Маленький памятник эпохе прозы
В большинстве своём мы были в состоянии пережить катаклизм, подождать, пока всё немного восстановится, выправится – мы могли продолжать жить и ждать, а тяжелобольные – нет. Их нужно было спасать прямо сейчас. Но всё решали деньги, только деньги, ничего, кроме денег, и вот их как раз и не стало. После семнадцатого августа – ни у кого. Разумеется, я имею в виду тот круг людей, который был нам доступен.
Звонила Полина.
– Ну, сейчас рванёт! Ты смотри, что они учудили! – в её голосе слышалось возбуждение, какое бывает, наверное, у любителей экстрима перед прыжком в пропасть – на страховке, конечно.
– Полина, прости! Мне не до этого.
– Что случилось?
У меня уже не было сил на политес.
– Можешь денег одолжить? Много.
– С ума сошла? Откуда сейчас. Ну никак!
– Всё, дальше неинтересно. Извини, потом объясню…
Я обошла с конвертиком всех, кого могла – соседей, знакомых. Вообще-то ненавижу просить и никогда не прошу. Но, оказалось, что просить для кого-то другого совсем не унизительно. Я даже позволила себе быть в иных случаях настойчивой, что вообще противно моей натуре. Но вот…
В конвертик собирались купюры достоинством пятьдесят, сто рублей. Методично, будто выполняя необходимую работу, без предварительного звонка, я обошла бывших одноклассников, хороших приятелей и просто соседей. Сам по себе подобный сбор выглядел смехотворно: такие большие суммы, прося подаяние, не набирают. Но что-то надо было делать, делать, делать! Не сидеть, покорно и бессильно сложа руки, а действовать. Потому что время работало против, потому что очередной «курс» химии уже отложился, потому что дни утекали сквозь пальцы вместе с силами Веры.
Наплевав на свою гордость, я каждый день звонила Марине: для них с Лёшенькой, безусловно, подобная сумма не проблема. Я бы на коленях стояла, вылизала бы Лёшенькины ботинки, если нужно, в крайнем случае украла бы у них деньги! Но Марины не было. Конечно, летом они не в России, а где-то в прекрасном далёко. В течение нескольких дней я набирала заветный номер каждый час. Без толку.
Мы с мамой положили в конверт восемь тысяч – максимум, что могли в тот непонятный момент жизни, когда совершенно неочевидно было, хватит ли бумажек под названием рубли на самое необходимое – и завтра, и послезавтра. И будет ли у нас работа вообще.
Чаще всего никто ничего не давал: люди смотрели с ужасом на меня и конверт, распахнув глаза, слушали моё бормотание про смертельную болезнь подруги и, понимающе качая головой, грустно говорили:
– Ну, ты ж понимаешь!
Я понимала. Но превратилась в упрямый и тупой танк, потому что не желала смириться с надвигающейся катастрофой.
И я позвонила Олегу на «2FM». Не знаю, не понимаю, почему этого не сделала Алла Андреевна! Подозреваю, что Вера ей запретила ещё на стадии самой идеи. Но зачем мама послушалась? Ладно, неважно, я делаю, что считаю нужным.
– Привет, дружище! – услышала я бодрый голос бывшего начальника. – Проявилась, наконец, пропащая. Смотри, чё делается-то! Стремительно идём ко дну! Ты-то как?
– Олег. Ты знаешь, что Вера Леонова больна?
– Да, вроде… Насколько помню, сначала она долго сидела на больничном, теперь, вроде, лечится в клинике. Как она, ты в курсе?
– Я-то в курсе, – чего мне стоило сдержаться, кто бы знал! – Она вообще-то умирает. И, знаешь, почему? Потому что денег нет… – вкратце я обрисовала ситуацию.
– Кошмар, – глухо заметил Олег. – Катастрофа, да?
– Ага, – согласилась я. – Но ведь можно кое-что сделать, правда?
– Что ты имеешь в виду?
– Не включай идиота, – держать себя в руках уже было почти невмоготу.
– Не хами, – коротко бросил Олег. – Ты намекаешь, что радиостанция могла бы оплатить лечение? Так вот: не могла бы. Не по силам сейчас, пойми! Тем более сейчас!! Мы сами в жопе.
– Работаете же, сидя в жопе! – крикнула я. – Существуете! Не голодаете, небось. Ты даже не спрашиваешь, сколько! Неужели трудно…
– Легко только чужие деньги считать и тратить по своему разумению, – резко прервал меня Олег. – Это все умеют. Ведь ты лучше знаешь, как нам сейчас тратить, правда? Конечно, надо всё отдать на спасение Веры – по твоему мнению. Мне очень, очень жалко Веру, но ты должна понять, что невозможно просто так взять и вытащить из треснувшего по всем швам бюджета сумму для лечения одного рядового сотрудника.
За слово «рядового», за подчёркивание Вериного незаметного статуса в работе радиостанции, очень хотелось дать Олегу в морду. Скотина! Видимо, скрип моих зубов был услышан.
– Бесишься? Напрасно. Я подумаю, что можно сделать. Правда, подумаю. Позвони мне дня через три.
– Каждый день на счету!
– Ох, ты ж… позвони послезавтра.
А на работе я получила скандал и последнее предупреждение.
– Может, вам лучше отпуск взять или больничный? – мадам Костюм-стрижка-бриллианты говорила со мной неприязненным тоном, ведь на сей раз я накосячила основательно, и снова предстала пред очи руководства. Удивительное чувство: мне было всё равно.
– Если вам теперь всё равно, – будто услышав мои мысли, сказала мадам Костюм, – то примите во внимание, что в ближайшее время зарплаты не изменятся, эта ситуация надолго. Вы, как я теперь догадываюсь, трудились с отдачей только за те деньги, которых больше нет. Ну, и, кроме того, грядут серьёзные сокращения. Никогда раньше не подумала бы, что речь может пойти о вас.
О чём она? Она решила, что мне просто западло работать из-за потери в жалованье? Это так смешно, что я не сдержалась и хихикнула.
– Смеётесь? – залакированная стрижка раздражалась всё сильнее.
– Нет, – сказала я, – но вы совершенно не так поняли. Я вас понимаю, со стороны всё выглядит погано.
– О чём вы говорите? Что поняли-не поняли и что выглядит?
– Не обращайте внимания. Я постигла – это было последнее предупреждение. Могу идти?
– Ступайте, – тон железный и холодный, ничего хорошего не предвещающий.
Каково было моё удивление, когда, выйдя из «высокого» кабинета, я снова увидела ожидавшую меня Нину Сергеевну.
– Белла, всё настолько плохо?
– Последнее предупреждение, – кивнула я.
– Нет. Я про вашу подругу.
А вот тётя Мотя почему-то всё понимает. Мне захотелось уткнуться в неё и поплакать, но я, конечно, сдержалась и коротко обрисовала сложившуюся ситуацию.
– Боже мой, какой ужас! – разохалась Нина Сергеевна.
Ах, как мы умеем ужасаться, охать, воздевать очи, цокать языком, качать горестно головой… Что мы ещё умеем выражать и изображать? Ой, много! Кроме одного: реально помогать тем, кто в беде. Чёрт, неправа я, неправа! Во-первых, никто не обязан спасать чужих людей – у каждого свои есть, родные. Во-вторых, если денег нет, то это объективная реальность, как можно пытаться стрясти с каждого встречного круглую сумму на чужого ему человека? Это и глупо, и даже непорядочно.
Вера слабела с каждым днём, ей становилось хуже. Об этом я регулярно узнавала по телефону от Аллы Андреевны, не успевая в эти дни заехать к ним. Да и прийти мне хотелось не с пустыми руками, а со спасением. Или хотя бы с частью спасения. Но становилось всё очевиднее, что и треть «спасения» я вряд ли наскребу.
Через день позвонила Олегу.
– Подъезжай, – коротко бросил он, и у меня тут же выросли крылья надежды! Наверное, ему удалось выбить из руководителей-учредителей хотя бы половину… а вдруг всё? Наверное, люди прониклись и, конечно, теперь всё будет хорошо!
На радио я ехала со своей работы по последефолтной вечерней Москве, которая постепенно приходила в себя, продолжала сверкать огнями и звучать автомобильными сигналами, музыкой из палаток и людским гомоном. Столица не собиралась сдаваться бедности, по крайней мере, внешне оставаясь всё такой же яркой, как все последние годы, будто девчонка-провинциалка, неумело накрашенная, надевшая на себя всё блестящее сразу, понятия не имеющая ни о вкусе, ни о мере, но задорная, сильная и нахальная. Чем и брала, чем и восхищала. И ужасала одновременно. Её обманули, ограбили, оставили с носом, но она вам ещё покажет! Ещё станцует чечётку на ваших похоронах. Чьих похоронах? А неважно! На любых, да хоть на своих собственных.
Ничего, прорвёмся! – думалось мне с надеждой на встречу с Олегом, и вид не сдающегося моего города тоже прибавлял сил. Мы ещё повоюем!
На радиостанции мне обрадовались те, кто меня знал, но я заметила много новых людей, разглядывавших меня с кислым интересом: ничего любопытного, одна из бывших зашла навестить прежнюю работу.
Знакомые же наперебой спрашивали, как я, где тружусь, что и как на работе в связи с дефолтом… говорили, как хорошо я выгляжу, что изменилась в лучшую сторону.
Миши среди них не было. Он крайне редко выбирался из студии в редакцию.
– Ребят, Вера Леонова – вот, что сейчас главное, – не очень вежливо прервала я дружелюбный поток. И случилось чудо – через три секунды вся толпа рассосалась. Люди исчезали, отходили, отползали, бормоча себе под нос «да-да, такая беда, ой-ой». Не хочется об этом говорить и думать, никому не хочется, понятное дело. К тому же, будем откровенны, Вера Леонова не звезда эфира, никто по ней плач не устраивает – ни коллеги, ни слушатели.
Ну, и чёрт с вами! Я пошла к Олегу.
– Садись, – он показал на стул напротив себя: сам демократично сидел не за начальственным столом с компьютером, а на месте гипотетического посетителя. Я уселась как второй посетитель.
– Вот, на, – Олег протянул мне… конверт, только большой, не такой, как у меня.
– Это что?
– Посмотри.
В конверте лежали деньги.
– Это что? – думаю, у меня был взгляд дракона.
– Это вместо «спасибо»? Пятнадцать тысяч. Собирал по всей редакции, у многих сейчас швах с деньгами, они вообще не могли…
– Олег! Разве это имелось в виду? Это я хожу с конвертиком, клянчу и умоляю! От тебя требовалось совершенно другое! Неужели ты думаешь, что эти тысячи спасут Верку?
– Не ори! – прикрикнул Олег. – Не смей на меня орать! Я тебе ничего такого не обещал и сделал всё, что мог. Не та ситуация, чтобы всерьёз обсуждать такое там, – он потыкал указательным пальцем вверх.
– Так ты и не пытался? – ахнула я. – Ты банально струсил даже попробовать поставить там, – я, как и он, потыкала пальчиком вверх, – этот вопрос? Боишься вызвать гнев несвоевременной просьбой о человеке, который оказался никому не нужен?
– Не смей! – он стукнул кулаком по столу. Правда, не сильно. Судя по побагровевшей физиономии, я попала в точку: струсил. Ему показалось проще выступить в благородной роли сборщика средств внутри коллектива: «Ребята, кто сколько может для лечения Веры Леоновой! Покажем, что мы – команда, и своих не бросаем!» Как-то так, наверное. Но бухнуть кулаком по столу (только посильнее) там, наверху, и сказать, что раз мы – дикари и у нас так и не заработала нормальная страховая медицина, а работодатели тоже не шевелятся по этому поводу, мы обязаны спасти молодую умирающую женщину, у которой пожилая мама и маленький сын. Нет! Язык присох к нёбу, челюсти сомкнулись намертво, как у бультерьера при укусе. А вдруг бы Они ответили: «Мы думали, ты в курсе, что мы не благотворительная организация. Зарабатывать надо было себе и своим сотрудникам на лечение! – Так ведь дефолт! – Что ты говоришь? А то мы не знали. У нас, между прочим, тоже дефолт. И мы решаем, как спасать радиостанцию, а у тебя в башке что?» Нет, такого он не мог допустить! Он лучше свои пять тысяч в конверт положит (вон они, видимо, купюрами по пятьсот рублей), а остальное наскребёт по всем сотрудникам. Так и сделал, и доволен собой. Ждал от меня благодарных слёз, видимо.
Я с трудом взяла себя в руки и, несмотря на злость, «вернула на лицо выражение» – чай не привыкать. Нечего демонстрировать своё отчаяние даже в виде гнева. Тем более, бессмысленного, бесполезного гнева, не способного ничего изменить
– Спасибо, Олег. Ты и впрямь сделал всё, что мог. Прощай.
Я встала и быстро зашагала из комнаты.
– Ты не права! – крикнул вслед Олег. И в голосе его слышались обида, досада и отчаяние. Не моя проблема, пусть обижается и отчаивается. Хотя любопытно: в чём я не права-то?
Да пошёл ты!
Конечно, я хлопнула дверью, а как же.
Сделав два шага по коридору, увидела третью дверь моей бывшей радиостанции. В студию. С зелёным огоньком сверху, означавшим, что ни прямого эфира не происходит, ни записи. Можно войти и увидеть Мишку.
Давненько с такой силой у меня не ухало моё не очень мощное сердце. Оно сбило дыхание и вело себя совершенно неподобающе для моих двадцати пяти лет. Даже голова закружилось, пришлось схватиться рукой за стену.
– Вам плохо? – спросил участливо кто-то, чьё лицо я видела будто сквозь молочного цвета пластик – только пятно без чёткого абриса. Меня даже пытались подхватить под руку, ещё не хватало! Соберись, тряпка!
Глубоко вдохнув и выдохнув, я выпрямилась и заставила себя улыбнуться.
– Не, всё нормально, спасибо! – и нелюбезно выдернула руку из чьей-то ладони. Так и не разобрала даже – мужчина то был или женщина.
Меня тянуло адским магнитом в студию, там Миша! Миша… Господи, ничего не прошло, не кончилось, я с ума схожу от мысли, что он здесь, близко, через одну дверь!
Но я не тряпка. Я смогу этого не сделать, смогу. Я пройду мимо магнитящей двери, решительно и окончательно не позволив нам обоим снова свалиться в безумие и безысходность. Да, нам обоим! Уверена, что он по сей день чувствует то же самое. Я знаю это. И ещё знаю про малышку Галю.
У меня хватило силы воли побывать на радио и не увидеть Мишку. Впрочем, не могу поручиться, что хватило бы в иной ситуации, когда бы мне руки не обжигал конверт с деньгами, собранными неравнодушными людьми малыми рублями, такими бессмысленными в Вериной ситуации!
На следующий день я пришла на работу с двумя конвертами – один мой собственный, в который я насобирала в целом двенадцать тысяч, и с большим редакционным. После работы нужно ехать к Вере и отдавать её маме всё это. И половины не набралось! У Аллы Андреевны осталось немного денег, ну, до шестидесяти процентов стоимости может быть дотянем. И что дальше? Дальше-то как?
Несомненно, меня уволят и очень скоро. Я тупо сижу перед компьютером и ни хрена не делаю. Самое главное, что мне всё равно. Пофиг. Фиолетово. Что в корне неправильно, потому что остаться сейчас без работы – катастрофа ничуть не меньшая, чем сам дефолт
– Беллочка! – раздался тихий голос Нины Сергеевны. Для надёжности она ещё тихонько постучала по пластику. – Извините! Можно к вам?
Я крутанулась на кресле.
– Конечно. Чем-то могу помочь? – кисло спросила я без радости глядя на тётю Мотю. Что ей вдруг так не вовремя понадобилось?
– Вот, – Нина Сергеевна протянула мне… конверт.
– Это что? – спросила я, почему-то догадываясь.
– Для вашей подруги. Пусть она поправится!
Пять тысяч! Большая, очень большая сумма, особенно для таких, как тётя Мотя. Главред радио пожертвовал столько же.
– Нина Сергеевна… это же много! У вас семья, вы сами говорили, что…
– Это мои личные накопления за… какое-то время, – разумеется, она собиралась сказать «за годы»! – Эдакий тайный женский НЗ на булавочки, – она смущённо хихикнула и покраснела. А я смотрела на тётю Мотю и, наверное, впервые в жизни понятия не имела, что сказать и как реагировать. Внутри меня творилось торнадо из непонятных, странных, впервые испытываемых чувств. Может, именно это называют катарсисом? При катарсисе больно? Хочется плакать? Ты понимаешь, что ничего прежде не знал, не понимал о людях и вообще?
Теперь-то, из далёкого будущего, знаю, что да – то было прозрение, озарение, даже катарсис, если хотите. Я перелистнула некую страницу, закрывшую главу под названием «Я уже взрослая и всё понимаю», и начинаю изучать часть под длинным названием «Я ни хрена не разбираюсь в людях, я – новорожденное существо, не имеющее ни о чём понятия, несите мне подгузники и соску!»
Возможно, в тот момент моё лицо ничего такого не выражало. Но я продолжала молчать и смотреть на женщину, устроившую мне внутренний переворот с революцией, и, возможно, стало очевидно, что со мной что-то не так.
– Девочка моя, всё будет хорошо! – быстро заговорила тётя Мотя. – Потом расскажите мне обязательно, как там ваша подруга, – она потрепала меня по плечу и быстро ушла в свой закуток. А я так и осталась сидеть, глядя в то место, где только что стояла женщина, но думала уже про какие-то глупости: у меня теперь три конверта – нерационально. Наверное, все деньги нужно сложить в один большой, который вероятнее всего выдержит такое количество этих паскудных бумажек…
Почему так отчаянно хочется плакать именно сейчас? Очень хочется плакать! Но я не стану. Я – Снежная Королева, медвежонок, Демон.
И ведь даже не сказала Нине Сергеевне «спасибо»!
В тот вечер, когда я приехала к Леоновым, Вере было особенно худо. Ей дали лекарство, чтобы она заснула. Виталик не вылезал из своей комнаты и был тих, как никогда.
– Жутко переживает, боится, – тихонько рассказывала мне Алла Андреевна на кухне, где мы вдвоём печально чаёвничали. – Я на днях застала его на коленях: он стоял перед окном и просил боженьку спасти его маму, – она беззвучно заплакала, прикрывая платком рот, чтобы даже всхлипываний не было слышно.
Тупая, деревянная кукла! – думала я про себя. Не умею утешать, никогда не могу найти правильных слов. А как утешать женщину, у которой умирает дочь? Ну, в самом-то деле? С годами я научилась пытаться отвлекать людей от страшного горя, переводить разговор на бытовые мелочи, чтобы человек хотя бы приподнял голову вверх из своего чёрного ледяного колодца и услышал обращённые к нему слова. А по молодости – куда там! Вообще не представляла, как? Поэтому сидела застывшей куклой, сдерживая себя, чтобы случайно не брякнуть «всё будет хорошо».
Не стану размазывать эту историю, мучить и себя, и читателя. Через две недели Веры не стало. Мы как раз успели только-только собрать всю сумму, откуда только можно было. Но опоздали. Вера скончалась дома у мамы на руках. Я примчалась через полчаса… Не успела последний раз повидать её, не успела!
Никто не знает, помогла бы Вере вторая «химия», или нет, как оно пошло бы дальше – никто. И никогда не узнает. Но мы даже не попробовали, потому что не успели. Потому что семнадцатое августа отобрало у Веры шанс на то, чтобы сделать всё возможное.
Это были страшные похороны, не могу, не могу, не могу их вспоминать! Постоянно теряющая сознание Алла Андреевна, кричащий Виталик – если есть ад на свете, то он был именно там и тогда.
Потом, естественно, поминки, какие-то суетящиеся женщины в чёрных платках, салаты (боже, почему, зачем салаты?), блины, селёдка… Отчего я это помню? Может, потому что сидела, опустив голову, и видела только стол с неуместными яствами. Тосты, кто-то что-то говорил… Вдруг меня ткнули в бок и шепнули, что моя очередь говорить. Я даже не пошевелилась. Кажется, беззвучно произнесла «не могу». Меня оставили в покое.
На похоронах и поминках мелькали знакомые лица. Кто это? А, с радио! Коллеги. Припоминаю. Они кивали мне, здоровались… по-моему, я не ответила никому. Будто мне вкололи общий наркоз, но он плохо подействовал, и из своего полусознания я эхом слышала голоса, нечётко видела очертания людей, но каким-то образом сама двигалась. Мало что соображала и была совершенно не в состоянии ни говорить, ни активно действовать. Хоть бы меня на слёзы пробило, может, тогда я выплеснула бы мёртвый холодный ком, что изнутри сковал всю меня! Но нет. Даже плакать не получалось.
Я не верила! Вот главное чувство, одолевавшее меня. Нереальность происходящего, потому что этого не может быть! Неправда. Дурной сон. Мне кажется, мнится. Или я сошла с ума.
К концу тяжёлого, страшного дня, когда многие ушли, а женщины в чёрных платках суетились с уборкой (меня отогнали после того, как я сходу выронила две тарелки – мои руки были слабые, не держали никакой вес), Алла Андреевна подсела ко мне, обняла за плечи и сказала:
– Белочка, родная! Верочка… Верочка просила тебе кое-что передать. Велела распечатать с дискеты своё произведение. И тебе отдать. Возьмёшь?
– Конечно!
– Потом принесу… там, в папочке лежит… Мы ведь с Виталиком уедем отсюда. Продаю я эту квартиру, и мы в Латвию, к родне.
– Как уедете, почему? К какой родне?
– Да только там и осталась. Теперь вот зовут… Не смогу здесь, а там всё же родные, они помогут.
– Я бы вам тут помогла, никогда бы вас не бросила! Не уезжайте! Я буду к вам часто-часто ездить и помогать во всём… С Виталиком гулять, по выходным водить его в театр, с магазинами помогу…
– Белочка! – Алла Андреевна обняла меня и положила голову на моё плечо. Какое горячее у неё лицо, оно жгло мне кожу через свитер! Я уткнулась носом в её волосы. Волосы пахли горем. Не спрашивайте, как это. Не знаю. Никогда не смогу объяснить. Но волосы пахли горем. – Ты родная! Так случилось, что у Верочки самой близкой подругой оказалась ты. Она тебя очень любила. Но неужто думаешь, что я позволила бы тебе возиться с нами? Знаю, как ты любила Веру, знаю, но так нельзя. И мне было бы от этого тяжко, понимаешь? Лучше уж к своим, туда, где мои двоюродные и троюродные, мы все примерно ровесники, будем держаться друг друга, это же нормально! А тебе заботиться о чужой тётке и чужом ребёнке – не нормально, тебе свою семью надо заводить. И о своей маме беспокоиться.
– Вы мне не чужие! – шёпотом кричала я в её волосы.
– Тсс, тихо-тихо, я знаю, дорогая, знаю… Ещё важное. Все собранные деньги я хочу вернуть людям. Поклонись им за меня, – она встала и пошла в свою комнату, откуда вынесла тот самый большой конверт. – Всё до копейки на месте
Господи, разве ж я помню, кто сколько давал
Я решительно вытащила из конверта восемь тысяч
– Наши с мамой деньги не возьму назад. Это для Виталика
И ведь все, к кому я обратилась с предложением возврата денег, отказались. Все! Мотивировав тем же самым: деньги нужны для Вериного сына. Вот так.
На девять дней, когда вновь собралась небольшая компания помянуть Верочку, и я как раз разглядывала сестёр Аллы Андреевны из Прибалтики – очень немолодых, ничем не примечательных женщин, совершенно не похожих ни на Веру, ни на её маму – Алла Андреевна вынесла из Вериной комнаты пухлую красную папку с распечатанным текстом. Я бережно взяла её, обняла двумя руками, прижала, будто живую.
– Я прочитаю. Быстро прочитаю. А вы-то читали?
– Нет… не могу пока. Ты мне потом расскажи, хорошо? Посоветуй, что с этим можно сделать.
Читать я начала в ту же ночь – всё равно спать не могла. Через пять страниц отложила рукопись и обхватила голову руками, съёжившись и до крови закусив губу.
Роман был плох, очень плох. Верочка над этим работала много лет. Что за ерунда? Где её лёгкий слог, сверкавший в радиопередачах, где остроумие и умение не лезть за словом в карман, кто писал такой тяжеловесный и вязкий текст? Вера? Не может быть
Да, она сама часто говорила, что не готово, что недовольна, надо ещё работать. Но вот же, доработала, на последней странице красуется слово «КОНЕЦ», на машинописных страничках ни единой правки. Значит, она считала этот вариант окончательным. Вера, милая, это же невозможно читать! Что происходило с твоим острым умом, отличным языком, когда ты писала? Ты же вымучивала из себя каждое слово, притягивала за уши ненужные образы, высасывала из пальца метафоры, придумывала натужные диалоги и ситуации! Вера, твоя фантазия была мертва! Мертва… Кому я это мысленно кричу? А разве решилась бы я сказать всё подруге, будь она жива?
Кровь бросилась мне в щёки от кошмарной мысли: как хорошо, что не придётся разговаривать с ней об этом. Я чуть ни закричала – как посмела позволить себе подобную мысль?
Каким образом сказать близкому человеку, что он – бездарен, а его труд нескольких лет годится только для растопки буржуйки в случае катаклизма?
Надо почитать дальше, вдруг что-то изменится? Вдруг «распишется»…
Полночи я провела над романом, заставляя себя осилить ещё одну страничку… ну, ещё одну… ну, а вдруг…
Надежды оказались напрасными. Нечитабельно. Я так распереживалась, что из памяти стёрлась часть разговора с Аллой Андреевной про их отъезд. У меня, как гвоздь в голове, засела мысль, что сказать Вериной маме, как быть с пухлой папкой – почти триста распечатанных на принтере страниц! Почти триста страниц никуда не годного текста.
Алле Андреевне я позвонила через пару дней – узнать, как они там, нужно ли что. Она пригласила заехать, что я в тот же день и сделала.
Верина мама, очень бледная, исхудавшая, но всё же держащаяся молодцом, встретила меня, как родного человека. Мы с ней стояли обнявшись, наверное, целую минуту.
– Всё ничего, Белочка, спасибо. Рядом со мной кто-то постоянно, сёстры же тут. Не дают окончательно расклеиться. Сейчас вот они пошли по магазинам. Идём на кухню, я там готовлю. Скажи, ты прочла Верочкин роман? – спросила она, идя впереди меня по коридору, а потому не видя моей реакции.
