Сеть Алисы

– Всегда носите с собой паспорт, пистолет прячьте, – говорила Виолетта, небрежно поигрывая своим «люгером». – Гражданским запрещено иметь оружие.

– Держитесь подальше от офицеров. Они считают, что могут поиметь любую женщину, и неважно, согласна она или нет…

– …но после этого многие назовут вас немецкой подстилкой, которая раздвинула ноги ради льгот.

– Жить будете в этой комнате. Прежде мы использовали ее для разовых ночевок, но теперь это ваш дом. Перед дверью повесьте табличку со своим именем и возрастом – на случай проверки жителей квартала…

– …запрещено собираться группами больше десяти человек…

– И как люди здесь ж-живут? – изумилась Эва, на второй день учебы заслужив хмурое разрешение иногда задавать вопросы.

– Жизнь тут паршивая, – сказала Лили. – И будет такой, пока не вышвырнем немцев.

– Как я передам вам сведения? Если что-ниб-будь узнаю?

– Мы с Виолеттой станем к вам наведываться. – Лили усмехнулась, глянув на своего заместителя. – В случае надобности тут и заночуем. Но мы постоянно в разъездах, так что по большей части вы будете здесь одна.

Виолетта окинула Эву скептическим взглядом:

– Надеюсь, хоть с этим справитесь.

– Язва! – Лили дернула напарницу за собранные в тугой пучок волосы. – Не будь такой стервой!

Вскоре кошмар оккупации Эва увидела воочию. Наверное, до войны Лилль был чудесным городом, где кипела жизнь: устремленные в небо церковные шпили, воркование голубей на центральной площади, уличные фонари, в сумерках отбрасывающие круги теплого желтоватого света. Сейчас здесь царили уныние и разруха, кругом удрученные лица, помеченные голодом. Линия фронта проходила недалеко, и в городе слышался гул орудий, похожий на раскатистый гром, а в небе время от времени кружили бипланы, точно зловредные осы. Немцы, занявшие Лилль прошлой осенью, устроились основательно: появились таблички с новыми немецкими названиями улиц, по мостовым уверенно грохотали германские сапоги, во всех общественных местах слышалась громкая гортанная речь. Сытые морды розовощеких немцев резко контрастировали с изможденными лицами горожан, и уже одного этого хватило, чтобы Эвина неприязнь к безликому врагу переросла в жгучую ненависть.

– Взгляд ваш должен быть тусклым, – наставляла Лили, помогая выбрать одежду для собеседования: опрятную серую юбку и такую же блузку. Кроме того, смесью сажи с мелом она решительно затушевала здоровый румянец на щеках Эвы. – Немцы хотят вас видеть подавленной и покорной. Огонь в глазах привлечет ненужное внимание.

– Подавленной, – хмуро повторила Эва. – Ладно.

Сверкая круглыми очками, Виолетта осмотрела ее с ног до головы.

– У нее волосы блестят.

Слегка их засалили. Эва натянула штопаные перчатки и встала.

– Я провинциалка, недавно приехала из Рубе, – отчеканила она. – Ищу работу, не очень грамотная. Аккуратная, расторопная, немного г-глуповата.

– На вид так просто дура, – бросила Виолетта.

Эва ожгла ее взглядом. Виолетта ей не нравилась, но, спору нет, со своей задачей она справилась отменно: Эвелин Гардинер сгинула, в единственном мутном зеркале теперь отражалась подурневшая с голодухи Маргарита Ле Франсуа.

Эва себя осмотрела и вдруг заволновалась, точно актриса перед выходом на сцену.

– А если я п-провалюсь? Если хозяин «Леты» мне откажет?

– Тогда поедете домой, – прямо, но беззлобно сказала Лили. – Поскольку иного применения вам, маргаритка, нет. Так что разбейтесь в лепешку, но получите место и постарайтесь, чтоб вас не укокошили.

Даже если Рене Борделон распоследняя тварь, логово его весьма и весьма впечатляет, – думала Эва, ожидая собеседования.

В зале, обшитом темными панелям, за покрытыми скатертями столами сидели шесть девушек. Вначале их было восемь, но двум метрдотель сразу дал от ворот поворот, узнав, что они владеют немецким.

– Никто из сотрудников не должен понимать язык наших клиентов, желающих свободно говорить о самом личном.

Если оккупация затянется, жители поневоле его выучат, – подумала Эва, но, не моргнув глазом, солгала: по-немецки она не знает ни слова, кроме «да» и «нет». Ей велели ждать.

В унылом разоренном Лилле ресторан был оазисом изящества: приглушенный свет хрустальных люстр, толстый темно-красный ковер, поглощающий любой топот, белоснежные скатерти на столах, расставленных на удалении друг от друга. Большое арочное окно в золоченом переплете смотрело на реку Дёль. Понятно, что немцы предпочитали трапезничать в этом цивилизованном месте, позволявшем отдохнуть от дневных трудов по попранию завоеванной черни.

Однако сейчас в воздухе витало свирепое напряжение – шесть девушек друг друга ели глазами, гадая, кто из них окажется в числе двух счастливиц, а кто отправится домой. То есть кого ждет сытая жизнь, а кого – голод, вот и вся разница. В Лилле Эва провела всего пару дней, но уже хорошо поняла эту грань, острую, точно лезвие бритвы. Через месяц здешней жизни лицо ее приобретет пепельный оттенок, как у Виолетты. Через два – резко обозначатся скулы, как у Лили.

Вот и хорошо, – думала Эва. – Голод поможет всегда быть начеку.

Девушек вызывали поочередно. Вцепившись в сумочку, Эва ждала, когда позовут ее. Она умышленно не скрывала волнения, но не позволяла себе думать об исходе собеседования. Ее должны взять, вот и весь разговор. Нельзя неудачницей отправиться обратно, не получив даже шанса себя проявить.

– Мадмуазель Ле Франсуа, хозяин ждет вас.

По лестнице в ковровой дорожке Эву препроводили к массивной двери из полированного дуба. Видимо, Рене Борделон занимал просторные апартаменты над рестораном. Дверь отворилась, явив чужую жизнь, которую иначе как неприличной не назовешь.

Вернее, неприлично красивой: золотые часы на каминной полке черного дерева, ковер с цветочным орнаментом, кресла, обтянутые коричневой кожей. На стеллаже атласного дерева книги в кожаных переплетах, декоративные вазы от Тиффани и маленький мраморный бюст человека со склоненной головой. Стены, обитые темно-зеленым шелком, свидетельствовали о деньгах, хорошем вкусе, привычке к роскоши и потворству собственным прихотям. На фоне порабощенного Лилля, видневшегося за неплотно задернутыми муслиновыми шторами, вся эта пышность выглядела неприлично.

Еще не было сказано ни слова, а Эва уже возненавидела и комнату, и ее хозяина.

– Прошу садиться, мадмуазель, – произнес Рене Борделон, указав на глубокое кресло напротив себя.

Сам он раскинулся в таком же кресле, вытянув ноги в брюках с безупречной стрелкой. Идеальной белизны сорочку дополнял жилет, явно от парижского портного. Лет сорока, высокий, стройный; седеющие на висках волосы зачесаны назад; узкое лицо, непроницаемый взгляд. Если капитан Кэмерон выглядел стопроцентным англичанином, то Рене Борделон, бесспорно, смотрелся стопроцентным французом.

Но каждый вечер выступал перед немцами в роли радушного хозяина.

– Вы кажетесь очень юной. – Борделон оглядел Эву, присевшую на краешек кресла. – Родом вы из Рубе?

– Да, мсье, – ответила Эва.

В этом городке родилась и выросла Виолетта, которая подробно о нем рассказала.

– Почему вы не остались дома? Зачем сироте… – Борделон заглянул в ее резюме – …семнадцати лет уезжать в большой город?

– Дома нет работы. Я надеялась н-найти ее в Лилле. – Эва сжала колени и крепче ухватила сумочку, стараясь выглядеть совершенно ошеломленной окружающей роскошью. Маргарита Ле Франсуа, никогда не видевшая золотых часов и десятитомники сочинений Руссо и Дидро в кожаных переплетах, должна быть сражена напрочь.

– Возможно, вы думаете, что работа в ресторане проста – разложи столовое серебро, унеси тарелки. Но это не так. – Борделон говорил монотонно, однако голос его был подобен холодному металлу. – Я требую совершенства во всем, мадмуазель: в блюдах с моей кухни, в подаче их на стол и в общей атмосфере моего заведения. Я дарую отдохновение от войны. Дабы все ненадолго о ней забыли. Отсюда и название – «Лета».

Эва потерянно распахнула глаза:

– Я не знаю, что это, мсье.

Она ждала покровительственной или досадливой усмешки, но Борделон просто ее разглядывал.

– Я уже раб-ботала в кафе, мсье, – заторопилась Эва, изображая волнение. – Я расторопная и быстро учусь. Я старательная. И очень хочу п-п-п-п…

Она забуксовала. В последнее время Эва даже подзабыла о своем заикании, потому что в основном разговаривала с капитаном Кэмероном и Лили, как будто не замечавшими ее изъяна. А сейчас вот слово застряло накрепко, но Рене Борделон только безмолвно наблюдал за ее мучениями. Подобно Кэмерону, он не пытался договорить за нее. Но в отличие от капитана вовсе не из деликатности.