Отстегните ремни

– А знаешь, так странно… – сказала я через несколько минут, – я выросла в этом районе, через день гуляла на Ленинских горах, а зимой еще и на лыжах каталась. А теперь здесь все вроде бы такое же, как и было, но смотрится чужим. И университет какой-то красивый стал, вы его покрасили, что ли?

– Помыли. У нас сейчас вообще все высотки отмывают, да и в целом город стал почище.

Мне показалось, что Макс сказал это чуть ли не с гордостью за Москву. Я удивилась. Ему, кажется, тут нравится? Хотя с чего я взяла, что ему должно тут не нравиться? Пристальнее посмотрела по сторонам, пытаясь заметить чистоту. Газоны были довольно ухоженного зеленого цвета, и мусора действительно нигде нет. Интересно, а куда теперь выбрасывают бутылки из-под пива и прочую гадость выпивающие тут вечерами студенты? Или они не пьют тут больше? В мои времена по вечерам все Ленинские горы превращались в тусовку эмгеушников, и все жестяные пивные банки и обертки из-под орешков и чипсов выбрасывались, разумеется, прямо на землю.

Мимо проезжали почти сплошь иномарки, никакой загазованности в воздухе тоже не было. Черт его поймешь, может, надо знать места, где ездить? Ленинградка позавчера мне очень не понравилась, а Ленинские сегодня и правда были просто хороши. Или это потому, что я смотрела на все уже Максовскими глазами?

– Тебе нравится Москва? – спросила я.

– Да. Чистый, красивый, светлый город. А тебе нет?

Я удивилась такой характеристике еще больше, но промолчала. Когда я уезжала четырнадцать лет назад, Москву чистым светлым городом назвать было определенно невозможно. Я помню, как, приехав в Амстердам, вышла первый раз в город, в центр, и меня до боли в глазах поразила его яркость и чистота. Даже воздух будто другой. Вымытый, прозрачный, и все совершенно как на открытке. А вечером город загорелся всеми возможными огнями и стал еще красивее, прямо каким-то глянцево-журнальным, словно отпечатанным в хорошей типографии на дорогой бумаге, и очень западным. Контраст после Москвы был потрясающим. Москва вечерами стояла освещенная тусклыми фонарями, вывески безвкусные, дурацких цветов, то тут, то там не работали несколько букв из освещенных надписей, и в целом во всем – ощущение грязи, запущенности и смутной опасности. Может быть, все уже изменилось? Вчерашний вечер я провела с мамой на кухне, так что вечерней современной Москвы еще не видела. Хотя погуляв вчера по этой «чистой Москве», обнаружила на джинсах жирное пятно непонятного происхождения, а от замшевых мокасин вообще решила временно отказаться. Было понятно, что если их таскать здесь каждый день, то через две недели, вернувшись домой, я их просто выброшу.

– Мы в центр едем? – спросила я.

– Да. А что?

– Хочу посмотреть Москву вечером.

– А вот мы пока поедим, как раз стемнеет, и я тебя покатаю, если хочешь.

Было что-то ужасно приятное и уютное в этом его «покатаю». Меня сто лет уже никто не катал. Я давно ездила на своей машине, а если и ехала с кем-то как пассажир, то меня везли, а не катали. А в устах Макса это прозвучало как-то очень из детства, когда управление любым транспортным средством, от мотоцикла до машины – было чисто мужским делом, и мальчики, ухаживая, девочек именно катали.

Минут через десять Макс припарковался у ресторана. У входа нас встретил какой-то мужичина вроде лакея в ливрее, только с абсолютно не подходящим костюму, как топором вырубленным лицом. Интересно, сколько этот в ливрее пролучает и насколько хороши дела у ресторана, если хозяева могут позволить себе специального амбала, открывающего клиентам дверь? – подумала я.

Дела у ресторана шли очень хорошо, я поняла это, едва вошла, моментально оценив царившее вокруг оживление и полностью занятые столики. А позже, испытав шок от цен в меню, поняла, и как можно позволить себе иметь лакея.

Мы прошли через довольно симпатичный зал с мягким желтым освещением в дальний угол, где нас ждал уютный столик в нише с аквариумом. Интересно, Макс специально его забронировал или нам просто повезло? Пока мы шли, на нас почему-то все посмотрели. Макс, казалось, этого вообще не заметил, я же – немного смутилась. В Европе принято не обращать друг на друга внимания, а рассматривать людей в упор – вообще считается недопустимым неприличием. Да и дело не в приличиях, просто каждый действительно занят собой и своей жизнью и не особо смотрит на других. Здесь же меня довольно откровенно и с интересом оглядели человек пятнадцать, и это за те пару десятков метров, что мы прошли от входа до нашего столика. У меня сразу начались сомнения: может, я как-то не так выгляжу? Смотрели не только мужчины, это бы ладно, допустим, я им понравилась, но смотрели и женщины тоже. Причем каким-то совершенно непонятным взглядом.

Я привыкла к тому, что уж если люди посмотрели на тебя и столкнулись с твоим взглядом, то они должны приветливо улыбнуться и отвести глаза. Здесь же все было наоборот: смотрящие не улыбались, даже не отвечали на мою улыбку, и глаза тоже отводили далеко не сразу. Я была почти уверена, что мне не показался в их взглядах дух какого-то соперничества, будто у нас тут социальное соревнование на тему, кто ты и кто я. Люди, особенно женщины, как бы меня оценивали, пробовали на вкус. Причем, судя по всему, делали это совершенно автоматически, по привычке. А рассмотрев тебя и сделав свою оценку, не улыбались и отворачивались. Сеанс окончен. Атмосфера сразу из-за этого становилась напряженная, хотя, кажется, никого из присутствующих в зале, кроме меня, она не напрягала.

Я продолжала сомневаться: а как я вообще тут выгляжу? Вопрос, как надо сегодня одеться, волновал меня с самого утра. Прежде чем остановиться на дорогущей шелковой тунике с голыми плечами и голубых узких джинсах, я перемерила, пожалуй, полчемодана. Да иди пойми, в чем тут надо идти в ресторан, когда на улицах сплошная безвкусица из молодых девиц, сплошь одетых почти как проститутки? А если полистать русские глянцевые журналы, которые, конечно, мне попадались в Амстердаме, то здесь, наоборот все было круче, чем в Сан-Тропе.

У Макса зазвонил мобильник. Я села за столик, и пока Макс говорил по телефону, закурила и исподтишка изучила одежду других женщин. В джинсах, как выяснилось, кроме меня почти никого не оказалось. Одеты дамы были почти все в платья, что почему-то их старило и делало немного глупыми. Хотя нет, не платья делали их старше, а какое-то чересчур специальное выражение лиц. Полное отсутствие искренности и наивности, какая-то умудренность опытом и прожженность в глазах – именно так сформулировала я себе. Правда, вывод очень поспешный, надо будет потом еще подумать об этом. У меня тоже в чемодане имелось сногсшибательное по нашим меркам шелковое платье, которое я купила за бешеные деньги специально для поездки в Москву, и прежде чем купить, полчаса сомневалась, найду ли я вообще, куда в таком пойти. Но сейчас оно уже не казалось мне таким сногсшибательным, а то, что его есть куда тут надеть – стало совершенно очевидным.

Макс закончил разговор по телефону и посмотрел мне прямо в глаза. Глаза у него были темно-карие, почти черные, очень большие, и взгляд – как рентгеновский, немигающий и слишком пристальный. И почему-то вдруг очень серьезный. Я сразу съежилась.

– Макс! Не смотри так! Моргай!

– Как так?

– Не знаю, ты как-то так смотришь…

– Как? Как… насквозь?

Насквозь было не то слово, неподходящее, но, не придумав более подходящего, я нехотя согласилась:

– Да… как насквозь.

Он моргнул и отвел глаза. Мне опять захотелось надеть темные очки, которые я сняла при входе в ресторан. Загородиться ими и от странного, пронзительного Максовского взгляда, и от всех этих соревнующихся людей, сидящих в зале. Я не привыкла к такому пристальному вниманию к моей персоне. Все вокруг было слишком личным для ресторана, а с людьми за соседними столиками будто уже начинали складываться какие-то отношения. Некоторые из них еще раз посмотрели на меня, уже после того, как мы сели за наш столик, повторно, а одна противная девица с соседнего столика просто сканировала меня уже минут пять, наверное, все никак не могла определиться, что я за тип такой? Я прикинула, со мной ей действительно было не просто: шмотки у меня дорогие, лицо при этом наивное, московской акульей хватки не видно, но и на приезжую не похожа, сижу с, кажется, по русским меркам, завидным мужиком, но держусь с ним спокойно и на равных… Когда мне удалось перехватить ее взгляд, я ей сочувственно улыбнулась. Она не улыбнулась мне в ответ (черт, в России просто кошмарно плохо с улыбками!), но зато хоть отвернулась. Как же здесь все наворочено, господи! Или у меня просто шалят нервы, и мне все мерещится?

За невозможностью надеть темные очки я спряталась в меню. И там меня ждал очередной шок. Боже, мама милая! Что это за цены? Я аж наморщила лоб от такой наглости! Закуски начинались от двадцати-тридцати евро, горячие в среднем шли по пятьдесят-сто двадцать! Я совершенно комфортно себя чувствовала в Амстердаме в любом ресторане и никогда не смотрела на колоночку цен, выбирая, что заказать. Но тут я поймала себя на изучении того, что подешевле. Макс выбрал тем временем какое-то сухое белое вино. Спросил меня, не возражаю ли я. Я не возражала. Мне хотелось одного: чтобы его побыстрее принесли. Я, кажется, все-таки начинала нервничать.

– Я отменил тот грузинский ресторан, который забронировал вчера, – сказал Макс. – Подумал, что для такой жары, как сегодня, лучше подойдет что-нибудь легкое и французское. Ты согласна?

– Да? – я себя чувствовала слегка несфокусированно и рассеянно. – Отлично. Мне в принципе все равно…

– Тебе все равно?

Он опять посмотрел мне в глаза. Господи! Меня, кажется, уже накрыло Россией, и я тоже забываю улыбаться и очень напряжена. Он примет это за неблагодарность или холодность, а мне вовсе не хотелось его обидеть. Я улыбнулась ему и довольно быстро выбрала салат из руколы и краба, и рыбу на горячее. Они стоили как-то умеренно, на фоне медведей (ничего себе французская кухня!) и прочей экзотики в меню. Я не экономила деньги, я просто в принципе не люблю переплачивать. Мне всегда казалось, что некая умеренность в обращении с деньгами – это признак общей адекватности. Макс тоже выбрал что-то обычное, не экзотическое. Принесли наконец вино.

* * *

Через полчаса мне все-таки удалось расслабиться, и мы болтали и смеялись, как будто знали друг друга сто лет. С Максом было очень легко. Он рассказывал мне снова о своем бизнесе, причем выходило у него все это просто и с юмором, словно это норма жизни – в тридцать пять лет быть владельцем самой крупной в Москве сети аптек, энного числа больниц, раскиданных по всей стране, и даже завод он свой на днях купил, чтобы самому производить лекарства. «Заводишко», как он его называл, находился где-то в Подмосковье, и Макс ржал, что к такому подарку судьбы неплохо бы выдавать бесплатный внедорожник, потому что на его машине туда осенью будет не проехать. Ага, отметила я, чистый красивый Максовский город… Или Подмосковье – это как другая страна?

Начало наших биографий у нас почти полностью совпадало. Мы получались без малого ровесники, хотя меня не покидало чувство, что он намного меня старше. Оба коренные москвичи, оба выросли в хороших районах и ходили в приличные школы, оба из семей, где кто-то работал «там наверху». Только в моем случае это был дед, который, попав в Москву в военные годы, сумел честно пробить свой путь от летчика-испытателя в замминистра, а у Макса – его отец.

Мы заканчивали последние классы школы как раз под самое начало перестройки, в конце восьмидесятых. Забавно, мы сравнили наши воспоминания о том времени и обрадовались, что оба чувствовали одно и то же. Серая и запыленная страна, раскрашенная блеклыми красителями исключительно советского производства, вдруг загорелась неоновыми вывесками валютных ресторанов и магазинов, к которым подъезжали первые тогда предприимчивые молодые мальчики в голубых, наконец-то «родных» уже, «501 levis» и на своих первых иномарках – сильно подержанных, купленных у щедрых немцев, которым уже было западло ездить на таком старье. Продвинутые старшеклассники начали курить «Rothmans» и «Marlboro», а продвинутые девочки даже изыскивали возможность раздобыть зеленое «Marlboro» с ментолом или завораживающее взгляд своей роскошью разноцветное «Sobranie»! Все еще продавалось на доллары, но они уже не были такими недоступными, как раньше. Изголодавшаяся за семьдесят лет по ярким цветам и фирменным товарам страна жадно поглощала все, что ей могла предоставить перестройка. То тут, то там открывались все новые рестораны и кафе, в страну хлынули иностранные туристы, которые радостно меняли свои фирменные шмотки фарцовщикам на русские часы или матрешки, ввозя в страну долгожданную валюту. Вдруг стало понятно, зачем надо было учить иностранные языки. Немного поздновато, все школьные уроки мы уже к этому времени прогуляли, и пришлось идти на платные курсы!

Вместо уроков заучивались впервые появившиеся тогда новые слова: «каппучино», «пинта Гиннеса», нет-нет, не пол-литра, а именно пинта (нельзя ошибаться!), «антипаста», и не «буфет», а именно «салат-бар», а в сетевые итальянские едальни стояли двухчасовые очереди за чесночными гренками! Вот западный тогда еще менеджмент, наверное, балдел от такой массовой советской потребительской истерии!

Мы сравнивали, как оба научились проходить мимо очереди в первый тогда «Макдоналдс» на Пушкинской площади, где тоже надо было заучивать новые слова и не путать старорежимное «мороженое» со столь возбуждающим юношеское наше воображение «сандеем»! Для этого приходилось разыгрывать спектакль из двух человек, которые, извиняясь и мягко раздвигая огибающую всю площадь полукилометровую очередь, громко обсуждают, показывая пальцем куда-то вперед: «Да вон он, в зеленой шапке стоит, Вовка наш, вон, не туда смотришь, впереди в очереди… Товарищи, разрешите пройти, отходили позвонить, отстали от друга!» Проблемы обычно уже начинались у стеклянных дверей в рай фаст-фуда (тогда еще никто и не догадывался, что он смертельно вреден для здоровья), где простоявшая два с половиной часа и уже изрядно озверевшая очередь не хотела никого пропускать, и надо было применять все артистические таланты, убеждая, что «Вовка уже возле кассы стоит, вон он, товарищи, ну вон он, в зеленой шапке, не видите сами, что ли?! Пустите, мужчина! Что вы меня за локоть держите? Я тоже вас не помню!»

Надо ли повторять, что школьные уроки прогуливались нещадно, не уроками даже, а целыми днями! И если умолить школьных учителей поставить тебе тройку, вымыв в конце четверти все парты, – задача еще хоть как-то разрешимая, то вот поступить в приличный институт без репетиторов уже было совершенно невозможно. Все знания по химии и физике напрочь заместились внезапно появившимися и, как тогда казалось, гораздо более важными знаниями о новой жизни. Приличные родители, оказавшиеся морально устойчивее к происходящему в стране и полагавшие, что без высшего образования все равно не обойтись, давали нам денег на репетиторов. Но тех мы прогуливали не с меньшим энтузиазмом, покупая на эти деньги фирменные джинсы и импортное пиво, тогда еще только в жестяных банках. А мальчики еще должны были и одаривать девочек, для чего пытались уже в старших классах как-то зарабатывать. Макс, с детства ловкий и предприимчивый, пел и играл на гитаре на Арбате и подфарцовывал чем попало.

Понятно, что после школы мы оба с треском провалили вступительные экзамены в институт. Но почему-то совершенно не расстроились. В институт пошли те наши одноклассники, которые были начисто лишены амбиций и воображения. Нет, ну на самом деле, если задуматься… Своих мозгов в таком нежном возрасте ни у кого еще и быть не могло, и не отвлекались на эту разноцветную, блестящую всеми огнями новой жизни и новых возможностей перестройку только те, кто просто прозаически не сумел этого сделать. Лучше всех поступали в институты некрасивые девочки – они не то что не хотели попасть в ресторан, а просто их никто туда не приглашал, и они ходили к репетиторам, поскольку не знали, что еще делать после школы – и неловкие, угловатые мальчики, мечтающие раздобыть где-то долларов и пригласить куда-нибудь красивых девочек, но, к сожалению, не одаренные для этого ни воображением, ни энергией.

К тому же большая проблема возникла и с выбором – куда теперь поступать? Престижные в совет ские времена гуманитарные психологические, социологические, филологические и исторические факультеты больше не выглядели перспективными. Профессии учителей, врачей, инженеров и экономистов, то есть наших родителей, сидящих на зарплатах, больше не казались нам интересным будущим. Расцветали все виды торговли, кругом появлялись жуткие пластмассовые коммерческие палатки, где за день можно было заработать три родительских зарплаты. А объявления о найме на работу в западные компании в англоязычной «Moscow Times», распространявшейся исключительно по холлам таких заведений, куда без денег и не попадешь, предлагала колоссальную зарплату в долларах исключительно «молодым и предприимчивым, со знанием языка», без упоминания уровня образования вообще.

Не поступив в художественную академию и самозабвенно отпраздновав это, отгуляв сумасшедшее лето 1990 года, я, молниеносно выучившая за одно лето английский язык, нашла, сидя с сильного похмелья в гостинице «Славянская» за чашкой эспрессо (никогда не пытаться произносить эКспрессо, дело не в быстроте приготовления, хотя она тоже поражала, а в методе приготовления под прессом!) все в той же «Moscow Times» объявление и устроилась в «Carrefour» кем-то вроде стендиста на постоянно действующей выставке-продаже товаров народного потребления.

Работа была не пыльная. Едва тогда приватизированные сибирские заводы вдруг получили в свое распоряжение заработанные доллары и совершенно не знали, что с ними делать. Такие делегации, состоявшие обычно из двух испуганных теток и одного мужчины средних лет, выданного им в качестве охраны для столь опасного предприятия, как поездка в Москву, доезжали до нашей выставки-продажи, где в мои обязанности входил выбор всего, что им требовалось. А требовалось им все! У них разбегались глаза при виде импортных косметических средств, кофеварок, двухкамерных холодильников и нервущихся колготок. Я оформляла пару заказов в день и с обеда уже переходила к своим основным обязанностям, а именно – организовать своему отрывающемуся в России на полную катушку западному начальству достойный вечер.

Я быстро разобралась, в каких ресторанах и отелях им было веселее, и вторую половину дня проводила, бронируя театральные билеты и групповые столики во всех видах ресторанов и клубов. Также, с гордостью привлекая к себе взгляды красивых мальчиков, ездила на нашей фирменной глянцево-обложечной новенькой с иголочки «Volvo» с шофером на закупки коробок и упаковок алкоголя и импортных деликатесов в доживающие свои последние дни продуктовые «Березки». Специально нанятая повариха, молодая шустрая девочка с журналистским образованием, накрывала нам из продуктов, привезенных мной и шофером, поздний ланч в офисе, после чего все плавно и ненавязчиво переходило в ранний вечер. Я должна была рассадить всех по такси, проследить, чтобы иностранцы в полном составе доехали до ресторана, побыть там администратором-организатором, рассадить их всех до последнего по такси в три часа ночи и удостовериться, что они без приключений разъехались, наконец, по своим отелям.

Учитывая вредность моей работы, а также все пьяные разгулы, свидетелем которых я становилась такими вечерами, начальство относилось ко мне просто отлично. Мне разрешалось начинать рабочий день в полдень, брать любые наши товары со склада в неограниченных количествах, получать у кухарки все продукты и напитки, которые я только могла пожелать, и блоками таскать любые сигареты со склада. Зарплату мне платили в конверте долларами, и когда я туда первый раз заглянула, то там оказалось ровно в пять раз больше, чем зарабатывал тогда мой дедушка-замминистра. К началу 1991 я уже ездила только на такси, одета была по-королев ски, бегло болтала по-английски и курила исключительно «Trussardi» (причем не дай бог не черные «Trussardi», а исключительно белые!). Дела у «Carrefour» шли, видать, настолько хорошо, что на мой день рождения мне выкатили с барского плеча не много, не мало – кожаную сумочку от «Chanel».

Мои родители, мама-экономист и папа-учитель физики, ничего не могли противопоставить этому сумасшедшему празднику, в который превратилась моя жизнь. На поступивших в институт подруг, ездивших туда на троллейбусах и одетых по-прежнему в серые вещи из прошлой жизни, я смотрела, как на неудачниц. Справедливости ради надо сказать, что, как много позже выяснилось на гениальном проекте сайта «одноклассники. ру», почти все они стали хорошими экономистами или другими специалистами и нормально сейчас зарабатывают в крупных фирмах. Но эйфория начала девяностых не давала мне думать о будущем. Да и кто тогда знал вообще, какое нас всех ждет будущее? Я думаю, не то что я, даже правительственные аналитики не могли сделать более-менее реального прогноза, во что все это выльется. Я смертельно хотела жить сейчас, не в будущем, а немедленно, и жить на полную катушку!

Макс, по тем же причинам тоже никуда не поступив после школы, занялся предпринимательством. Он рассказал мне длинную и почти веселую историю, во многом похожую на мою, как от пункта обмена валюты перешел к овощной палатке, потом к сети не овощных палаток, потом открыл один за другим несколько кооперативов и зарегистрировал малое совместное предприятие, а позже – и фирму по недвижимости. Как год провалялся в больницах после очередной «разборки», как бесшабашно бухалось все, что попадалось под руку, какие яркие короткие романы он крутил с красивыми девочками, являясь их начальством, как разочаровался в нем его отец, и как это никого тогда не трогало!

Так прошел не один яркий год. Но потом вдруг неожиданно выяснилось, что мы маленькие. Взрослые дяди из провинции, не так быстро адаптировавшиеся к новой ситуации, как московская молодежь, наприватизировав себе полстраны с ее богатыми природными ресурсами, прибрали все, наконец к своим рукам, поделили власть между собой, и неожиданно все стало очень жестко. Да и мы изменились. Слегка попривыкнув к первому блеску, мы задумались о том, что делать дальше. Провести всю жизнь, продавая надоевшие мне уже до чертиков товары народного потребления и развозя пьяное начальство по отелям, я не хотела. Макс тоже уперся в определенный потолок в своей коммерческой деятельности.

И тут сказалась, наконец, разница в наших родителях. Мой дед-замминистра, который мог бы помочь раньше, если бы я к нему обратилась, вышел на пенсию. Вернее, это так называлось прилично – пенсия, а на самом деле в новой стране никому не нужны были старые замминистры. А у Макса был не дед, а отец вполне работоспособного возраста, и как выяснилось, тоже по-своему адаптировавшийся к новым обстоятельствам. Короче, устав от внешнего блеска и полной пустоты внутри, я поступила, наконец, на журфак на вечернее отделение, а днем работала в «Останкино». А после, влюбившись в молодого питерского романтика, встреченного мной в одной из турпоездок в Европу, и вовсе уехала к нему в Голландию. Макс же поступил в какой-то экономический институт, пошел к отцу мириться, и на папиных связях начал уже другой, серьезный бизнес, который и вылился со временем в самую крупную аптечную сеть, многочисленные больницы, а теперь еще и заводишко.

* * *

Было уже совсем поздно, наверное, около часа ночи. Макс, как и обещал перед ужином, повез меня кататься по Москве. Я хотела посмотреть подсвеченную гламурными огнями тусовку в центре города, о которой столько читала и слышала от приезжающих из России знакомых, но Макс неожиданно оказался не тусовщик, интересных комментариев подкинуть моему туристическому любопытству не смог и, быстро провезя меня по двум-трем главным улицам, как-то незаметно и с явным удовольствием свернул на почти неосвещенную набережную Нескучного сада.