Маленький памятник эпохе прозы

Буря кроет

– Вера уже спит, – глухо сказала Алла Андреевна. – Позвоните, Белочка, завтра, пожалуйста.

Я с удивлением посмотрела на часы – всего без пяти восемь. И голос у Вериной мамы странный. Вдруг с Виталиком что?

– Алла Андреевна, у вас всё в порядке? Все здоровы?

Несколько секунд она молчала, и за эти мгновения я успела подумать о детских болезнях, о несчастных случаях, о том, что сама Алла Андреевна, возможно, сдаёт – возраст же.

– Нет… Вера болеет.

– Простудилась? Грипп?

– Нет. Всё серьёзней, – я услышала, что она плачет. Меня накрыло волной такой сильной паники, что болезненно свело желудок и прошиб пот.

– Что? Что? – только и могла бездарно «чтокать» я, боясь услышать ответ.

– Лейкоз… – прошептала сквозь слёзы Алла Андреевна.

Оказывается, с некоторых пор (с каких и почему я не знала, как посмела не знать?) Вера неважно себя чувствовала и списывала своё самочувствие на усталость и весенний авитаминоз, уповала на лето, тепло и целительность свежего подмосковного воздуха. Отпуск планировала в этом году взять пораньше.

Заканчивался апрель, тепло уверенно вытесняло весеннюю промозглость, солнышко светило всё ярче, но в тот день, когда нужно было ехать на ту самую дачу и окончательно договариваться с хозяйкой, Вера поняла, что никуда поехать не сможет. От слабости у неё дрожали колени.

– Мам, я просто не доеду, – испуганно призналась она Алле Андреевне. Вера была бледна, и её знобило. Безо всяких признаков простуды или гриппа. В тот день они поняли, что происходит что-то куда более серьёзное, чем авитаминоз.

Дальше началась муторная катавасия: походы по врачам, бесконечные сдачи анализов, проверки и перепроверки. Пока что полная неясность, всё под вопросом. «Под вопросом» – это когда в истории болезни написан страшный диагноз, но после него спасительной надеждой красуется большой вопросительный знак. Обо всём этом Алла Андреевна поведала мне по телефону тихим, иногда срывающимся на всхлипы голосом.

– И что теперь?

– Теперь мы записаны в очень хорошую клинику к лучшему специалисту… так говорят. Но к нему очередь, хотя это и дорого, поэтому ждём.

– И когда?

– Через три недели.

– Вера ходит на работу?

– Что ты… она на больничном. У неё совсем нет сил. Плохо ест. Я так надеюсь на ошибку! А Виталик ничего не понимает, каждый день спрашивает, почему мама никак не выздоравливает, я должна держать лицо и успокаивать его, врать, – она совсем расклеилась и беззвучно зарыдала в трубку.

О, про «держать лицо» я отлично понимаю! Но для этого нужна многолетняя сноровка и тренировка, чтобы получалось само собой.

– Ошибка, – твёрдо сказала я в трубку. – Это, безусловно, ошибка. Вот увидите, всё образуется, я уверена.

– Белочка… – Алла Андреевна, сильная, добрая, весёлая женщина плакала отчаянно и безнадёжно, но изо всех сил сдерживая голос, тихонько, чтобы её не услышали ни Виталик, ни уснувшая Вера. – Это, видимо, от папы у неё. Он ведь умер от того же.

– Алла Андреевна, у меня теперь есть мобильный телефон, запишите номер! И звоните всегда, когда нужно. Умоляю, держите меня в курсе. Эм… ну, вообще-то я теперь буду звонить постоянно.

– Да-да, сейчас запишу… У Верочки тоже есть, я тебе дам номер. Как раз с него она в последний раз позвонила домой, когда ей стало нехорошо около метро. Она шла с работы и вдруг… Сейчас возьму ручку, погоди.

Пока Алла Андреевна ходила за ручкой и бумагой, я стояла, прижавшись лбом к стене и закусив до крови нижнюю губу. Где я была последние два месяца? Интернет, Париж… Почему так выходит? Почему мы умудряемся исчезать из жизни дорогих нам людей именно тогда, когда они нуждаются в помощи? Как мы смеем не реагировать на что-то явно не то – они, близкие наши, уходят в «подполье», отказываются от встреч, не звонят. А мы беспечно продолжаем делать вид, что ничего не происходит, наслаждаемся общением с Америкой, едем в Париж кайфовать.

Почему я пишу «мы»? Какие такие «мы»? Пытаюсь, обобщая, разделить ответственность со всем миром? Не выйдет, голубушка. Не «мы», а «ты». Я. Это я «забила» на милую мою подругу, вдруг ставшую часто хворать и кукситься, я нашла утешение в иных удовольствиях. Хреновый я друг. Очень хреновый.

На следующий день, сразу после работы, я рванула к Вере.

Она лежала в кровати, обложенная книжками, исхудавшая, в лице ни кровинки. Вера ужасно мне обрадовалась, мы крепко обнялись.

– Ты чего удумала? – делано весёлым голосом спросила я. Лицо моё не выдало все те чувства, которые я испытывала, глядя на тяжело больную подругу. Вера всматривалась в меня, явно пытаясь найти, как в зеркале, отражение того, как она нынче выглядит.

– Да вот, представляешь…

Вера вопросительно посмотрела на Аллу Андреевну, стоявшую рядом и не сводившую глаз со своей дочечки, улыбаясь и приговаривая: «А кто к нам пришёл, а кто Верочку навестил!» Будто Вера совсем маленький ребёнок.

– Мамуль, можно мы с Белкой пошепчемся?

– Конечно-конечно! – спохватилась Алла Андреевна. – Я пока чайник поставлю, вкусняшки организую. Ой, Белочка, мы-то ужинали, а ты, небось, голодная?

– Упаси бог! Только чай с сахаром, больше ничего не хочу!

– Хорошо, будет сделано! – и, странно семеня, будто совсем старушка, Алла Андреевна быстро вышла из комнаты. Вообще-то и мама Веры здорово сдала – постарела, плечи повисли, вокруг глаз появилось жуткое количество морщин… видимо, она много плакала.

– Умираю, – буднично сказала Вера, когда за мамой закрылась дверь.

– Офигела? – зашипела я с неподдельным гневом. – Ещё и диагноза толком нет, и лечиться даже не начала, а уже умирает она!

– Тихо ты. Это я только тебе говорю. И диагноз будет, и лечение – всё будет. Но я чувствую, понимаешь?

– Тебе просто плохо. Помню, я траванулась какой-то дрянью в кафе, сутки блевала, так тоже была уверена, что это всё, конец, из меня уже, пардон кишки через рот выходят. Когда хреново, всегда так кажется.

– Нет… ну, ладно… пусть так. Скоро пойдём к какому-то светиле, он всё подтвердит, вот увидишь.

– Хорошо, допустим. Подтвердит. Но это лечится! Понимаешь ты – лечится! Не ты первая, не ты последняя. Я уже изучила энциклопедию – пара-тройка химиотерапий и будешь, как новенькая.

– А некоторые не выдерживают химиотерапий, – заметила Вера.

– Да? А некоторые от гриппа умирают, слыхала про такое? Или от аппендицита. А у нас в доме лет десять назад один мужик в столовой подавился супом и умер. Какой вывод сделаем?

– Больше никогда не будем есть суп на всякий случай, – улыбнулась Вера.

– Вот именно. Давай прекращай киснуть, лечение будет не самое приятное, но ты всё преодолеешь, а мы все будем держать тебя за руку. За две руки.

– За три – если считать маму, Виталика и тебя, – совсем развеселилась Вера.

На пороге возникла Алла Андреевна и просияла, увидев смеющуюся дочь.

– Белочка, солнышко, развеселила царевну-несмеяну! Вам чай сюда подать или…

– Ну, ещё чего! – возмутилась Вера. – Я встану и пойдём на кухню, – она решительно откинула одеяло. Из-за спины бабушки выглянул Виталик:

– Ура! Мама встанет и будет с нами чай пить! – закричал он.

Выходит, она уже давно не вставала? Почему я не пришла к ней раньше? Кто-нибудь её навещал?

За чаем с пряниками я спросила про её нынешних и моих бывших коллег с радио.

– Да я ж особенно ни с кем, кроме тебя, не сблизилась там, – вздохнула Вера. – Они знают, что болею, но я не уточняла…

– Ты уже почти месяц болеешь.

– И что? – Вера подняла на меня глаза, казавшиеся теперь огромными на худющем лице. Её всегда будто бы чуть припухшая, выдающаяся вперёд верхняя губа стала ещё заметнее из-за впавших щёк, а потому вид сделался совсем детский и беззащитный. У меня зашлось сердце от жалости и одновременно обуял гнев на бездушных козлов: я поняла, что никто с радио даже не поинтересовался, что случилось с тихой и скромной журналисткой, без которой они вполне могли обойтись, она погоды не делала и не была «звездой» эфира. Ну, болеет – и что? Ну, месяц. Бывает, мало ли! Им есть, чем закрыть эфир. Поганцы!

Вера смотрела на меня всё понимающим и всех прощающим взглядом. Она не сердилась и не обижалась. Ни на кого, кроме своей болезни.

– Как так, Белка? Мне Виталика надо вырастить, не могу же я бросить его на маму, она не молодеет… – выпив чаю, мы с ней опять уединились в её комнате.

– Что за разговоры-то, а? – я так жахнула ладонью по собственной ноге, что мне стало больно. – Ой, мать твою… Никто не умирает, это всего лишь болезнь, которую мы вылечим. Верка, кончай!

Три недели тягостного ожидания. Я жила и просто считала дни. Вторник, среда… суббота… Опять вторник, среда… суббота. Старалась приезжать к Вере почти каждый день, через день уж точно. Она на глазах будто бы становилась прозрачной. Как так может быть? Худела, бледнела, хотя, казалось бы, куда дальше?

Через три недели светило всё подтвердил. «Что здесь было неясного?» – с печальной досадой, понимая, что в очередной раз выступил в роли гонца смерти, спросил он у Аллы Андреевны, которую я поддерживала за дрожащую руку. Профессор был хорошим человеком, ему, при всём его опыте и стаже, трудно сообщать такие новости близким, смотрящим на него с отчаянной надеждой и с готовностью к любому аду одновременно.

– Химиотерапия. Это путь, спасение. Не падаем духом, начинаем лечение.

Ага. Начинаем лечение. Ещё скажите – срочно. Доктор сразу сообщил, что можно бесплатно, по квоте получать «химию», но придётся ждать, встав в очередь. А очередь – это бесценное время, работающее против.

Верина мама не собиралась ставить жизнь своей дочери в пока что живую очередь.

– Сколько нужно курсов?

– Два, может, три. С перерывами, разумеется.

– Сколько стоит каждый курс?

Доктор назвал цифру. Она была внушительная, но не убийственная.

– Кое-что у меня отложено, – порывисто дыша, говорила мне Алла Андреевна, когда мы, не торопясь шли из больницы, где оставили Веру на дополнительные обследования. Больница платная, условия отличные, палата отдельная и каждый день эта палата «сжирала» часть из отложенного. Но Алла Андреевна уверяла, что всё уже прикинула – должно хватить и на условия, и на лечение – на все три курса.

«Мама ухнула на эту квартиру все-превсе свои накопления», – вдруг всплыло в моей памяти сказанное Верой несколько лет назад, когда я впервые пришла к ним в гости. Значит, не «всё-превсё», что-то, к счастью, осталось. По чьему-то глупому, как потом выяснилось, зловредному совету – в рублях.

– В случае чего, займу, есть, у кого, – задумчиво рассуждала Алла Андреевна в унисон моим мыслям. Вот как… Всё-таки на пределе. Плохо. – Оплачивать буду прямо перед каждым курсом, – продолжала она размышлять вслух. – Первый планируют начать в середине июля, потом перерыв, вроде, три недели, она будет дома… второй курс в середине или в конце августа.

Ах, планы, наши планы! Боги на небесах обхохотались. Смешно им, гадам.

Лето катилось незаметно, катилось к чёрту. Я не видела его – природы, погоды, забыла про план в июле съездить на недельку к морю – какое теперь море? Работала, кстати, тоже плохо: впервые в жизни меня вызвали «на ковёр» и сделали втык за грубую небрежность, обернувшуюся срывом сроков.

– Кондратьева, что с вами? Будто и не вы вовсе! – недоумевала наша главред. Безупречно сидящий костюм, очки от Шанель, намертво залакированная суперкороткая, практически мужская стрижка, немаленькие бриллианты в ушах – это всё, что я могу сказать о той незаурядной женщине. – Может, вы устали или нездоровы?

– Извините. Больше не буду. Исправлюсь. Спасибо за беспокойство, я здорова.

Я-то здорова. Как корова. Все мысли о Вере, страх, как ржавчина, разъедал меня изнутри, делая рассеянной и глупой.

– Белла, что-то случилось?

Оказывается, у кабинета главреда меня ждала Нина Сергеевна. Я удивилась:

– Что вы тут делаете?

– Вас жду, – смущённо ответила та. – Я слышала про… вашу ошибку, там скандалили. Настолько на вас непохоже, и я подумала, что-то случилось.

– Да. С моей подругой плохо, – и я вкратце рассказала тёте Моте про Веру. Нина Сергеевна взяла меня под руку, мы медленно пошли по коридору к своим рабочим местам, а она тихонько сжимала мою ладонь как бы поддерживая и сочувствуя.

Наконец, мы дождались первой химии. Мы с Аллой Андреевной отвезли совсем уже слабенькую Верочку в больницу. И началось лечение.

Удивительное дело: как только за Веру взялись по-настоящему, мы обе, я и Алла Андреевна, воспряли духом. Надежда вдруг стала такой мощной и всепобеждающей, что мы опять смеялись, шутили, потому что пришла уверенность: теперь всё повернётся вспять, победа близка.

В больнице не очень разрешали навещать «химиков», но, когда удавалось пробиться, я летела к ней в палату.

Вера-веточка. Веточка-Верочка. Худенькая, хрупкая, лежала она на больничной койке, полностью закрытая одеялом, потому что всё время мёрзла, хотя на дворе уже начинался тёплый август. Маленькая головушка… без волос.

– А они говорили, что, может, и не выпадут, это необязательно, – смущённо сказала Вера, ладонями будто пытаясь прикрыть голову. – Очень противно, да?

«А на челе его высоком…»

– Ой, какая прелесть! Такой клёвый Фантомасик! – радостно воскликнула я, всей волей давя ком боли в груди. – А у тебя качанчик-то какой формы хорошей!

– Я оставлю вас девочки, поболтайте, пока пойду кофе выпью, – сказала Алла Андреевна, которая оказывается, была уже здесь, а я её даже не заметила, сразу впившись взглядом в подругу.

– Ой, здравствуйте!

– Всё нормально! – Верина мама обняла меня за плечи и поцеловала в щёку. – Секретничайте! – и ушла, оставив нас в прекрасной очень дорогой палате.

– А здесь такой прям Хилтон, – сказала я, оглядываясь и оценивая картинки на стенах, телевизор на кронштейне, удобное кресло и столик с журналами.

– Просто супер, пять звёзд, – вяло улыбнулась Вера. – Но я всё равно рада, что завтра домой.

– Правда? – от радости я хлопнула в ладоши.

– Ага. До следующего курса «химии» через три недели.

– Ну, и здорово! Я помогу тебя транспортировать.

– Я что – недвижимость, что ли? – засмеялась Вера. – У меня и вещей тут нет, и ходить я могу. А поедем домой мы днём, ты будешь на работе. Приезжай лучше вечером, если сможешь, прямо к нам.

– Обязательно! Ещё бы я не приехала.

И я старалась приезжать к ним каждый день. Казалось, Вере дома стало лучше, она часто вставала, сидела со всеми за столом, смеялась анекдотам, смотрела телевизор. К сожалению, быстро уставала, и мы дружным хором гнали её прилечь.

Мне казалось, что в ней росла уверенность в хорошем исходе. В Вере появилась вера (прошу прощения за неуместный каламбур). В медицину, в «химию», в успех. Но однажды, когда её мама пошла загонять Виталика в кровать, что летом весьма непросто, Вера вдруг взяла меня за руку и попросила придвинуться ближе, чтобы она смогла говорить тихо. Напрасная предосторожность: с некоторых пор её голос и без того был едва слышным.

– Меня это мучает, я должна кому-то сказать. Маме, естественно, не могу. Знаешь, чего я боюсь больше всего?

– Догадываюсь. Но мы вроде уже прошли этот этап?

– Ты подумала о смерти? Не угадала! Больше всего на свете я боюсь остаться жить.

Я в испуге отпрянула от подруги – что с ней? Помешательство? Последствие «химии»?

– Да не дёргайся! Дослушай. Теперь я знаю, что такое немощь и невозможность быть полноценным человеком. И представила: вот я выжила, меня спасли от смерти, но я всё равно не здорова, больна, слаба и надолго, на много лет. Именно этого я боюсь до дрожи! – Вера говорила шёпотом, но очень горячо. – Самое ужасное, что может случиться в жизни – немощь, болезнь. Ты виснешь на родных, как гиря, верига, тяжеленный каменюка! Невыносимое чувство, Белка! Висеть на пожилой маме, на маленьком сыне…

– Что ты несёшь? – так же горячо зашептала я, стиснув Верину руку. – Они обожают тебя, ты им нужна, они не могут без тебя жить! И я тебя люблю, и мне ты нужна! Какие вериги, камни, как ты можешь?

– Могу, Белка, могу! Я понимаю, что ты хочешь сказать, понимаю их и твои чувства. А кто поймёт мои? – из её глаз покатились капли, такие огромные! Может, потому что её личико стало очень худеньким, они и казались такими большими. – Мне-то от этого плохо, я – я! – не хочу!

– А с чего ты вообще взяла, что будет именно так? – возмущалась я. – Ты вылечишься, станешь такой же, как прежде, всё вернётся на круги своя.

– А если нет?

– Да почему же нет?

– А вдруг?

– Вера, это не разговор. Ты сейчас должна быть настроена на победу. Лечение начато, начато успешно, с чего вдруг упадничество?

– Не знаю. Просто подумала, что если выбирать – жить так, как сейчас, или умереть, то лучше второе.

– А будет третье! – твёрдо сказала я. – Ты выздоровеешь и тебе станет невыразимо стыдно за… – в это мгновение открылась дверь и вошла Алла Андреевна:

– Фух, угомонился, бандит! Как вы тут, хорошие мои? Что случилось? – она смотрела на зарёванную дочь, по моему лицу ей всё равно не удалось бы ничего понять. – Что с тобой, Верочка? Тебе плохо?

– Мы просто ударились в воспоминания, в ностальгию, – поспешила я на помощь подруге. – Вот её и расквасило.

– А… понимаю, – с облегчением кивнула Алла Андреевна. – Только рано вам ещё ностальгировать до слёз. Обычно это случается, как правило, сильно после сорока.

– Ну, конечно, у всех одинаково, – проворчала Вера, шмыгая носом и вытирая ладонями лицо.

– Как правило! Это чувство накатывает, когда уже большая часть жизни позади. А если впереди ещё столько всего, какая такая ностальгия по прошлому? Сплошные мечты о будущем.

Да уж. Мечты…

– Когда второй курс начинается? – спросила я.

– Ну, вот числа двадцать пятого оплачу и через пару дней ложимся, – улыбаясь, ответила Алла Андреевна. Она была настроена только на хорошее.

На пути к двадцать пятому в порядке очереди вооружённым бандитом, жестоким и безжалостным, встало семнадцатое.

17 августа 1998 года. Дефолт. Кризис. Падение рубля в четыре раза за пару недель. Проще говоря – всё рухнуло.

Почти моментально почти все стали в четыре раза беднее. До этого и моя зарплата, и мамина, неофициально были зафиксированы в долларах, хотя на руки мы получали рубли. Но в первые же дни кризиса руководство, начальники, хозяева, собственники бизнесов – абсолютно все! – объявили, что фиксируют сотрудникам зарплаты в рублях по курсу до 17 августа и повышать их не намерены. Если ты зарабатывал тысячу долларов ещё десятого числа, то к концу месяца твоя зарплата превратилась в двести пятьдесят баксов. При том, что цены на всё выросли в соответствии с падением родной валюты. Такой краткий экскурс в прошлое для совсем молодых и для вдруг подзабывших историю России новейшего времени. Хотя разве можно забыть…

Рушились судьбы. Хрен с ними – с разрушенными планами и прощанием с благополучной жизнью! Вот ей-богу – фигня абсолютная по сравнению со сломанной жизнью. С отобранной жизнью. И попробуй не увязывать политико-экономические события с нашей повседневностью, если порой именно и только от них зависит абсолютно всё. Если это вопросы жизни и смерти – без преувеличения.

В городе (да и во всей стране) творилась суета, паника, опустошались магазины, люди бегали по улицам с перевёрнутыми лицами и только что не кричали в голос. Впрочем, иногда кричали.

У нас на работе, разумеется, народ гудел ульем, ошарашенный решением руководства про «фиксацию в рублях».

Мама пришла домой с работы в слезах – её тоже убила «фиксация».

– Как же теперь будет? Как мы выживем? – в ужасе спрашивала она. Что я могла ответить? Сама пребывала в полной растерянности.

Потом позвонили съёмщики моей квартиры, и молодая жена дрожащим голосом сообщила, что они не смогут теперь осилить аренду – они ведь платили нам в рублях, но по курсу… Выгонять их? А кого мы можем найти взамен во время кризиса, шторма, катастрофы? Какие варианты?

– Фиксируем в рублях по прежнему курсу, – тоскливо сказала я арендаторше, и та воспряла:

– Ой, спасибо, спасибо, а то я прям уже рыдала, так не хотелось отсюда уезжать, да и, собственно, некуда, ведь наши родители так и не… – но я не слушала историю драмы семей Монтекки и Капулетти, просто подумала, что хоть кто-то в эти дни чему-то обрадовался. Хоть кому-то стало немного легче и не так страшно.

Идиотка я. Не сообразила про самое главное. Лишь телефонный звонок Аллы Андреевны двадцать первого августа научил меня отличать главное от фигни и прекратить переживать из-за пустяков, да-да, пустяков! Ведь никакой катастрофы для большинства не произошло. Не случилось голода, холода, войны и прочих страшных лишений, ведь выжили и постепенно, медленно, но верно, всё стало налаживаться. У нас. У многих. У большинства.

– Белочка! – Верина мама рыдала в трубку. – У нас беда. Теперь они называют другую сумму, в три раза большую. У меня нет таких денег, я всё выскребла и ещё в долги влезла…

Вот оно и выстрелило: деньги на кой-то чёрт хранились в рублях! Найти бы того советчика-доброжелателя – убила бы!

– Кто называет? Какую сумму? – от событий последних дней я слегка отупела.

– Ну, больница, медицинский центр. В рублях же. У меня нет столько рублей и долларов совсем чуть-чуть! А медлить с курсом нельзя, они сами сказали! Срочно, надо срочно!

– То есть, они не будут делать Вере «химию»? Они отказываются её лечить? – адский холод медленно заползал в моё сердце и не давал сделать нормальный вдох.

– Будут, только если я заплачу нужную сумму. Белочка, где я возьму эти деньги?

– Сколько?

Когда она назвала цифру, у меня подкосились ноги.

– А по квоте, бесплатно?

– Очередь! Я узнавала! Полгода, как минимум, ждать! Нельзя, невозможно! – она кричала.

– Надо собрать денег, надо как-то собрать, – пробормотала я онемевшими губами.

Найти, собрать, наскрести, выпросить, вымолить деньги в те дни и даже месяцы – утопия, фантазия, напрасная надежда. К кому бы я ни кидалась… Все переживали свой собственный кризис или даже крах. Кто-то умирает от рака? Да мало ли кто от чего умирает? Всегда, постоянно кто-то умирает. И Вера в тот момент не была одинока в том жутком положении, увы. С протянутой рукой бегали по знакомым, друзьям, родне и соседям многие, и некоторые из этих многих молили о спасении жизни – себя или своих близких.