Переплывшие океан

18.

У этого термина существуют и другие значения, см. Джихад (значения).

Запрос «Джихадизм» перенаправляется сюда. На эту тему нужно создать отдельную статью.

Джиха́д (от араб. الجهاد [dʒɪˈhɑːd] – «усилие») – понятие в исламе, означающее усердие на пути Аллаха, борьба за веру[1].

Джихадом в исламе также является борьба со своими духовными или социальными пороками

Этот раздел не завершён.

Вы поможете проекту, исправив и дополнив его

Нет смысла искать ответ кто и зачем посадил эту тьму внутри меня, совсем еще ребенка, но важно, что я не прекращал бороться. Они, конечно, становились беспощаднее ночью. Загоняющие, преследующие видения и фантазии. Я боялся спать, и от беспомощности перед ними я плакал, искал свою мать и успокаивался. Но с возрастом прятаться в укрытии родительских объятий, почему-то, становится неуместным. И меня утешало лишь мысленное изнеможение и время. Я засыпал.

Мне кажется сейчас, много лет спустя, что эти же «силы» начали заставлять меня смотреть. И кажется, что это началось летом, у моря. Там были фиолетовые горы, и на веранде, после ужина, я посмотрел на них, бесподобных, конечно же, на выплескивающим переливы закатном небе. Я почувствовал привычный подъем, но вместе с ним и иное чувство: утрату контроля, овладеванию собою. Мой взгляд в тот вечер ускользнул к тем горам, оставив мне лишь внутреннюю тревогу. И я был в рабстве у закатов, у огромных волн, у моих любимых соборов, у льда, у реки, у всего того, что любил.

Медленно, как выползает свежий сочный листок из тонкого бурого тела, к послушанию взгляда добавилась покорность действий. Она была подобна непрекращающемуся наваждению, которое со всей силой толкало на странные, почти таинственные поступки.

Полуденный закат тянул к воде, и я бросал все дела, бежал к ней, чтобы стоять. И ветер выдувал слезную влагу, и я скорее снимал перчатки. Пока приятное онемение не сменялось врожденным страхом потери конечностей, я, одухотворенно и, отчасти, самодовольно был там. Внешне один, внутри – наедине с той понимающей силой.

Один раз, я помню, ниоткуда возникла идея съездить в лес в феврале и раздеться. Полностью. Это было исполнено спустя день. В тот год февраль был на удивление теплым, поэтому искомой борьбы силы и духа, что я ожидал, не было. На самом деле, все вообще оказалось слишком просто, слишком быстро. Ничего не изменилось, когда я быстро сбросил куртку, свитер, лыжные штаны и увидел среди скучных, тусклых сосен свое бледное тело. Я оделся снова, будто так и должно было случиться. Будто раздевание догола посреди леса было всего лишь видом сезонного закаливания, о котором пишут в газетах.

Был один приток у реки, где я тогда жил, – он был для меня всем. Мы шли с друзьями (друзьями по обстоятельствам) и я всегда мельком искал его глазами. Он порой разливался в такую большую вену, а иногда казался молочно-белым в дождливую, но солнечную погоду. Подбежать к камням, и слева направо: не он (слишком узок), не он (слишком далеко), вот же! божественность. Радость моего вечера.

Но в тумане… В тумане все становилось реальнее. И мой приток терял контуры берегов, становясь кратчайшим путем к открытому морю. Я так действительно думал. Потом посмотрел карту. Карта всегда обманет.

Так вот. Тот приток манил меня больше всего. А я все не решался. Три года откладывал поход к нему – поход, что мог стать безвозвратным. Сначала мешала погода: без солнца идти я не мог. Потом, прознавали близкие. Я скрывался, как мог.

Наконец, выбрал день. День, когда я вновь пропустил занятия.

Я надел лыжи и поехал.

Ехал час по красивому снегу. По идеальному для лыж снегу.

Чувствовал себя великолепно, изливался силой, здоровьем. Изливалось теплом на безветренном небе солнце.

Ехал долго.

Поколебался.

Не доехал.

19.

В тот вечер после театра у меня было два пути: сойти с ума и броситься из окна (хотя это было проблематично, ведь жили мы на первом этаже), или придумать защитный механизм. Я слышал, что жабовидные ящерицы, чтобы скрыться от хищников, сквозь тысячу лет уроков эволюции, стали грязно-коричневыми, как земля. Подобно этим никому не нужным ящерицам я начал скрываться от проблем в своей новой вере.

Веру я создал не сразу. Чтобы вам было известно, вера никогда не создается за минуту. Особенно та вера, которая держится годами. Чтобы она меняла взгляды, мысли, действия, нужно выстрадать ее. Это достаточно тяжелый процесс. Он происходит внутри твоей головы. Внешне ты неподвижен, лицо напряжено, морщинки на лбу, глаза открыты, как у сумасшедших, и ты уставился куда-то, куда другим уставиться нет возможности. Так продолжается час, два, а сдвинуться с места ты не можешь. Иначе окно (пускай и первого этажа)! Поэтому ты стоишь, рождаешь ее, изменяешь ее, пока наконец не созреет спасательный плод. Он все объяснит, расскажет о будущем, о том, как устроен мир. Он даст надежду и безопасность, и пропоёт юношеским голосом :

Нечего бояться!

И ты будешь счастлив, что выбрался из этой ямы страха. Выбрался и вылез наружу, где тебя уже ждали уверенность, покой, надежда.

Но плод поначалу хрупкий. Настолько хрупкий, что стоит уронить его с высоты стула, как он разлетится в дребезги. И потом собирай их: по всему дому, по всей улице и по всему городу. Поэтому придется приложить немало мысленных усилий, чтобы укрепить его.

Закрепить на долгие годы эту веру в своей голове.

Подобным образом, возможно, распространялся нацизм в умах человечества. Люди работали, с морщинками на лбах, отгоняли здравые мысли, отгоняли все, что могло помешать укоренению веры в их голове. Хотя не уверен. Я никогда не разбирался в людях.

Да, я отгонял иные мысли тоже. Я выбрал веру. Вера мне подходила. Вера избавляла от страха. А значит я защищал ее.

В тот вечер после театра у меня было два пути. И оба вели в одно место.

Жаль, что о третьем пути я узнал лишь зиму назад.

Это был путь правды.

20.

«Вопрос для тебя:

Если бы ты могла вернуться в любой момент твоей жизни, какой момент ты бы выбрала?»

Мы сидим в нашей беседке вечером, я и девочки. Мы играем в правду. По кругу мы задаём вопросы, выпавшие случайно, и отвечаем открыто и честно. Тот, кто не может ответить, может выбрать штраф и выполнить любое наше желание. Мы играем впятером. Мы доверяем друг другу. Мы знаем, что никто не солжет.

– Любой момент?

– Да.

Я закинула голову наверх, чтобы вспомнить все самое лучшее, что произошло со мной за мою жизнь. Очень хорошо вспоминались последние 2 года здесь, как картинка. Хуже представлялись беззаботные дни прошлого десятилетия.

– Я знаю! Я бы вернулась в день моего рождения, чтобы пережить этот момент, когда впервые видишь мир. Чтобы осознать, каково это первый раз проснуться. Знаете, мы ведь ничего не помним о детстве… Было бы интересно открыть глаза в первый раз.

– Хм, интересно, – тихо сказала Чальбим, – я бы тоже хотела вспомнить своё рождение.

Тихо-тихо стрекочут невидимые насекомые. Такое бывает только под южным небом.

– Я бы отправилась в тот день, когда Рода сломала руку и все тренировки отменили.– добавила Сал.

– О, да! Отличный был день.

21.

Завоевывать друзей – не самая сложная наука, и я давно изучила ее в совершенстве. Пожалуй, никто так не чувствовал настроения и мысли людей, как я. Никто так не подстраивался под них, чтобы быть своим, доступным, удобным и теплым. Я дарила им веселье. Я была их забавным слугой.

Однако долго играть утомительно. В конце концов хочется побыть собой, со своим мнениям. Хочется сказать «нет». Хочется быть грубой. Хочется спорить и затевать драки. Такое бывает, когда копится неиспользованное мнение.

Для таких случаев Бог послал нам Куцийю, Нил, Орино и всю их компанию. Конфликт с ними – наша терапия. Не знаю, правда, в каких целях они ненавидели меня, но меня эти вечные потасовки успокаивали. Я могла кричать все, что мне вздумалось. Любые оскорбления! А каким сладким был переход на личности!..

Она ворвалась в комнату – красная глыба с горящими, безумными глазами – начала бросать в меня оскорбления и маты. Слова «больная» и «сука» звучали неоднократно и с особой силой. Забавно. В этот раз она обвиняла меня в преступлении, о котором я слышала впервые: кто-то тайно проник в ее комнату ночью и порезал все ее вещи. Я слушала все это недоразумение не без интереса, больше внимания уделяя не самой истории, а ее подаче. Я замечала резкие движения ее пухлых пальцев, цвет ее кистей, двигаясь медленно к самому интересному объекту в виде ее лица. Ее губы неприятного серо-розового цвета периодически рассекались в нервной улыбке, или выталкивали воздух с капельками слюны, когда нужно было сделать агрессивный акцент. Глаза, не способные никогда открыться достаточно широко, имели оттого надменный, животный вид. Все она делала так показательно, будто весь лагерь собрался послушать этот разгром, это торжество справедливости высокой Куцийи над ничтожной мной.

Она закончила, ударив за собой дверью и произнеся финальное “бездушная тварь”. Интересно. Меня, конечно, это не чуть не задело, но ее выбор – бездушная – озадачил. Я понимала, что в ней говорила обычная зависть. Но все же, как же ошибалась она, назвав бездушной единственного человека, кому хоть было до нее хоть какое-то дело. Да. Она была неприятна, и находиться с ней рядом было преступлением против своих внутренностей и разума. Но я задумывалась о ее чувствах, я жалела ее, и в душе я желала ей лишь самого лучшего.

Это слово “бездушная” заставило меня улыбнуться. Надо же, она практически попала в цель. Один мой учитель некогда назвал меня ребенком без души, и сама я часто задумывалась: “Что, если мне действительно предначертано быть слугой Дьявола?”. Смешная и глупая мысль, но я боялась ее. При этом мне хотелось быть доброй. Много лет назад, живя не здесь, я каждый день искала хороший поступок. Отдать последние деньги? Предложить ночлег? Может, поделиться своей едой? А потом – конец, и кто-то скажет: «Все, закончилось твое время вольностей. Теперь же ступай выполнять свою истинную миссию – творить зло. Поверь мне, у тебя отлично выйдет.»

Никто не сказал это, но со всеми благими намерениями зло действительно получалось отменное. Почва была плодородна на тьму. В ней хорошо всходили умалчивание перед несправедливостью, стирание личностей в порошок у них за спиной, нередкие драки.

Взглянув на всю ситуацию задумчиво, по-философски, я пыталась уйти от этого образа конфликта, но он не отвязался и был со мной целый день. Мы шли на ужин, а я все высматривала, где была она. Ее не было видно. Не облегчение, а смутное волнение: значит она могла появиться неожиданно где-то сзади. Мы вошли в широкий зал, где стояли ряды длинных белых столов. Все помещение имело стерильный металлический блеск; душный воздух пах тошнотворной теплотой пищи и кислотно-пыльным ароматом мытья полов. Мы сели за наш стол, где каждый день болтали и иногда ели с девочками. На столе уже было накрыто: остывал непонятный бульон, в кучу были сбиты стаканы с компотом. Руки сразу потянулись за самым вкусным атрибутом, – будь это завтрак, обед или ужин, – тарелкой с хлебом и кусками масла. Ножей нам не давали (плачевный опыт прошлых лет), и мы принимались намазывать вилкой твердые кубы на хлебную поверхность. Божественный вкус. Если есть быстро, можно успеть схватить и второй кусок. Но сегодня я не успела. Посмотрев на лицо напротив, я увидела пол-лица Куцийи, которое с высокой скоростью глотало суп. Интересно, заметит ли она меня, если смотреть достаточно долго. Может ли человек чувствовать, что за ним наблюдают? Вот отличная возможность проверить.

Она не заметила. Что ж, ясно.

Я перевела взгляд на сидящую слева от Куцийи черноволосую Чальбим. Я всегда испытывала к ней симпатию, к ее худому восковому лицу, маленькому телу и красивым наполовину раскосым глазам. Она обычно вела себя тихо, но стоило мне рассказать хорошую шутку, как ее голова запрокидывалась в приступе высокого звонкого смеха. Сейчас она, оставив тарелку абсолютно пустой, внимательно следила за перетекающим диалогом своего стола. При этом глаза ее периодически нервно дергались – показатель большого ума. Все это сменялось странным подергиванием носа: ровно семь раз вверх, столько же вниз, два сильных зажмуривания век, временное затишье. Мы все привыкли к этой особенности Чальбим, не обращали совсем внимания. Но иногда находились новые люди, которые, совсем не думая или не умея думать, могли спросить, почему же ее лицо порой создает такие “забавные” выражения. Мне при этом всегда становилось неловко, причем за обе стороны диалога, а Чальбим, не зная толком, что можно было бы ответить на столь оскорбительный вопрос, молчала, смутившись.

Вышли из столовой. Там, снаружи, небо уже расслаивалось на желтую, синюю и гераньевую полосы. Легкий ветер щекотал мурашки на ногах.

Остаток вечера прошел, как обычно. Я много думала, потом много говорила с девочками, перед сном старалась плакать беззвучно. Утром все было забыто.

22.

Никто не знал, зачем одним утром я уехал в ничтожный портовый городок к северу нашей земли.

Никто не знал. Ничего, совсем ничего не знал никто. Они и понятия не имели, что я замышлял. А я несколько лет вынашивал это, много лет представлял, высчитывал, пока не пришло время действовать. И тогда перемены начались слишком резко.

Я внешне стал другим. Мрачным, худым, со взглядом, направленным куда-то далеко. Редко взглядом бывал здесь.

Я взял тяжелый топор и начал долбить им, усердно потея, по цепям. Друзья. Удобства. Старые места.

Я спал на полу. Я готовился.

Я был одержим. Одержимость давала энергию.

Но лишь одна вещь заставила меня задержаться. Она же отправила меня вместо «совершенного и широкого мира» в эту богом забытую портовую дыру с населением в пару тысяч бездельников.

Это был всего лишь вопрос, поставивший мою веру в тупик.

Я понятия не имел, что делать.

Что делать, чтобы попасть в мой мир?

Где же эта точка невозврата?

Я чувствовал: она рядом. Но я, идиот, искал ее снаружи. Конечно же, на реке, в лесу и даже на том пустом шоссе, ведущему к горному тупику, ее не найти. Но, знаете, когда ты живешь иллюзиями, не сложно представить, как ладони твои вдруг начинают петь гимны.

Да, больше всего человек держится за свою веру. Ибо она все. Люди умирают за веру, люди убивают за веру. И пусть наконец поумнеет тот, кто твердит, что духовность – лишь вершина нужд человечества. Нет, она основание. Она управляет всем: от мыслей до потребления пищи. Найдите священника. Настоящего, а не тех, кто владеет землями с полравнины и уже всем телом испускает чрезмерность. Найдите настоящего, тощего, желательно из какого-нибудь далекого монастыря. Найдите человека с одухотворенным лицом, с такими нежными глазами, как у старой овцы. Найдите и попробуйте любыми пытками и средствами заставить его отказаться от своих убеждений. Попробуйте сломить эти связи, что крепче любого родства.

Отнимите у него веру – и вы отнимите у него жизнь.

23.

Несколько раз в месяц мы выходим наружу и идем далеко. Это походы к другой воде, к другим холмам и другой растительности. Я люблю эти тяжелые, жаркие выходы, ведь они сбивают рутину, и даже изматывающая до мякоти тренировка в конце пути кажется слаще любого сна.

Сегодня мы вновь выходим. С полотенцами на шеях, готовых впитывать холодную пресную воду с потом, в купальниках, отгоняющих сгар, я и девочки выбегаем на место сбора. Куда мы бежим как всегда неизвестно, но по корпусам пролетела подсказка: острые камни. Нан останавливается на полпути и затягивает крепче кроссовки.

Нас строят в поток, не слишком строгий и не слишком бесформенный. Ведут по желтым змеям насыпи, вьющимся до самого выхода. Высочайшие ворота из светлого металла. Тугой скрип, и нас засасывает на свободный воздух, который даже пахнет иначе. Он пахнет весенним морозцем.

Впереди лес, и, минуя его, мы выходим к воде.

Впереди ее кромка усыпана крупной галькой, но мы держим ориентир на запад. Перепрыгивая через растущие булыжники, девочки, наставники и я видим начало. Идти много часов было выбрано по узкой каменной полосе, зажатой взлетающими всплесками с севера и отвесной стены скал-гигантов с юга. Тех скал, которые прижимались к тебе и толкали в воду.

Мелкая галька тихонько исчезает совсем и сменяется лишь крупными грубыми камнями. Нам с девочками весело. Для нас начинается игра. С камня на камень, пошатываясь на особо острых, мы, как мошки, взлетаем и приземляемся, продвигаясь вперед. Мы разговариваем и смеемся, пока не дойдем до скользких водорослей. На них почти упала я и почти сохранила равновесие Валире, которая сломалась и резко свалилась в морскую слякоть.

Мы лишь увеличиваем высоту смеха, пока не поскальзываемся так же неловко и так же больно. Распластавшись на камнях, нам хочется остаться и сделать привал. Но впереди кричат наставники, и мы вытягиваем друг друга наверх. Удивительно, как эти уже не молодые, порой совсем сморщенные, мужчины и женщины сохранили силы, чтобы так ловко преодолевать булыжники, не теряя при этом власть над нами. Я давно поняла, что они не совсем люди.

– Надеюсь, мы снова увидим дельфинов.

Я и не заметила, как ко мне приблизилась Персиа.

– Тут есть дельфины?

– Ты их видела? Где?

– Месяц назад я и девочки из моей комнаты убежали к пляжу, который видно с дальних буев, недалеко отсюда. Нас тогда хотели увезти «обратно», но мы вылезли из окна. Мы жили на втором этаже левого крыла, как раз над свалкой. Мы выпрыгнули на мешки с мусором, и никто ничего не заметил. Всех наставников согнали внутрь, снаружи, тем более у свалки, было пусто. Мы побежали к соседней территории, потом переползли забор.

– Как вы прошли ворота?

– Это был день, когда приезжала провизия. Мы сами не знали, что нам так повезет. Когда мы были у ворот, машины как раз проезжали внутрь. Мы были невидимы в черных выхлопах, и нас нельзя было услышать сквозь рев мотора. Мы уже были в безопасности, но решили, на всякий случай, уйти еще дальше. Так мы дошли до пляжа. Был уже вечер.

– Был очень красивый закат! – присоединилась Нула.

– Да, солнце уже было очень низко, и мы были одни. Когда деревни остались вдалеке, мы остановились. Мы просто сидели и смотрели закат. Солнце начало погружаться в воду, и потом появились они.

– Их было очень много! – добавила Нула.

– Да, их было штук десять, нет, двадцать! И они выпрыгивали из воды все вместе, как в танце, на фоне желтого полукруга.

– Они были такие красивые!

Я перестала слушать. Говорила ли правду Персиа? Если да, как же им повезло. Я представляла их лица на том пляже, такие радостные, без следа мыслей о побеге, в закатном сиреневом свете. Я представляла их дельфинов, так близко, что было слышно, как они дышат.

Но я, должно быть, представляла совсем не то. Я никогда не видела дельфинов.

– Я надеюсь, они вернутся, – подумала или все-таки сказала вслух я.

Наша группа обросла другими девочками, в основном молчаливыми слушателями, которые пришли услышать нечто увлекательное и постоять рядом с нами. Для них, полагаю, это была почти честь. Краем глаза я увидела, что Горль также решила присоединиться, и меня передернуло.

Есть такие люди, у которых нет ни друзей, ни эго, которое бы их заменило. И это самые жалкие существа на земле. Хотя, по правде, жалеешь их тоже с усилием, ведь они страдают по собственной вине. Они вечно одни, и глаза у них будто вечно плачущие. Но рот вместо унылой арки (как это бывает у тех, кого одолевает грусть) принимает странную форму, из-за которой они кажутся злыми.

Они и вправду обозлены на все вокруг: на людей, не желающих быть рядом с ними, на счастье, которое им не получить, на мир, на богов, на их противную жизнь. Горль была такой, даже хуже. Ее глаза казались мокрыми и обезумевшими, и когда она говорила (если она говорила) с тобой, хотелось отвернуться.

В отличие от Куцийи, у которой были свои механизмы заручения холодной поддержкой и которую часто окружала пара-тройка слабых и детских умов, Горль, казалось, вечно была одна.

И это одиночество ее убивало.

В отчаянии она, как тень, притягивалась к любым скоплениям людей и стояла, держась на расстоянии, как ненужный элемент фона. Ей нужно было быть с кем-то, как Куцийи нужно было есть суп, а мне смотреть на небо. Но Горль редко удовлетворяла эту потребность. Вместо любви и общения, она получала неловкость.

Я часто говорила с Сал, Нан и Валире о том, как же жалко смотреть на Горль, говорила, что она есть олицетворение больного одиночества. В ответ же я не получала ни согласия, ни внятного ответа. Всем было плевать. И на личность Горль, и на разговоры о ней. Они давно решили игнорировать ее целиком.

За свою жизнь я встречала и других Горль, таких же несчастных и не способных ни на минуту остаться одни без слез. И при всех моих благих чувствах, во мне кипело недоумение, граничащее с возмущением.

Почему не можете вы остаться с собой? Примите себя наконец, примите свой дом и свое убежище! Зачем вы ищете счастье в других, идиоты? Когда вот оно, здесь, перед вашим носом! Когда вы поймете, что вам достаточно себя?

Я знаю, о чем говорю. Я нередко оставалась одна, и пусть услышать эти несчастные: это были одни из лучших часов моей жизни!

24.

Персиа и Нула тем временем завершали рассказ о своих скитаниях по близлежащим горам и деревням и тех ночах, когда им приходилось спать и искать энергию в виде пищи на пустом, безжизненном берегу. Они рассказывали, какие медузы на вкус, насколько тошнотворны рыбные соки и как холодно, несмотря на дневную жару, становится после заката. Персиа говорила, как им приходилось лежать друг на друге, чтобы делиться кожным теплом, на пепелище богом созданного костра.

Точнее, слово «костер» она не успела сказать. С ее зубов, языка и подвижного неба сорвалось лишь кост– и ту же оборвалось жутким визгом.

Так визжали слабейшие представители нашего рода в недоразвитом (в развитом, пожалуй, тоже) возрасте, чем выводили нас с девочками из себя. Мы могли вздрагивать, вздыхать, как умирающие рыбы, с раскрытыми ртами, трястись от страха. Но мы не визжали. Принципы и смелость.

Визг удивительно скоро перерос в плач взахлеб, и мы поскакали вперед увидеть, что заставило страдать маленькую Софзий.

С коротким кружком черных волос, в своих мягких домашних шортах, она склонялась над разъеденным временем, морем и падальщиками скелетом дельфина. Это была совсем белая, почти прозрачная масса костей, кожи и мордочки (не пощажённой, к ужасу Софзий, местными трупоедами), заражавшая не отвращением, а грустью и нежностью. И видя дельфина в тот день в первый раз в жизни, мне хотелось не визжать, а лечь рядом с ним, светлым, с целым облаком назойливых летающий тварей.

Лечь и заплакать.

25.

Не знаю, ожидает ли меня сегодня что-то более ужасное, чем разлагающееся тело дельфина, но я вспоминаю про танцы. Сегодня вечером, как и каждую другую среду, начинается принудительное веселье, которое от этого свойства принудительности становится похоже на перегон стада из оного стойла в другое.

Всю дорогу нас соблазняла ледяная морская вода, но наставники предупредили не приближаться к ней, пока не достигнем конца. Иначе соль начнет рождать разъедающую боль хуже боли любого солнца.

Мы «искупались», наконец, обтерлись пресной водой, обсохли и шли обратно уже в лучах более дружественного и щадящего светила. Пока с тела испарялись капельки воды, по загорелым плечам, тугим бедрам и спине гулял ветерок, принося приятную прохладу.

Мы дошли под вечер, и сейчас толпимся, бьясь голыми телами друг о друга, в единственной душевой комнате на все массивное здание.

– Сегодня горячей воды не будет, – объявляет кто-то, и недовольные возгласы сливаются в дребезжание кафеля и воды.

Четыре белых стены, уже теряющих прежний цвет от набега зеленой плесени, разделяют первых счастливчиков, часто дышащих, вскрикивающих то и дело от ледяного душа. Но я рада отсутствию тепла в трубах: очередь идет быстрее.

Время от времени занимают и пятый, резервный кран, торчащий из стены на высоте приседа. Если пропустить ржавую воду и принять согнутое, почти акробатическое положение, можно даже изловчиться и помыть голову. В начале кран задумывался для стирки белья, но когда последний раз я видела человека с тазом? Зато белый полукруг из соли под воротом стал уже символом принадлежности, нежели грязным дефектом.