Зильбер. Третий дневник сновидений

У него было чувство, что стало нечем дышать. Какая-то мысль, какое-то воспоминание засели глубоко в нём, какое-то знание, которое надо было проявить. Ибо это было для него важно. Жизненно важно. Но он просто не знал, как это сделать.

– Только не смотрите так перепуганно. – Анабель уже стояла у дверей и тихо смеялась. – Мне, в самом деле, надо уйти, но на следующей неделе я непременно вас опять навещу. Обещаю. А пока посмотрите какой-нибудь приятный сон. – И, не дав ему ничего ответить, захлопнула за собой дверь.

Он слышал звук её шагов на лестнице. Эта бестия знала, что он просто не может за ней побежать. И показывала всем, что он не держит под контролем своих пациентов. Но это последний раз, когда ей удалось его провести. Больше она не завершит сеанс против его воли. В следующий раз он возьмёт себе в помощь кого-нибудь из персонала, пусть даже придётся её связать. Он ещё не использовал всех возможностей.

Он закрыл историю болезни Анабель и вернул её в ящик стола, а в воздухе всё ещё держался аромат ландышевых духов её матери. И на миг ему почудилось, что он слышит, как её плачущий голос произносит его имя.

А потом они обе исчезли. Осталось то же, что всегда.

Глава первая

На десерт был пудинг из тапиоки[1 - Тапио?ка (маниоковое саго) – крахмалистое вещество, добываемое из корней тропического растения маниока.], но аппетит удалось испортить и без него. Для этого оказалось достаточно истории с Расмусом.

– Почему ты не ешь, Лив? – Грейсон показывал на мой пудинг: блёклый и стекловидный, он колыхался на моей тарелке.

Свою собственную порцию бугорчатой слизи с ананасовым компотом он уже проглотил.

Я отодвинула тарелку к нему.

– Нет, тебе это, может, нравится. Что-то в духе британской традиции. Мне это наслаждение, увы, недоступно.

– Темнота… – пробурчал Грейсон с набитым ртом.

Генри засмеялся.

Было начало марта, вторник, солнце светило сквозь немытое, до потолка, окно школьной столовой. Оно создавало нежные узоры на стенах и лицах, покрывало всё тёплым светом. Мне даже почудился в воздухе аромат весны, но он исходил, наверно, от толстого букета нарциссов на учительском столе, за который как раз уселась моя учительница французского, миссис Лоуренс. Вид у неё был такой, будто она спала сегодня ещё хуже меня.

И всё-таки пахло весной. Грейсон, Генри и я сидели на солнце за нашим любимым столиком, в углу возле дверей, и я уже поняла, что тест по истории на завтра отменяется, – словом, об этом можно было бы вообще не думать, если бы не тяжесть в желудке из-за этой истории с Расмусом.

– В пудинге из тапио тоже есть своя прелесть.

Генри, который предусмотрительно не стал пробовать десерт, улыбнулся мне, и я, на несколько секунд забыв про свои проблемы, улыбнулась ему в ответ.

Всё ещё могло получиться. Как это любила приговаривать Лотти? «Нет никаких проблем, есть задачи».

И ведь правда. Как скучна стала бы жизнь без проблем! Хотя проблемы, которые я уже, казалось, решила, росли как снежный ком. К сожалению, именно так у меня и бывает.

Это случилось позавчера вечером, и я совершенно не представляла, как опять выйти из положения.

Генри и Грейсон готовились у нас дома к экзамену по математике, и, когда они уже со всем справились, Генри по пути к выходу заглянул в мою комнату, чтобы пожелать мне спокойной ночи.

Вот уж кого я действительно не ожидала увидеть! И не только потому, что в это время уже полагалось спать, но и потому, что характер наших отношений до сих пор оставался неопределённым и мы ничего не сделали, чтобы можно было говорить не о «несчастном разрыве», а о «счастливом примирении». Все последние недели мы, правда, без лишних объяснений стали опять держаться за руки, а раз-другой даже поцеловались, так что со стороны могло показаться, будто всё опять идёт, как прежде, или, во всяком случае, на пути к этому. Но было не так. События последнего месяца и то, что Грейсон рассказал мне о любовных историях Генри до меня, оставили свой след в виде стойкого комплекса неполноценности, сознания своей сексуальной неопытности (или, как выражалась моя мать, отсталости).

Хотя я не чувствовала себя вполне счастливой оттого, что мы опять сблизились, я бы, наверно, постаралась разобраться в этом неясном чувстве между влюблённостью и счастьем, и, если бы мне это удалось, с Расмусом не произошло бы того, что случилось.

Но тут я сама оказалась к чему-то не готова.

Когда Генри просунул голову в дверь, я как раз собиралась вставить в рот особые прокладки. Зубной врач, он же Чарльз Спенсер, обнаружил, что я во сне скриплю зубами (и я в это сразу поверила), а эти прокладки не давали повредить ночью зубную эмаль. Каково было их действие, судить не могу, больше всего они усиливали слюноотделение, за что я называла их «мои глупые слюнявчики».

При появлении Генри я сразу незаметно спрятала эти вещицы между матрацем и каркасом кровати. Было довольно некстати, что верхняя часть моей пижамы не соответствовала нижней и я выглядела не лучшим образом, но Генри сказал, что клетчатая фланель ему кажется чертовски сексуальной. Привело это к тому, что я его поцеловала, так сказать, в благодарность за комплимент, а за этим поцелуем последовал второй, более длительный, и наконец (я между тем почти утратила чувство пространства и времени) мы улеглись на моей кровати и бормотали друг другу слова, которые звучали как строки из дешёвых песенок, но мне в тот момент они не казались дешёвыми.

Характер наших отношений явно переходил к стадии «счастливой влюблённости», и я уже готова была поверить словам Генри, что фланель в клеточку делает меня безумно сексуальной. Но он на этом остановился, стал убирать пряди волос с моего лба и говорить, чтобы я ничего не боялась.

– Не боялась чего? – спросила я и слегка отстранилась от его поцелуев.

Хватило нескольких секунд, чтобы понять: всё это происходило в реальной жизни, а не, как обычно, во сне, где нам никто не мог помешать, и потому ощущалось сильней, чем обычно.

Генри приподнялся на локтях.

– Ты сама знаешь. Не боялась, что всё слишком быстро. Что я от тебя чего-то требую. То есть принуждаю к тому, к чему ты ещё не готова. У нас ведь полно времени для твоего первого раза.

Вот тут всё и произошло. Сегодня в ярком весеннем свете школьной столовой я не могла ничего объяснить. Хотя нет… объяснить-то я уже могла, но, к сожалению, от этого не становилось легче. Причиной в любом случае были слова, сказанные Генри. Этот проклятый первый раз!

Те самые слова, которые пробуждают комплекс неполноценности, а с ним и нечто близкое – уязвлённую гордость. То и другое заставляло думать, что Генри тяготит моя неопытность, во всяком случае, его взгляд казался порой соболезнующим.

Ну что ж…

– Ты думаешь, я ещё не спала ни с одним… парнем? – Я поднялась и натянула на себя одеяло. – Так, так, понимаю. – Я слегка засмеялась. – Ты, играя со своим демоном, всерьёз принимаешь эту чушь о девственности, так что ли?

– Ну… да. – Генри тоже поднялся.

Уязвлённая гордость заставляла меня говорить слова, которые меня саму удивляли не меньше, чем Генри. Разбухший комплекс неполноценности при этом восторженно аплодировал.

Замешательство на лице Генри и то, как он вскинул при этом брови, мне очень понравились, от сочувствия и следа не осталось.

– Мы никогда про это по-настоящему не говорили, – продолжала я лепетать, почти забыв, что надо мной сейчас синее небо, – так убедительно звучал мой голос. – Конечно, у меня было не так много приятелей, как у тебя девушек, но были, были эти… парни… с которыми я была. В Претории.

Генри ничего не сказал, только выжидательно смотрел на меня, поэтому я продолжала:

– Это не была большая любовь или что-то такое, мы жили с ним всего три месяца, но секс с ним был…

В этот момент уязвлённая гордость (мерзкая штучка!) резко отступила, я снова осталась наедине с собой. И тотчас страстно себя возненавидела. Зачем я так сделала? Можно было завести искренний разговор, а я всё только испортила. Прежде всего, я дико раскраснелась, потому что не могла закончить начатую фразу.

– Секс с ним был… Ты слышишь?

Только тут я обнаружила, как напряжённо всё это время Генри смотрел мне в глаза.

– Был что надо, – из последних сил пробормотала я.

– «Что на-а-до», – повторил Генри нараспев. – А как… как его звали… этого малого?

Ну да, ещё надо сказать, как его звали… Подскажи, дурацкая уязвлённая гордость! Надо было всё раньше обдумать! Чем дольше задерживаешься с ответом, тем проще тебя поймать на лжи, это знает каждый ребёнок.

– Расмус, – поспешила сказать я.

Не могло мне прийти на ум ничего лучшего, когда я вспомнила о Южной Африке! А ведь я неплохо умела врать.

Расмусом звали астматичного пёсика-чау-чау наших соседей, можно так назвать и человека. Сколько раз я часами гуляла с ним, с мопсом по кличке Сэр Баркс-Алот, и нашей собственной собачкой, Кнопкой.