Сплетня

Резкий контраст от смены картинки меня удивляет. Мы вроде бы все еще в центре города, лишь свернули с главной аллеи, а здесь… ну, скажем так, идеальными окрестностями, которые показывают чиновникам, катая их по красивым проспектам, и не пахнет. Покосившиеся заборы, неровный асфальт, оборванные электрические провода, заброшенные на вид дома, в которых горит свет и даже можно разобрать двигающиеся силуэты. Если она живет где-то здесь…

– Нам туда, – кивает прямо из-под капюшона чуть дальше. Уже лучше.

– И как ты собиралась идти домой одна?

– Как и всегда. – Она пожимает плечами, не понимая вопроса.

– Не самый лучший район для прогулок в одиночестве, тебе так не кажется?

– Принцесса испугалась? – Слышу тихую ухмылку, потому что… только сейчас замечаю, что здесь нет ветра и вообще как будто теплее. – Не переживай за свою задницу, ты со мной. Со мной не тронут.

Смелое заявление. Особенно в подобных декорациях. Потому что, когда мы наконец заходим во двор, где, по всей видимости, она живет, я будто попадаю в сериал про бандитские девяностые. Три трехэтажных дома, время вокруг которых застыло. На первых этажах выбиты стекла, фасады зданий разрезают широкие трещины. В том, что ближе к нам, расположился магазинчик с кривой вывеской, в котором за двести рублей можно еще и стрижку сделать – так написано ручкой на тетрадном листке, что приклеен к входной двери.

– Не суди по одежке, – без улыбки говорит девчонка, что-то считав с моего лица. Она скидывает капюшон, потому что здесь и правда безветренно, оглядывается вокруг, будто пытается посмотреть на все моими глазами. Тяжело и с щемящей грустью вздыхает, а потом говорит: – Лет двадцать назад здесь и правда был опасный район. Но в начале нулевых сюда стали селить сотрудников милиции – приезжих, без связей и с желанием служить Родине. Родители с моей старшей сестрой перебрались из области, чтобы «у детей было больше возможностей», – папа так считал. Им выдали здесь служебные квартиры – не хоромы, но хоть что-то.

Она много говорит, а я слушаю.

– Дома́ на самом деле старые, годов шестидесятых вроде бы. Родители, когда заселялись, с нуля делали ремонт. И не просто обои клеили: входные двери меняли, потому что те с щелями огромными были, куда можно кулак просунуть, в потолке дыры зияли – с соседями над нами каждое утро здоровались. Колдовали над домом как могли. Избавлялись от сырости, плесени и мышей. Здесь поначалу даже печки были – раньше топили ими. Их по итогу убрали, но во дворе, вон, – она указывает в сторону обветшалого деревянного сооружения, – сарай остался. Сейчас там устроили склад. Кто-то велосипеды хранит, кто-то санки – в общем, кто на что горазд. Папа мне из досок оттуда недавно мольберт сколотил. Я нечасто пользуюсь им, но все равно…

Она трясет головой и возвращается к теме:

– Первое время местные хулиганы пытались снимать колеса с автомобилей, крали магнитолы. У участкового угнали новую кредитную «десятку». Папа на каждом застолье вспоминает, какое шоу устроили: провели рейд, приезжал ОМОН. Хватали на улице всех подряд и объясняли, кто тут теперь живет. С тех пор и расползлись слухи, что это «ментовской район». Так что лет двадцать здесь уже тишина и покой: дети одни гуляют во дворе допоздна, пикники летом, на веревках между железными столбами сушат белье, которое никто не крадет. И со мной ничего не случится.

Я все это слушаю с четким ощущением, что история мне знакома.

– Точно, – вспоминаю я. – Тут недавно хотели торговый центр строить. Была демонстрация протеста, да?

Лиля не успевает ответить, потому что нас отвлекает звон разбившегося стекла: кто-то швырнул пустую бутылку в стену дома. Шуму-то наделали. Не нравится мне все это. На инстинктах хочу притянуть девчонку ближе, спрятать подальше, но хватаю лишь воздух, потому что она уже несется впереди планеты всей прямо в лапы шатающемуся мужику.

– Отработанный материал, значит? – кричит тот на весь двор, чуть заплетаясь языком в словах. – Тридцать пять лет отдал им и…

– Папа! – Голос Лариной, который разносится по двору, не узнать совсем. Если я и полагал, что со мной она говорила жестко, то ошибся. Сейчас в ее голосе одна сталь.

– Ляля… – Мужик смотрит расфокусированным взглядом на дочь, а я подхожу ближе, но держусь на расстоянии, готовый в любой момент прийти на помощь. – Ты как тут… они снова приходили, представь. Я только домой вернулся, а они у подъезда меня окружили. Сказали, устроят проверку и признают дом аварийным. Угрожали, что лучше не сопротивляться. Говорили, мы больше ничего не можем. Я больше не служу и… мы незаконно…

– Тише, пап, ты всех напугал! – Ее голос звучит так грозно и с таким укором, что у меня кровь в жилах стынет.

– Столько лет… и на улицу… Ляля, девочка моя.

Он обнимает ее. По небритой щеке скатывается скупая мужская слеза. Со стороны кажется, что практически висит на девчонке: она слишком сильная для хрупкого тела, в которое ее поместили.

– Помоги мне, – внезапно слышу тонкий хрип Лили.

На автомате делаю несколько быстрых шагов вперед. Не знаю, чего она от меня хочет, но успеваю подхватить ее отца под плечо, когда тот заваливается вбок.

– Сюда, – указывает она на подъезд самого старого на вид дома. – Он вообще-то не пьет. Не то чтобы часто. Нет. Мой папа не пьяница, но…

Я хватаюсь за ручку массивной подъездной двери, которая поддается со скрипом петель и скрежетом по асфальту. За ней вторая дверь, тоже без замка. Толкаю внутрь ее отца, от которого пахнет как от ликеро-водочного завода. Попадаю в подъезд: с потолка валится штукатурка, лестничные пролеты поросли паутиной, мутные лампочки ни черта не освещают, как и те, что на улице, поэтому я оступаюсь и едва не валюсь вместе с Лариным-старшим назад.

В квартиру захожу с ним, не глядя по сторонам, – и так слишком много информации, которая встает поперек желудка. Сначала эту бы переварить. Прохожу, куда показывают, помогаю уложить мужика в кровать, замечаю китель с наградами, висящий на ручке окна. Дома и правда никого нет, но сейчас это смущает даже меня. Не то место, не то время.

– Он вообще очень редко выпивает, – не замолкает девчонка под боком. – Сегодня праздник, и он… он скучает по работе, иногда расстраивается.

Хочется выйти, чтобы подышать. Как она там говорила? Это слишком.

– Значит, позанимаемся не сегодня, – выдает, возвратившись в коридор, уже у входной двери, когда я собираюсь уйти. На меня не смотрит, вымученно улыбается.

Ее можно оставить с ним наедине? Не знаю, но мне срочно нужно выбраться отсюда.

– Не сегодня, – с облегчением соглашаюсь я.

По лестнице со второго этажа я сбегаю так, будто за мной гонится сам черт. И дальше иду, не оглядываясь назад. Хотя уверен, что затылок жжет не просто так.

Примечания