10000 лет до нашей эры. Книга 1

И вот поэтому им удалось беспрепятственно меня связать, потому что я хохотала до слез и мне было совсем не до бегства. Они вязали узлы из плетенных из трав веревок на моих лодыжках и запястьях, а я хохотала. Теперь, в сгущавшейся вечерней мгле, я понимала, что нельзя было позволять пережитому стрессу брать вверх над разумом. Нужно было перебрать все знакомые мне языки, я ведь немало их знала. Сказывалось обучение в школе для иностранцев. Мой арабский был беглым, французский и испанский поверхностными, русский родным, а английский почти как второй родной. Вдруг какое-нибудь слово положило бы начало международным отношениям?

Умом я понимала, что переговоры, скорей всего, все равно зашли бы в тупик. Но, может быть, если бы я снова припустила от них изо всех оставшихся сил прочь, после всего, что произошло с крокодилом, им не захотелось бы опять меня преследовать и они плюнули бы на такую как я, оставив на съедение лесным обитателям этих земель.

Но тогда я была далека от побега. Я рыдала сквозь смех и смеялась сквозь слезы и щупала их шкуры, угрожая им неведомым Гринписом. Я говорила им: всё, пошутили и хватит, доставайте джинсы и кроссовки, снимайте эти блохастые шкуры, пожранные молью, ну и помойтесь, чего уж там. От крокодила несло меньше, чем от них.

Я, впрочем, тоже пахла не цветущим лугом. Руки, живот и ноги – все, чем я касалась склизкой чешуи, – теперь покрывала высохшая смердящая пленка. Так что по части запахов я не только сошла за свою, но и переплюнула, пожалуй, их всех разом. Может быть, поэтому они и посадили меня на вечернем привале в стороне от остальных. Своё-то не пахнет.

Веревку от моих пут отдали Тигру, и мы двинулись на запад, прочь от берега Спящих Драконов, в сторону заходящего солнца, и я испытала несказанное облегчение, что хотя бы стороны света здесь остались неизменными. Лианы на ногах позволяли делать короткие шажочки, убежать бы никак не вышло.

В знакомом мне океане не существовало такой песчаной отмели, словно водорез, прорезавшей водную гладь широкой автомагистралью до горизонта. И она шла не параллельно берегу, наоборот, стрелой уходила вглубь, словно разделяя воду на два огромных бассейна.

Они вели меня вглубь Атлантического океана. И именно эту полосу суши я и увидела, когда отвела глаза от осколка.

Непроходимые леса оставались позади, среди их макушек было не разглядеть ни телеграфных столбов, ни проводов. Тщетно я высматривала корабли или самолеты.

Я плохо помнила дорогу от берега до этого места, назначенного привалом на ночлег. Мысли путались от шока, страха и стресса. Болели разодранные от падения на камни колени и локти, ныло после бега травмированное колено. Одно хорошо – щебенка, как и пляж, остались позади, и весь путь по тропе посреди океана под ногами белел мягкий песок. Но к вечеру голые ступни все равно с непривычки сильно болели. Зачем я только разулась на том берегу…

На горизонте не было видно земли, но вряд ли женщины и охотники двигались наугад. У них были с собой раскаленные угли, вероятно, прихваченные с прошлого привала, и у них, должно быть, имелся запас пищи. Его я, правда, не видела. Если пищи мало, то либо мы близки к конечной цели путешествия, либо они рассчитывали пополнить запасы по дороге, но тогда неизвестно, насколько долгим окажется это путешествие. Может быть, это кочевое племя и они просто идут, куда глаза глядят, а заодно уводят и меня.

Ни у бородатых праотцов, ни у всклокоченных праматерей обуви не было. Их натруженные ступни сильно напоминали ноги хоббитов, но их нельзя было назвать коротышками. Поначалу я не обратила внимания на их рост, но теперь, когда они суетились вокруг меня, занятые вечерними ритуалами, а мне, связанной по рукам и ногам, только и оставалось, что наблюдать, я заметила, что никто из них, даже женщины, не уступали мне в росте. А ведь в новейшей истории мои метр сто восемьдесят пять сантиметров считались для девушки выше средних стандартов.

После того, как костер занялся, и дольше пялиться на меня женщина уже не могла, она отошла к остальным. Из заплечных котомок, эдаких витых из лозы рюкзаков, они доставали пожухлые чахлые букетики и раскладывали их на плоских камнях, выбеленных солнцем и солью. Я насчитала десять женщин.

Все были молоды и примерно одного возраста, но сколько именно им было, я судить не бралась. Ни одна из них не была морщинистой старухой, это точно. Впрочем, они сами, скорей всего, не знали своего точного возраста. Хотя, может, первобытные люди и вели какой-то счет прожитым годам.

Ох, Питер, ведь я оказалась в той эпохе, на изучение которой ты потратил так много времени! Как бы я хотела поменяться с тобой местами, да-да, именно так, я не оговорилась. Черт возьми, я никогда не мечтала стать историком. Ты определил бы эпоху и местность мимоходом, по одному только виду застежек на меховых шкурах или способу заточки деревянных копий. Но ты мертв, а я ни черта не смыслю в археологии. Это жестоко, Небо, вынуждать других претворять в жизнь чужую мечту, но ты ведь и не отличаешься благодушием, верно?

Ладно. Вдох-выдох.

Девушки с начесами на головах а ля «Стиль Диско» закончили раскладывать букеты. Они не сводили с меня настороженных глаз. Я бы помахала им, не будь у меня связаны руки. Пришлось ограничиться улыбкой.

Эффект произвело такой, как будто я достала пушку и застрелила одну из них. Чудесное общество.

Я отвела от их искаженных ужасом лиц и сосредоточилась на сухих букетах на камнях. В том, как они разложили их, улавливалась некая логика, но мне не хватало знаний постичь ее. Вероятней всего, отгадка крылась в том, какого цвета были букеты при жизни, до того, как превратились в сухие веники, но сумрак, расстояние и блеклость поникших бутонов не давали никакого представления о цветовой гамме и не объясняли логику кругового расположения по всему периметру лагеря. Какие-то свои неандертальские заморочки… Чувствую, в дальнейшем я не раз и не два ограничусь именно этим объяснением.

Мужчины не появлялись. Небо над нашими головами было чернее черного. Руки и ноги без движения стали затекать. Живот урчал с каждой минутой все громче и что-что, но скрыть этот звук мне было не по силам.

Самая темнокожая и с шапкой из всклокоченных волос выше, чем у других, оглянулась на меня после того, как мой живот издал очередной голодный вопль. Про себя я прозвала ее Тиной Тёрнер, надо же как-то различать их.

Накормите же меня, вопило мое тело, хотя лично я голода не ощущала вообще. Не знала, что так бывает, но вот. В самом начале привала, после пешего похода, мне очень хотелось пить. Но воды никто не предложил. Теперь же, когда солнце скрылось, а ветер с моря дышал свежестью, жажда немного стихла. Обманчивое чувство, я знаю, но холод бодрил и пугал меня больше голода и жажды. Они ведь тоже люди, эти девушки с начесами, когда-нибудь им тоже понадобятся пища и вода, значит, и мне достанется.

Но что для них является приемлемой пищей, с нарастающей тревогой думала я, и вода какого качества кажется нормальной?

Стоило подумать о воде и во рту пересохло, а язык, высушенной воблой, прилип к нёбу. Подумала о вобле? Новый залп возмущенного желудка. Раньше его голодом не морили.

Тина Тёрнер снова оглянулась на меня. Ну, эти звуки невозможно не понять, женщина! После провала с улыбкой, честно говоря, я боялась проводить новые эксперименты. Если я открою рот или начну энергично работать челюстью, изображая, что пережевываю гипотетический ужин, они поймут меня? Или решат, что я угрожаю им и обещаю сожрать их самих?

Мысль о каннибализме поразила меня в самое сердце, и я тут же затолкала ее поглубже в сознание, черт подери, нет, нет. Должно быть другое объяснение тому, что у них нет с собой запасов пищи, и что я оставалась связанной.

Какая ирония, Небо, зашвырнуть меня в доисторическую эпоху, чтобы я стала для кого-то ужином! С другой стороны, если громоздкая фауна щелкает зубами и размерами превышает новостройки, то охота на себе подобных вполне разумное и простое в исполнении решение. О, проклятье, могла я сегодня за завтраком представить, что к вечеру буду искать объяснение и оправдание каннибализму? Что с людьми делает голод!

Надеюсь, он не делает того же с неандертальцами.

Тут девушки дружно вскочили на ноги, а я чуть не заорала что-то вроде пустите на шаурму кого-то другого, – и при упоминании шаурмы мой пересохший рот вопреки всему снова наполнился слюной, – но в круг света от слабого низкого костра появились мужчины.

Девушки тут же схлынули во тьму и вечерний холод. Они просто сидели у огня, пока в лагере не было мужчин, дошло до меня.

Один из мужчин, – для меня лишь черный силуэт на фоне пламени, – присел у костра и стал ругаться. Иначе и не скажешь. Я не понимала ни слова, но точно узнавала эту интонацию. Неизменную, хорошо знакомую интонацию ворчливого уставшего человека, когда ему все не так и все не то. Да это же Одуванчик, наконец, узнала я его по воздушной прическе на голове.

Одуванчик поворошил горящий плавник, выпуская искры в темное небо, и продолжил ворчать что-то вроде – плохо разожгли, или слишком сильно разожгли, читалось в его низком хриплом ворчании, дров-то мало, чем прикажете топить далеко за полночь, когда этот плавник прогорит, а другого вы, ленивые неандерталки, не натаскали?

Потом он выдохся. Из-за костра глубокие морщины и глазные впадины стали еще глубже, резче, он хмурился и устало глядел на пламя. Тяжелый выдался денек, читалось в его глазах, каждый раз то крокодилы, то какие-то бледные беглянки, нет, чтобы спокойно дойти, хоть бы раз до…

Я шумно выдохнула. Одуванчик смотрел на меня, поверх оранжевых языков пламени. Я смотрела на него и, клянусь, читала его мысль, как раскрытую книгу.

Четверо других мужчин, пока мы переглядывались с Одуванчиком, тоже опустились на землю вокруг костра. Откуда-то появилась завернутая в листья рыба. Одна.

Одуванчик отвернулся от меня, сосредоточившись на рыбе. Рыбина была небольшая, но внушительная. Не какой-нибудь захолустный карпик. Ее чешуя отливала рубинами, пока Тигр – я разглядела белые полосы шрамов на голой спине, – чистил ее остро заточенным камнем. Примитивное орудие труда, как написали бы авторы скучных учебников по истории.

Вас бы сюда, думала я, даже не зная к кому обращаюсь. Даже какой-нибудь ихтиолог – фанат рыбешек древности – сейчас пищал бы тут от восторга, а не умирал от голода и не гипнотизировал бы эту рыбину в руках неандертальца. Может быть, он собрал очищенную чешую, череп или плавники для передачи музею, может быть, даже знал бы название или род этой рыбы. Я и без того чувствовала себя неважно, но когда представляла, сколько энциклопедических знаний оставались от меня скрытыми, становилось совсем паршиво.

Я спортсменка и могу проехаться на велосипеде без рук. Могу приблизиться к мировому рекорду. Знаю преимущества большинства велосипедных марок и их недостатки, а еще почему у того или иного велосипеда определенное количество скоростей. Это и есть мои уникальные знания и способности. И они совершенно мне не пригодятся, если только я не собираюсь изобретать первый велосипед юрского периода.

Мужчины молча следили, как Тигр бережно счищал твердую чешую с рыбьих боков. Я глотала слюни. Девушки сидели поодаль. Значит, в эту эпоху женщины на кухню не допускались. Ну, кое в чем мне все-таки повезло, а?

Когда с рыбой было покончено, Тигр передал тушку Одуванчику. Тот громогласно всосал сырые рыбьи глаза и улыбнулся. Настроение у него улучшилось. Затем двумя пальцами выдрал из зубастой рыбьей пасти язык и стал сосредоточенно пережевывать его.

Голод? Кажется, здесь кто-то говорил о голоде? Точно не я.

Одуванчик вернул безглазую и безязыкастую рыбину Тигру. Тот снова взялся за нож, полоснул рыбье пузо и достал потроха.

Тина Тёрнер – похоже, она старшая или главная среди женщин, – подошла к мужчинам. Села, низко склонив голову и вытянув перед собой руки. Тигр положил ей на одну ладонь рыбью печень и икру, на другую желчный пузырь. Тина Тёрнер съела прямо там, не разгибаясь, и икру, и печень, а с желчным пузырем вернулась к другим.

Это что, их порция?!

Низкими голосами женщины затянули песню. Я прищурилась, силясь разглядеть их действия. Одна из них рыла руками песок, Тина Тёрнер по-прежнему держала рыбий пузырь на вытянутой руке, остальные, сидя на земле, с закрытыми глазами, слегка покачивались и бормотали песню про согласные буквы алфавита. Именно такой мне казалась их песня.

– Э-м-м-м…. – тянула первая.

– Пэ-э-э, – бормотала вторая.

– Э-с-с-с, – шипела третья.

По общим впечатлениям, это походило на торжественные похороны рыбьего пузыря. В детстве, в том возрасте, когда мы вдруг заинтересовались природой смерти, мы часто играли похожим образом. Хоронили мертвых букашек или убитых нами же муравьев и обязательно, по всей строгости ритуала, кто-то пел заунывные бессловесные песни, а кто-то плакал, иногда даже по-настоящему, целиком вживаясь в роль плакальщиц.

Тина Тёрнер с пчелиным ульем на голове прокусила пузырь зубами и песня резко оборвалась. В вырытую ямку Тёрнер в оглушительной тишине опустила пузырь и сгребла песок одной ладонью сверху.

– Эс Пэ, – подытожила третья.