Сплетня
Тру левое запястье, где сохранились чернильные следы от лап дрозда, – есть на чем сосредоточиться, пока «колбасный бог» громогласно вещает о новых достижениях его «Донских историй». Мама, не замечая того, делает так же – касается тату, а я ловлю ее взгляд и, кажется, первый раз за вечер искренне улыбаюсь: мы сделали парные татуировки в честь ее выздоровления – она сама набросала эскиз на салфетке. Как только ей дали вольную, мы напились шампанского, прошлись по всем караоке города и вышли под утро из тату-салона уже довольные.
Иногда я скучаю по той версии мамы, которая жила на полную катушку, а не билась за никому не нужную идеальную и пропитанную фальшью картинку нашего прелестного семейства. Тогда, не пытаясь эгоистично подогнать свою жизнь под общественные стандарты, она была гораздо свободнее.
Про себя, одними губами, проговариваю текст «Blackbird»[3] битлов – ее любимой песни, которую она потрясающе поет. Жаль, редко. Петь она любит больше, чем рисовать, хотя, казалось бы, окончила архитектурный. Но, насколько знаю, будущую профессию за нее выбрал дед. Он, пока здоровье позволяло, всеми командовал, сейчас только бабушку и кота своего изводит. А мама замечает мой взгляд и улыбается в ответ уголком губ – на щеке появляется ямочка. Лизка в это время, пока думает, что никто не видит, скармливает Фифе еду из своей тарелки, а потом будет доказывать мне, что не на диете. Снова.
– Кстати, Сереж, – начинает мама издалека приторно милым тоном, – ты же знаешь, я сейчас совмещаю должности декана и проректора по внеучебной работе. Я на испытательном сроке, на мне столько всего и…
– Ближе к делу, – грубо перебивает ее отец.
Лишь о колбасе в нашей семье можно говорить часами.
– Ты бы мог стать спонсором нашего ежегодного конкурса талантов?
Теперь понятно, для чего мы все сегодня собрались, – исполнить роль декораций для осуществления маминого плана.
– Я достаточно сделал для твоей конторы, – откровенно грубит он.
– Нет, ты послушай… – Ненавижу, когда мама начинает говорить с отцом умоляющим тоном, хотя знаю, что она играет. – Мне нужно провести это мероприятие на должном уровне, а финансирование слабое. И ты даже не представляешь, сколько бриллиантов учится в нашем университете! Они все такие талантливые! У них должна быть возможность, мы должны им помочь…
– Не должны.
– Ты забыла, мам? Он же никому ничего не должен, – перевожу с ублюдского на человеческий.
Отец пронзает мне висок острым, как кинжал, взглядом, но я смотрю на маму, которая упорно продолжает гнуть свою линию.
– Если ты все еще хочешь в городской совет, тебе тоже полезно будет: журналисты, пресса, местное телевидение. – Говорит, а кажется, словно она пытается голыми руками пробить кирпичную стену. – Это может быть прекрасным поводом продемонстрировать щедрость «Донских историй». Твои пиарщики выставят все в выгодном для тебя свете и…
– Я подумаю, – не ведется отец, всем видом показывая, что затея выеденного яйца не стоит.
Таков он. Всегда принижает важность чужих заслуг. Всегда винит других в своих провалах. Как мама терпит его уже двадцать с лишним лет? И ведь думала развестись с ним, когда болела, но… как только получила свою ремиссию, вспомнила о рабочем и семейном имидже.
– Сереж…
– Я передам информацию в пиар-отдел, посмотрим, что они сумеют предложить, – настаивает он.
На отцовском языке это значит: ни хрена он не сделает, потому что никто в колбасной компании не шелохнется без его отмашки.
– К тому же там участвует твой сын.
Мама, которая, уверен, знала, что так будет, выбрасывает крапленый туз из рукава. Теперь понятно, для чего нужен был я. Не успеваю вставить и слова, когда отца распирает смех. Мерзкий, почти дьявольский, от которого выгибаются барабанные перепонки. Ненавижу. Он так же высмеял меня, узнав, что я послал заявку на обучение в Канаде.
– Так это правда? – склонившись ближе, тут же тараторит Лиза. – Я читала про вас с Лариной в чате, но она мне ничего не говорила. У нас совместный проект. Не то чтобы я ее хорошо знаю, но она мне нравится, ты ведь не обидишь ее?
– Меньше верь слухам, – шепчу в ответ и встреваю в монолог отца о том, что эти конкурсы – пустая трата времени и мужского достоинства. – Да, я участвую.
За столом повисает давящая тишина. Которую прерывает стук в дверь. Мама аккуратно, чтобы не стереть помаду, промокает губы кончиком салфетки и широко улыбается всем нам.
– Прошу меня извинить, это десерт привезли. Лиза, запри Фифу, она не даст нормально поесть.
– Не говори ерунды, – тут же отмирает папочка, обращаясь ко мне, как только мы остаемся вдвоем.
Я молчу, жду, терплю. Лишь когда слышу, что мама открывает доставке дверь, поднимаюсь на ноги и, перегнувшись через стол, нависаю над отцом.
– Да, я участвую, пап. Я вообще стал прилежным мальчиком. Вот на днях пятерку получил на паре у Лейлы Андреевны. Старался отработать по полной.
Вижу, как наливаются кровью его глаза. Лейлу он мне точно нескоро простит. А тот факт, что швыряю шантажом ему в лицо в шаге от мамы, – тем более. Но что поделать.
– И конечно, я бы на твоем месте не забывал, что половина твоего прекрасного, процветающего бизнеса оформлена на маму, которая может узнать так много о том, что творилось у нее под носом. Вряд ли тебе нужны скандалы, когда ты… куда ты там намылился? В депутаты? Плевать. Маме важен этот конкурс, а значит, ты все сделаешь так, как она просит.
– Ты дурак, если думаешь, что она, – отец стреляет глазами в сторону коридора, – ничего не знает. Нашел святую невинность.
Выдерживаю его взгляд, никак не комментируя. Сейчас он может говорить что угодно, лишь бы задеть. Не дергаюсь, бровью не веду, но улыбаюсь, когда все возвращаются к столу.
– Что может быть прекраснее, чем семейная поддержка, не правда ли? Разве что спокойный сон, когда в двери не ломится налоговая, да, пап?
Отец сжимает кулаки, но молчит, а я его не боюсь – он, может быть, и промышляет психологическим насилием, но руку никогда не поднимет. По крайней мере раньше мне не доводилось ощутить на себе ничего серьезнее подзатыльника. За дело – угнал в четырнадцать отцовский байк и чуть не разбились с соседской девчонкой. Глупый был, даже спорить не буду.
– На этом я, пожалуй, откланяюсь. Нужно готовиться… к конкурсу. Все никак не могу решить, спеть мне или станцевать.
Мама ловит меня уже на пороге, когда беру в руки обувную ложку.
– Спасибо, – не посмев обнять, тихо произносит она, отгоняя ногой псину, которая…
– Твою налево! То есть прости, но…
Переворачиваю кроссовок, из которого на пол льется привет от чудовища.
– Фифа, место! – командует мама. Хрен псина ее слушается, конечно. – Она еще маленькая, – оправдывается мама, как вечно делает за отца.
– Ты говорила это год назад.
Не хочу больше задерживаться здесь, поэтому, наплевав на неприятные ощущения и запах, что источает кроссовок, обуваюсь и открываю дверь.
– Правда, спасибо, Дань. Это для меня много значит, – летит в спину.
И вот хочется развернуться и прокричать маме в лицо, что это не для нее, а чтобы подгадить отцу, наорать, чтобы лучше следила за тем, как питается Лиза, и выгнала из университета придурка, который так с ней поступил. Чтобы снова стала той, кем я гордился, когда она поставила на колени рак груди, как бы странно это ни звучало. Не хочу верить отцу. Не хочу думать о ней хуже, чем уже думаю. И скандалить тоже не буду. Смысл? Стоит признать, что все равно согласился на авантюру в первую очередь ради нее, пусть меня и использовали.
– Ты ведь не лгал? Ты действительно примешь участие? Мне важно знать.
Крепче стискиваю пальцы на ручке двери, чтобы смолчать. В этой семье все давно используют друг друга – пора бы уже привыкнуть. Но никак не привыкается.
– Ага, присматривай за Лизой. Пожалуйста, – добавляю я, прежде чем выйти за дверь и бездумно пнуть бетонную перекладину, из-за которой еще несколько часов будет болеть нога.
Глава 6
Она
Что может существовать в вечной мерзлоте
Ненавижу пятницу. а все почему? Потому что по пятницам у нас скульптура. И дело не в самом уроке, который проходит в сыром полуподвале. И не в том, что помещение плохо отапливается, видимо, чтобы глина не затвердела, а я не могу сосредоточиться на задании, если у меня мерзнут пальцы. И даже не в том, что абсолютно всем на этот полугодичный курс плевать: мы не скульпторы, вылепим носы (да, опять они, слишком много носов в моей жизни), сдадим работы и забудем о них. Проблема в том, что занятия проходят в старом корпусе на другом конце города, а ехать в набитом до отказа транспорте в утренний час пик – то еще приключение.
Чтобы понятнее обрисовать мои, так сказать, затруднения: я должна впихнуть в уже полный автобус себя с огромными планшетами. Потому что могу успеть до физкультуры, которая проходит в новом футбольном манеже университетского городка, подбить хвосты – сегодня, например, поколдовать над натюрмортом с пропущенного занятия. С фотографии вышла полная ерунда. Нужно спасать положение, а по пятницам в классе живописи заправляет Сухожилина, она мой фанат с тех самых пор, как я нелестно высказалась о творении профессора-сноба на майской выставке Союза художников России, куда нас возили в рамках внеучебной культурной программы.
И вот лучше закрыть глаза, чтобы ярче представить: я ростом чуть больше полутора метров, сумка с планшетом и инструментами размером примерно шестьдесят на девяносто и надписью «Я несу искусство»… Тут бы я, конечно, поспорила, потому что по ощущениям ношу кирпичи: помимо всякой мелочи, что занимает два кармана, в сумке каждого юного творца можно найти гигантский пенал с кистями, гвоздодер, кусачки и строительный степлер. И когда открываются двери нужного автобуса, а там все уже и без того стоят на ступенях и видят такого неповоротливого слона, я вижу страх в глазах людей. Ну, привет всем! Я вхожу.
В этот раз, правда, удача оказывается на моей стороне: мне удается удобно приткнуться в углу, и все обходится лишь парой отдавленных ног и толчком локтя в ребра парню, который откровенно смеется надо мной. С занятием тоже везет: преподаватель, выдав речь о важности курса скульптуры в жизни любого дизайнера, удаляется «по делам» через двадцать минут после начала. Безвозвратно, насколько мы понимаем. Поэтому я, соорудив что-то более-менее похожее на нос, прошу старосту, если вдруг что, прикрыть меня на второй паре. А в итоге она сбегает вместе со мной – какие-то дела в студсовете. Я же говорю, всем плевать на скульптуру, да простит меня Микеланджело. Разве что Роме интересно бросаться глиной в мольберт – ну, сегодня он хотя бы не стал лепить вместо носа гениталии.
Выйдя на улицу, с радостью вдыхаю колючий воздух, лишь бы избавиться от земляного запаха, который меня преследует. Хотя это я, скорее всего, вру – глина вроде бы не пахнет, потому что у нее плотная структура и она не проводит воду. Но если бы вы видели эту советскую ванну с кривыми ножками, наполненную клейкой массой, которой на протяжении года пользуются все студенты, ваш мозг точно бы додумал скверный запах, что стоит у меня в носу. Слепить себе новый, что ли?
Когда через пару остановок удается еще и сесть в конце автобуса, я уже ищу в происходящем подвох. Ну не может быть у меня такой удачный день! Я опускаюсь на одинарное сиденье перед нашей старостой Любочкой – так ее вечно дразнит Рома: «Синенькая юбочка, ленточка в косе». Ставлю сумку с планшетом в ноги, чтобы не мешала ни мне, ни другим, и смотрю в окно, хотя бы сейчас не думая ни о чем. Я так устала. Может, поэтому, выковыривая глину из-под ногтей, неожиданно отключаюсь, уткнувшись лбом в стекло. Я не собиралась спать! Но истощенный организм, видимо, ищет любой повод для подзарядки.
Как заснула, так и просыпаюсь – очень внезапно. И, к моему собственному удивлению, от адской боли. Какая-то сумасшедшая злая старушка изо всех сил тянет меня за волосы с криком уступить ей, несчастной пенсионерке, место. Крайне радикальным способом добивается желаемого, чтоб ее налево. ОНА МНЕ СЕЙЧАС СКАЛЬП СНИМЕТ!
Пытаюсь отвоевать волосы обратно и параллельно дергаю сумку с планшетом на себя, но она, черт возьми, застряла, зацепилась, видимо, лямкой за крепления кресла в полу, но волос я вот-вот лишусь, если не вытяну ее.
– Наша остановка, сюда! – оборачиваюсь на спасительный голос старосты.
Стиснув зубы, с каким-то жутким звуком отрываю себя от старушенции и, слава богам, с сумкой протискиваюсь на выход, путь к которому пробивает Люба. Все еще рвано дышу, когда автобус сбавляет скорость, подъезжая к остановке. Боюсь трогать голову, чтобы не расплакаться – от боли и отчаяния: если мне придется носить парики, я точно разорюсь. Через стекло в двери вижу, как нас подрезает такси. Водитель автобуса, ругаясь на весь салон, сигналит бесконечное число раз, отчего трещит в висках. Из припарковавшегося на остановке авто, кстати, выходит подозрительно знакомый тип в джинсовке. Хм. Я знаю только одного городского сумасшедшего, который в минусовую погоду носит их. Встаю на носочки, чтобы разглядеть его в заднем окне, а двери очень кстати открываются. Я теряю равновесие и в прямом смысле вываливаюсь из автобуса: сумка летит вперед, потому что, видимо от веса содержимого, дорывается лямка, а я приземляюсь на нее сверху коленями. Кажется, прямо под ноги Рафу, если это он передо мной. По грязи в белых кроссовках ходить – это туда же причуды, к джинсовым курткам.
Я не двигаюсь. Секунду, две, три пытаюсь пережить позор, свыкнуться с мыслью, что не забуду об этом до конца своих дней, и пробую втянуть слезы обратно по слезным каналам. А когда поднимаю глаза, меня слепит солнце. Не разберу черт лица, но вижу протянутый мне гвоздодер и слышу ухмылку в голосе:
– Набор юного маньяка?
Выхватываю у Рафа из рук видавший виды инструмент, который незаменим в особо бедные времена, когда на скобы для степлера денег нет и, чтобы закрепить бумагу на планшете, приходится использовать старые добрые канцелярские кнопки, стирающие пальцы в кровь. Кладу в карман сумки… черт, с дырой. Кажется, лямку вырвало с корнями, и теперь в основном кармане дыра размером с пропасть. А на мерзлой и грязной земле лежит перепачканный пенал.
– Чего тебе? Тачку модную угнали, и ты теперь ходишь, достаешь всех, кого не лень?
Собираю свои богатства, беру сумку в руки и… неудобно-то как.
– Эвакуировали. Тебя не заметить с этой штукой, – он, глядя на меня сверху вниз, как самый настоящий великан, кивает на сумку, – очень трудно. А я как раз хотел с тобой поговорить.
– А вот я с тобой не очень. – Резко встаю и жмурюсь от внезапной вспышки боли. Пытаюсь игнорировать ее, отряхиваю руки, беру удобнее планшет, но… черт. Больно адски. – Ты можешь глянуть, не выдрали у меня клок волос? Вот здесь.
Я чуть наклоняю голову, чтобы показать где, потому что руки заняты вещами. Раф, кажется, удивляется просьбе. Но мне, честно, плевать. Хочу знать, к чему быть готовой. По ощущениям там ранение первой степени, бывают же такие?
Вздрагиваю, когда он вдруг касается холодными пальцами моего лба и заправляет прядь волос за ухо. Ничего не говорю, когда трогает подбородок, толкает пальцами чуть вверх и внимательным взглядом знающего дело доктора осматривает мою голову. Не хочу, но смотрю на него в ответ. Вынуждена смотреть. Почему его глаза кажутся ярче, чем обычно? Из-за того, что в кафе искусственный свет? Не подумайте, я не заглядываю ему в глаза, этим и без меня половина университета занимается, просто сейчас они кажутся неестественно голубыми – я бы заметила подобное раньше. Это точно из-за солнца, хотя мама сказала бы, что цвет глаз может меняться от настроения. Да-да, конечно. Вот сейчас я зла, значит, карий, по ее логике, должен стать красным, как цвет гнева?
– Жить будешь.
– У тебя линзы?
Мы одновременно нарушаем тишину, но, к счастью, от разъяснений, с чего я вообще взялась обсуждать его глаза, меня спасает настойчивое «гх-гх» за спиной. Любочка-староста. Все еще здесь. Смотрит таким внимательным взглядом на пальцы Рафа, касающиеся моего лица, что я резко отшатываюсь назад. Шаг, два. Снова спотыкаюсь и чуть не заваливаюсь на асфальт – теперь на копчик, это, видимо, для равновесия во вселенной. Могло быть. Но меня ловят. Удерживают на месте, а я еще больше злюсь и пытаюсь высвободиться из чужих рук.
– Тебя ждать? – напоминает о себе староста.
– Иду…
– Я хотел поговорить насчет конкурса и той ситуации… – произносит Раф, и Люба с выражением лица «я все поняла» оставляет нас наедине.
– Говори.
Были бы руки свободны, я бы скрестила их на груди, но сейчас получается лишь приподнять брови. Так уж и быть, послушаю, может, он хотя бы извинится, что из-за него я, как фанера над Парижем, пролетела с бюджетным местом?
– Я согласен, – пожав плечами, выдает он.
Чего?
– С чем? Что все люди идиоты? Я тоже. Мне нужно идти.
Пытаюсь обойти его, но Раф шагает в ту же сторону и, кажется, начинает раздражаться. А я-то думала, он снова мраморной статуей обратился, но нет. Мерзнет стоит, бедный: нос покраснел, уши тоже. Это вам не на машине до парковки перед крыльцом университета гонять. В тепле и с подогревом для задницы. Значит, ничто человеческое ему не чуждо? Было бы, наверное, если бы он хоть как-то реагировал на холод. А так – даже зубы не стучат. Может, он промерз до костей? Поэтому такой? Все думают, он таинственный, а он просто пустой. Что вообще может существовать в вечной мерзлоте?
– Я согласен участвовать с тобой в этом балагане.
– И под балаганом ты имеешь в виду… О! – Меня вдруг осеняет.
«Да ни за что», – проносится в мыслях его категоричным тоном. Так он еще и слово не держит? С чего вообще такие перемены? Или мамочка-декан взяла сына в оборот?
– Бред какой-то, – бормочу я, внезапно представив нас двоих на сцене. – И что мы будем делать? Танцевать, как в «Грязных танцах»?
– Боюсь, грацию Патрика Суэйзи мне не повторить, – отшучивается Раф.
– Тогда что? Петь, как в «Спеши любить»?
– Такое не смотрел.
– В чем смысл?
И зачем ему это надо? Хочет отомстить за то, что вылила на него кофе? Так пусть докажет сначала, что это была я. Может, всё его кривые руки виноваты.
– В том, чтобы победить.
Я злюсь. Психую. Прошипев, поудобнее перехватываю сумку с планшетами и устремляюсь на полных парах вперед спасать натюрморт с носом, а то теряю драгоценное время на пустые разговоры. Не оборачиваюсь. К черту его! Романов ничего не понимает: для меня это не игра. Все слишком важно, чтобы об этом шутить. К черту его. К черту конкурс. Справлюсь сама как-нибудь.
Вся в своих мыслях, залетаю в класс живописи, где сейчас третьекурсники рисуют с живой натуры, и собираю сразу все взгляды. Странно, волосы я вроде бы пригладила как могла. У меня глина после скульптуры осталась на лице? Почему все пялятся? Ладно, умываться все равно некогда, поэтому я напрашиваюсь к Сухожилиной на занятия. Она, посмотрев на ракурс, который сфотографировала для меня староста, по доброте душевной притаскивает лампы и выставляет свет, потому что «сама бы сделала именно так». А мне бы уже ну хоть как-то – просто исправить все, что успела наворотить.
Устанавливаю старый потрепанный мольберт в стороне от плотной толпы третьекурсников, нахожу нужный угол перед натюрмортом с носом и достаю твердый карандаш. Быстро набрасываю с краю новый эскиз, только… шепот за спиной напрягает. И то, как все делают вид, будто заняты чем-то сверхважным, когда я отрываю взгляд от мольберта. Улыбаюсь девочкам, которых часто вижу в кафе, но они быстро переглядываются и тоже отворачиваются от меня. С чего бы это? Ну вот такая я плохая, не сделала набросок вовремя, потому что пропустила пару (не будем тыкать пальцами из-за кого, но это Раф). Ай-ай, еще первая в рейтинге, называется!
Час пролетает незаметно, и в женскую раздевалку на физкультуру я забегаю уже очень вовремя, чтобы не опоздать, и, к счастью, без тяжелого планшета, который занял законное место на полке в кабинете живописи рядом со своими собратьями. Переодеваюсь чуть быстрее, чем со скоростью света, а затем, побросав вещи на скамье, лечу в манеж и вклиниваюсь в растянувшуюся толпу на беговой дорожке. Это традиция – десять кругов трусцой для разогрева в начале занятий. Я ненавижу бегать, и для сегодняшнего дня это уже слишком. На восьмом круге у меня начинает колоть в боку. Ноги забиваются так, что и при желании их не передвинешь. Я останавливаюсь посреди дорожки, упираюсь ладонями в колени и тяжело дышу, глотая кислород. Толпа из студентов трех групп на потоке огибает меня с гулким шепотом. Они все снова, не стесняясь, тычут пальцами, хихикают и расшатывают мою нервную систему, которая и без того вот-вот рванет.
– Да что с вами не так? – взрываюсь я, хлопая себя по бедрам. – Ну, не марафонец я, и что с того?
Девочки, наплевав на мой гнев, бегут дальше и что-то бурно обсуждают.
– Это из-за фотки, которую она выложила, – притормозив рядом со мной, но продолжая бег на месте, сообщает мне Рома.
– Какой фотки? – не понимаю я.
– Ну и что? – вроде бы возмущается Люба-староста. – Ничего личного, просто на ваши фотографии, – она кивает мне, – идут подписчики.
– Наши? Ты о ком вообще? – недоумеваю я. – Какие подписчики, если у меня их всего пятьдесят?
Ага, из которых бо́льшая часть – это реклама «богатых» приблуд для художников.
Рома хватает меня под локоть и утаскивает в сторону, пока физрук слишком занят флиртом с тренершей местных чирлидерш. Показывает мне мою страницу и… Это точно мое фото профиля, мои снимки, но… больше тысячи подписчиков? Откуда?
– Вас с Романовым прямо в эту минуту бурно обсуждают в чате гадюшника. Вы на повестке дня.
– Что? – Не верю глазам, когда он сует мне в руки телефон.
На экране горит криво сделанное фото, на котором четко видно, как Раф трогает мое лицо и заправляет прядь волос мне за ухо. И это выглядит… ну, романтично, но что с того?
– Какой-то бред.
– Бред или нет, а вы за сутки набрали больше трех тысяч сообщений.
Он одним размашистым движением пролистывает чат к началу обсуждений, а тут все: и про тату, которое Романов сделал в мою честь, и про наши отношения длиною в жизнь. У кого-то идет кровь из глаз от увиденного, кто-то ноет, что Романов достался такой, как я. Находятся и те, кто считает нас милыми и даже всеми руками болеет за нас.
– Я вообще-то две недели назад красилась, – возмущаюсь негромко, когда натыкаюсь на сообщение, где меня ругают за отросшие корни волос. И как они их разглядели?
– Даже не думай заморачиваться по поводу всего этого дерьма. – Рома по-дружески толкает меня в плечо, чтобы взяла себя в руки. – Лучше глянь вот куда. Наши гадюки открыли голосование за возможных участников зимнего шоу. И вы лидируете, глянь. – Он тычет мне в лицо экраном с какими-то процентами.
– Но меня же… – Я подбираю слово, как бы помягче выразиться, листая нелестные определения вроде «колхозницы», «нищебродки», «пугала» и «замухрышки с неухоженными волосами». – Обзывают. Я им не нравлюсь.
– Эти сучки гонят на всех. Им все равно, по кому катком проехаться. Но это не мешает им считать вас парой года. Глянь, вас реально шипперят! «Далия», кстати, звучит прикольнее, чем «Бранджелина».
Рома что-то еще болтает, а я гипнотизирую телефон с одним-единственным вопросом. Какого черта, а?
Глава 7
Она
Неофициальный прием у психолога
В нашей квартире живет слишком много людей. Я сполна ощутила это на выходных, которые впервые за долгое время у меня совпали с обычными человеческими.
Мама у меня учительница младших классов и периодически обращается с нами как с неразумными школьниками, которыми можно командовать. Сегодня она без предупреждения затеяла с раннего утра субботы генеральную уборку и перебудила всех шумом пылесоса. Со злым умыслом – от домашних обязанностей не сумел уклониться никто. Даже папу после ночной смены заставила перевесить карниз. Я в итоге отпахала с тряпкой полдня и едва ли не замертво свалилась на диван. Как раз к тому времени, когда Роза с мужем, которые запланировали поездку на все выходные в загородный спа, подкинули нам Лёву. Без папы, давно выучившего к нему подход, справляться было тяжелее. Бандит вытряс из меня всю душу, пусть мы и повеселились на славу, портя гуашью альбомные листы. С большим трудом отмыв парня в тазике, мы с мамой еще час по очереди укладывали его спать, а зараза Вета, пытаясь около полуночи сбежать из дома на какую-то вечеринку, снесла своими крутыми бедрами деревянный светильник в коридоре, и… все по новой.
Пока они с мамой скандалили, я опять укачивала Лёву, и у меня отнялись руки. После еще долго не могла уснуть, но рисовать не стала – настроение было не то, да и Лёва, привыкший спать в гробовой тишине и кромешной тьме, мог проснуться от любого звука, движения и тени. В результате я, конечно, не выспалась. А с утра случилась Рита и ее мигрень. Несколько часов подряд бедную штормило и выворачивало наизнанку, а потом она заперлась в своей комнате и отказалась смотреть со мной кино. Одной мне до боли знакомый фильм про Миа Термополис и Дженовию[4] быстро наскучил, и я закрыла ноутбук. Хотя, признаться, мне бы не помешала какая-нибудь заморская бабушка, которая решила подкинуть королевских титулов, но моя единственная бабуля по маме жила в деревне и могла в сезон подкинуть разве что кабачков – больше у нее особенно ничего не росло.
