновности, после чего он бросал в сторону оппонента перчатку, которую противник должен был поднять. Сражение продолжалось до тех пор, пока на небе не появлялись звезды. Если к этому моменту обвиняемый все еще стоял на ногах или убивал своего противника, он считался победителем и получал оправдательный приговор. Но если тот отказывался от борьбы в отведенный период времени, он подлежал казни без возможности отсрочки.
Поскольку английское право развивало более сложную систему судебных разбирательств на протяжении XIII и XIV веков, практика «судебных поединков» канула в Лету. Однако законность защиты своего доброго имени физической силой не ушла насовсем. Она была возрождена в форме дуэльных поединков в Италии эпохи Ренессанса, во времена стремления ко всему рыцарскому и средневековому. Как и во времена Гундобада, идея распространилась по Европе и дошла до Англии в XVI веке. Дуэли стремительно набирали популярность среди дворян, которых привлекал этот якобы цивилизованный, пусть и смертоносный, подход к разрешению споров между джентльменами. Дуэли были популярны во всей Западной Европе, а также в Северной и Южной Америке на протяжении XVII–XIX веков. В Англии эта практика достигла своего апогея в георгианскую эпоху, отчасти благодаря возросшему во время наполеоновских войн авторитету военных. Такие сражения с восторгом воспринимались в вооруженных силах, где для офицера считалось преступлением отказаться защищать свою честь или честь своего полка, когда ему бросали вызов.